Блокада и детство неразделимы
Одно из невероятнейших преимуществ моей работы - встречи с такими людьми. Дальше - статья. Если увидите ошибки, обязательно напишите. Хочу, чтобы в газете она появилась в идеальном виде. Интересно услышать ваше мнение о заголовке.
Блокада и детство неразделимы
Нине Васильевне Лебедевой было чуть больше десяти лет, когда началась война, а затем и блокада Ленинграда. Но детство остается детством даже в самых тяжелых и страшных условиях. Сейчас, вспоминая о девятистах блокадных днях, Нина Васильевна признается, что война, хотя и притупила чувства и истощила тела, не смогла прекратить детских игр и убить любопытство и интерес к жизни у школьников-блокадников.
Так мы стали ленинградцами
Моя семья родом из Ярославской области. В 1930 году родителей «раскулачили», и наша семья потеряла дом и хозяйство. У меня даже справка сохранилась о том, сколько земли сдано в колхоз «Светлый путь».
Нас было шестеро детей, я младшая, на тот момент еще грудной ребенок. Повезло, что отцу удалось избежать ссылки. Он нашел в Ленинграде, на Малой Охте подвальчик в доме на Выгодниковом переулке, перевез нас туда. Так мы стали ленинградцами.
Зарево над Бадаевскими складами
К началу войны в нашем переулке было четыре дома, рядом - совхоз, посадки. Когда объявили по радио, что началась война, мы, дети, отнеслись к этому довольно-таки легкомысленно. Не помню ни страха, ни ощущения, что теперь жизнь изменится. Мне тогда было десять с половиной лет.
Двух старших братьев тут же забрали в армию. Отец по возрасту не подходил, поэтому пошел в ополченцы в городе. Сестра, которая работала в Прядильно-ниточном комбинате, перешла там на казарменное положение. И до 1943 года я ее, можно сказать, не видела. Вторая сестра и мама приняли участие на оборонных работах.
Потом начались бомбежки, 8 сентября сомкнулась блокада. Помню, как горели Бадаевские склады. От них до нашего дома больше пяти километров, но зарево было отлично видно. Родители охали, а дети, в том числе и я, восхищались красотой, многоцветием, необычностью происходящего. Это было похоже на северное сияние.
После этого пожара с полок магазинов исчезли продукты, в городе начался голод. Но нам повезло, если сравнить с теми, кто жил в центре. Потому что рядом был совхоз, поля, и нам удалось запасти капусту, картошку на несколько месяцев.
Замороженные чувства
В ноябре 1941 года уже лежал снег, стояли страшные морозы. Как-то мы с друзьями катались с горки на портфелях. Вдруг видим: идет милиционер и везет за собой санки. На санках - ведро. Позвал нас, мы подбежали. Он щипцами в ведре покрутил, потом вытащил голову за волосы и спросил: «Вы знаете эту тетю?»
Помню нашу реакцию. Мы посмотрели внимательно, сказали: «Нет, не знаем», - и побежали опять на горку кататься. Вот что это такое? Какая-то замороженность, заторможенность чувств.
Папа служил в ополчении. И 7 ноября, в праздничный день, мы ждали его, чтобы начать отмечать. Он не пришел. Какой-то незнакомый мужчина привез отцовскую шубу, всю окровавленную, и сказал, что наш папа попал под обстрел, сильно ранен и сейчас лежит в госпитале.
Правую руку врачи отняли сразу, левую удалось спасти - загипсовали. Сначала папа лежал в госпитале, потом его отпустили домой. Помню слезы в глазах отца, когда ему надо было обратиться к нам, детям, за какой-то помощью. Он ведь сам ничего не мог делать.
Помню, как-то папа попросил почесать под гипсом, а я смотрю: там черви белые, гнойные. И опять, как с милиционером, не почувствовала ни брезгливости, ни ужаса.
Зима на Малой Охте
Первую блокадную зиму мы пережили легче, чем живущие в центре города. Когда сестра приезжала домой, она рассказывала о трупах на улицах, обо всех увиденных ею ужасах. У нас же такого не было. Помню, что в первую зиму умерла наша учительница, но ее нормально похоронили.
Зима была снежная. Так что мы набирали снег, топили его - вода была.
Во дворе росли кусты черной смородины, красной. А на Новый год мы с братом даже срубили сосну. Потом мы ее общипывали, варили и ели как лекарство от цинги. Да, конечно, была цинга, мы все были очень тощими. Я и после войны никогда не могла поправиться.
Наш маленький райончик, можно сказать, не обстреливали, потому что ничего важного не было. Но однажды над нами начал кружить истребитель, его подбили. Самолет упал буквально в пятидесяти метрах от домов. Это было и страшно, и интересно.
Переезжаем в центр
Первое блокадное лето мы достаточно благополучно пережили из-за своей удаленности от центра. Недалеко от дома была канава, мы часто гуляли вдоль нее, искали и ели щавель, лебеду. Посадок уже, конечно, никаких не было.
А в сентябре 1942 года встал вопрос об отоплении города. Деревянные дома из нашего переулка пошли на слом, а нам дали помещение на Невском проспекте, на углу с Пушкинской улицей.
Поскольку отец был инвалидом войны, нам дали три комнатки. В одной даже был сожжен пол, но зато стояли печки. Жили там впятером: средняя сестра, брат, я и родители.
Так началась другая блокада. Я пошла в железнодорожную школу на улице Восстания. Детей было много - несколько классов. Меня зачислили в тот, который учился даже в первый год войны.
Той же зимой заработал Дворец пионеров, открылись кружки. Я ходила в танцевальный. Весной мы ездили на озера, ловили головастиков. Вообще во время блокады о детях очень беспокоились. Нам давали соевое молоко, какие-то сухарики. Подкармливали и в школе, и во Дворце пионеров.
Вторая блокадная зима тоже была снежная, холодная. Мы с друзьями катались с горки, выезжая прямо на Невский проспект. Там ведь в эти годы не появлялось ни трамваев, ни машин. И это было невероятное удовольствие!
На Охте мы не знали бомбежек, обстрелов, а здесь близко с ними познакомились. Как-то раз бомба попала в гостиницу «Московская» на Лиговском проспекте. И волной от взрыва у нас выбило все окна. И игрушки, лежавшие на подоконнике, смело.
Поначалу во время обстрелов мы ходили в бомбоубежище, потом стали спускаться только до парадной. А потом и вовсе перестали покидать квартиру, только к стенке прижимались. Не хотелось уходить от горячей печки.
Мама очень строго вела учет еды. Помню, как во время одного обстрела сестренка сказала: «Мама, давай съедим конфеты. Ведь разбомбят, и они все равно пропадут». Мама ответила: «Боженька и голодных принимает. А если не умрешь, что ты завтра будешь кушать?»
Прорыв блокады
Помню начало 1944 года. Стоял такой гул, грохот, канонада, словно рядом извергался вулкан. И когда 18 января по радио сообщили о прорыве блокады, все выскочили на улицу, радовались. Такое столпотворение было на площади Восстания!
Потом - полное снятие блокады. Зажгли ростральные колонны, артиллерия стреляла холостыми в воздух. Помню, как по городу проходили партизаны в своих шапках с обязательной красной полосочкой. Помню, как наших бойцов встречали и приветствовали. И в каком молчании провели через город пленных немцев.
Жизнь идет, жизнь интересна
Многое зависит от характера. И в самые тяжелые времена нужно уметь видеть хорошее. Война застала меня ребенком, я ее по-детски и воспринимала. Было и страшно, и любопытно. К тому же мне не приходилось, как родителям, думать о выживании семьи, я не понимала всего масштаба событий.
Сейчас, в возрасте восьмидесяти пяти лет я не хочу сказать, что жизнь прошла. Жизнь идет, жизнь интересна. Есть и близкие люди, и свои увлечения, и планы. Стараюсь не вспоминать лишний раз о тяжелом, а смотреть вперед.
Блокада и детство неразделимы
Нине Васильевне Лебедевой было чуть больше десяти лет, когда началась война, а затем и блокада Ленинграда. Но детство остается детством даже в самых тяжелых и страшных условиях. Сейчас, вспоминая о девятистах блокадных днях, Нина Васильевна признается, что война, хотя и притупила чувства и истощила тела, не смогла прекратить детских игр и убить любопытство и интерес к жизни у школьников-блокадников.
Так мы стали ленинградцами
Моя семья родом из Ярославской области. В 1930 году родителей «раскулачили», и наша семья потеряла дом и хозяйство. У меня даже справка сохранилась о том, сколько земли сдано в колхоз «Светлый путь».
Нас было шестеро детей, я младшая, на тот момент еще грудной ребенок. Повезло, что отцу удалось избежать ссылки. Он нашел в Ленинграде, на Малой Охте подвальчик в доме на Выгодниковом переулке, перевез нас туда. Так мы стали ленинградцами.
Зарево над Бадаевскими складами
К началу войны в нашем переулке было четыре дома, рядом - совхоз, посадки. Когда объявили по радио, что началась война, мы, дети, отнеслись к этому довольно-таки легкомысленно. Не помню ни страха, ни ощущения, что теперь жизнь изменится. Мне тогда было десять с половиной лет.
Двух старших братьев тут же забрали в армию. Отец по возрасту не подходил, поэтому пошел в ополченцы в городе. Сестра, которая работала в Прядильно-ниточном комбинате, перешла там на казарменное положение. И до 1943 года я ее, можно сказать, не видела. Вторая сестра и мама приняли участие на оборонных работах.
Потом начались бомбежки, 8 сентября сомкнулась блокада. Помню, как горели Бадаевские склады. От них до нашего дома больше пяти километров, но зарево было отлично видно. Родители охали, а дети, в том числе и я, восхищались красотой, многоцветием, необычностью происходящего. Это было похоже на северное сияние.
После этого пожара с полок магазинов исчезли продукты, в городе начался голод. Но нам повезло, если сравнить с теми, кто жил в центре. Потому что рядом был совхоз, поля, и нам удалось запасти капусту, картошку на несколько месяцев.
Замороженные чувства
В ноябре 1941 года уже лежал снег, стояли страшные морозы. Как-то мы с друзьями катались с горки на портфелях. Вдруг видим: идет милиционер и везет за собой санки. На санках - ведро. Позвал нас, мы подбежали. Он щипцами в ведре покрутил, потом вытащил голову за волосы и спросил: «Вы знаете эту тетю?»
Помню нашу реакцию. Мы посмотрели внимательно, сказали: «Нет, не знаем», - и побежали опять на горку кататься. Вот что это такое? Какая-то замороженность, заторможенность чувств.
Папа служил в ополчении. И 7 ноября, в праздничный день, мы ждали его, чтобы начать отмечать. Он не пришел. Какой-то незнакомый мужчина привез отцовскую шубу, всю окровавленную, и сказал, что наш папа попал под обстрел, сильно ранен и сейчас лежит в госпитале.
Правую руку врачи отняли сразу, левую удалось спасти - загипсовали. Сначала папа лежал в госпитале, потом его отпустили домой. Помню слезы в глазах отца, когда ему надо было обратиться к нам, детям, за какой-то помощью. Он ведь сам ничего не мог делать.
Помню, как-то папа попросил почесать под гипсом, а я смотрю: там черви белые, гнойные. И опять, как с милиционером, не почувствовала ни брезгливости, ни ужаса.
Зима на Малой Охте
Первую блокадную зиму мы пережили легче, чем живущие в центре города. Когда сестра приезжала домой, она рассказывала о трупах на улицах, обо всех увиденных ею ужасах. У нас же такого не было. Помню, что в первую зиму умерла наша учительница, но ее нормально похоронили.
Зима была снежная. Так что мы набирали снег, топили его - вода была.
Во дворе росли кусты черной смородины, красной. А на Новый год мы с братом даже срубили сосну. Потом мы ее общипывали, варили и ели как лекарство от цинги. Да, конечно, была цинга, мы все были очень тощими. Я и после войны никогда не могла поправиться.
Наш маленький райончик, можно сказать, не обстреливали, потому что ничего важного не было. Но однажды над нами начал кружить истребитель, его подбили. Самолет упал буквально в пятидесяти метрах от домов. Это было и страшно, и интересно.
Переезжаем в центр
Первое блокадное лето мы достаточно благополучно пережили из-за своей удаленности от центра. Недалеко от дома была канава, мы часто гуляли вдоль нее, искали и ели щавель, лебеду. Посадок уже, конечно, никаких не было.
А в сентябре 1942 года встал вопрос об отоплении города. Деревянные дома из нашего переулка пошли на слом, а нам дали помещение на Невском проспекте, на углу с Пушкинской улицей.
Поскольку отец был инвалидом войны, нам дали три комнатки. В одной даже был сожжен пол, но зато стояли печки. Жили там впятером: средняя сестра, брат, я и родители.
Так началась другая блокада. Я пошла в железнодорожную школу на улице Восстания. Детей было много - несколько классов. Меня зачислили в тот, который учился даже в первый год войны.
Той же зимой заработал Дворец пионеров, открылись кружки. Я ходила в танцевальный. Весной мы ездили на озера, ловили головастиков. Вообще во время блокады о детях очень беспокоились. Нам давали соевое молоко, какие-то сухарики. Подкармливали и в школе, и во Дворце пионеров.
Вторая блокадная зима тоже была снежная, холодная. Мы с друзьями катались с горки, выезжая прямо на Невский проспект. Там ведь в эти годы не появлялось ни трамваев, ни машин. И это было невероятное удовольствие!
На Охте мы не знали бомбежек, обстрелов, а здесь близко с ними познакомились. Как-то раз бомба попала в гостиницу «Московская» на Лиговском проспекте. И волной от взрыва у нас выбило все окна. И игрушки, лежавшие на подоконнике, смело.
Поначалу во время обстрелов мы ходили в бомбоубежище, потом стали спускаться только до парадной. А потом и вовсе перестали покидать квартиру, только к стенке прижимались. Не хотелось уходить от горячей печки.
Мама очень строго вела учет еды. Помню, как во время одного обстрела сестренка сказала: «Мама, давай съедим конфеты. Ведь разбомбят, и они все равно пропадут». Мама ответила: «Боженька и голодных принимает. А если не умрешь, что ты завтра будешь кушать?»
Прорыв блокады
Помню начало 1944 года. Стоял такой гул, грохот, канонада, словно рядом извергался вулкан. И когда 18 января по радио сообщили о прорыве блокады, все выскочили на улицу, радовались. Такое столпотворение было на площади Восстания!
Потом - полное снятие блокады. Зажгли ростральные колонны, артиллерия стреляла холостыми в воздух. Помню, как по городу проходили партизаны в своих шапках с обязательной красной полосочкой. Помню, как наших бойцов встречали и приветствовали. И в каком молчании провели через город пленных немцев.
Жизнь идет, жизнь интересна
Многое зависит от характера. И в самые тяжелые времена нужно уметь видеть хорошее. Война застала меня ребенком, я ее по-детски и воспринимала. Было и страшно, и любопытно. К тому же мне не приходилось, как родителям, думать о выживании семьи, я не понимала всего масштаба событий.
Сейчас, в возрасте восьмидесяти пяти лет я не хочу сказать, что жизнь прошла. Жизнь идет, жизнь интересна. Есть и близкие люди, и свои увлечения, и планы. Стараюсь не вспоминать лишний раз о тяжелом, а смотреть вперед.