609. Когда-нибудь мы вспомним это, и не поверится самим...
Вот чего в моей работе хватает, так это общения с людьми нашего округа. Кто-то приходит поругаться, кто-то пожаловаться, кто-то предложить материал в газету. В начале апреля в наше муниципальное образование зашла бабушка, чтобы узнать, когда и куда ей нужно идти получать медаль к 70-летию Победы. Слово за слово - она начала рассказывать о том, как жила во время войны. Добрые коллеги позвали меня с диктофоном, когда поняли, что это не жизнь, а целая приключенческая повесть.
Мне было невероятно интересно и приятно общаться с этой женщиной. Расшифровав диктофонные записи, я получила 20000 драгоценных знаков. Сердце кровью обливалось, когда я вырезала целые куски текста, чтобы уложиться в газетную полосу, то есть сократила статью почти втрое. Итак...
Эта история записана со слов Нины Ануфриевны Таратиной. В начале войны еще совсем девочкой она оказалась в Смоленской области, сразу под фронтом, затем попала в оккупацию, работала санитаркой в партизанском госпитале. О давних военных событиях она рассказывает так, будто они произошли лишь вчера. Рассуждая о том, почему эти воспоминания не тускнеют с годами, Нина Ануфриевна произносит: «Они - я сам, они со мной умрут», - цитируя строку из стихотворения Константина Ваншенкина.
Начало войны на Западной Двине
До войны мы с родителями и двумя моими младшими братьями жили в Ленинграде. Семья у нас была дружная и счастливая.
Летом 1941 года бабушка пригласила нас на лето в город Велиж в Смоленской области, и мама с тремя детьми приехала туда буквально за два-три дня до начала войны. Папа должен был догнать нас позже, но не успел - началась война. Сразу же были перекрыты все пути - выехать было невозможно.
У бабушки в то лето собралось много родственников. Два дяди сразу ушли на войну, и один погиб в первые же дни. Когда мы готовились к его похоронам, на Велиж налетели немецкие самолеты, одна из бомб уничтожила бабушкин дом, оставив на его месте глубокую воронку. К счастью, в тот момент там никого не было.
Дома нет, а вместе с бабушкой нас на тот момент было одиннадцать человек. На нас четверых выделили какое-то полуразрушенное жилье на левом берегу Западной Двины, остальные родственники остались на правом.
Вскоре мы оказались в оккупации. Когда 29 января подошла наша армия, немцы начали всех людей сгонять в подвалы. В том, где оказались мы с мамой и братьями, было 700 человек.
Два месяца мы были под постоянным боем. Нас не кормили. И вместо воды, и вместо еды был только снег. В подвале сначала оказалось столько народу, что даже сесть было некуда. Но люди с первых недель начали болеть и погибать. И бывало, что просыпаешься из-за того, что тебя касается холод - рядом еще кто-то умер.
Через два месяца в живых осталось только 64 человека. Правда, мы уже были в таком состоянии, что не могли ходить, двигались с трудом. Никакого чувства голода уже не испытывали, даже мыслей о еде не было. А вот от холода очень страдали.
В Белоруссии
В конце марта 1942 года нас вытащили ночью, покидали на длинные сани с какой-то провизией. Вдруг начался обстрел, и немцы выпустили на парашютах огни, которые осветили этот обоз. Красная Армия поняла, что в обозе русские люди, и обстрел прекратила. Так нас вывезли за двадцать километров оттуда, скинули с обоза на землю, на снег.
Потом на обычных санях нас привезли в Витебск, отдали на поруки жителям маленькой деревеньки - мы немного поправились после двухмесячной голодовки. Но мама была очень больна, и нам, чтобы ее подлечить, удалось устроиться в больницу в местечке Улла Витебской области. Оформили маму, а я работала. Врачи этой больницы были связаны с партизанами, помогали им. Потом и меня начали подключать. Я ходила, передавала лекарства.
Летом 1943 года сотрудники больницы, и мы вместе с ними, ушли в партизанскую зону, чтобы открыть там госпиталь. Здесь уже было более спокойно, хотя я выполняла полностью всю необходимую работу санитара - убирала, ухаживала за больными.
Фашисты начали проводить карательные операции против партизан и тех, кто их поддерживал. Я сама видела одну из деревень после «карателей». Она была вся сожжена, а на дороге, как шпалы, уложены трупы мужчин с размозженными головами.
В начале 1944 года в нашу партизанскую зону прорвались карательные отряды. Пришлось госпиталь сворачивать, укладывать детей и больных на подводы, уходить в лес. Несколько месяцев жили там, как звери. Прятались, голодали. Какие-то ветки ели. Нельзя было даже просто на месте оставаться. Нужно было прятаться в болоте, чтобы собаки не нашли. Так что вечно были мокрые, а по ночам одежда буквально превращалась в лед. Костров разводить было нельзя: на малейший огонек начинался обстрел.
Согласно данным мемориального комплекса Хатынь,
всего немцы и коллаборационисты провели в Белоруссии более 182 крупных
карательных операций: население районов, подозреваемых в поддержке партизан,
уничтожалось, угонялось в лагеря смерти или на принудительные работы в Германию.
Однажды налетели на засаду, многие погибли, все, кто остался жив, разбежались в разные стороны. Я потеряла маму и братьев. Они попались немцам. Всех пойманных женщин и детей согнали в кучу, приготовились в них стрелять. Младший брат мой - ему тогда было пять или шесть лет - очень боялся, а мама ему говорила: «Не бойся. Это будет не очень больно. И потом мы пойдем искать нашего папу». Вдруг немцы стали спорить, один из них все кричал: «Kinder! Kinder!» - и они не стали стрелять.
Попалась и я в одной деревне. Немцы сделали лагерь на поляне - обнесли загон колючей проволокой и туда собирали людей, чтобы потом переправить в Германию. Через несколько дней нас построили в большую колонну, и с собаками повели к железной дороге, чтобы посадить на поезд. На счастье по дороге попалось такое место, где очень близко проходил край болота. Несколько человек из колонны ринулось туда на свой риск, и я в том числе. Пустили вслед собак, а мы уже в болоте - собаки в болото не идут. Немцам некуда деться: если они кинутся за нами, другие разбегутся. И колонна дальше пошла.
А мы, сбежавшие, собрались вместе - совершенно разные люди, двенадцать человек. И спасались вместе по лесу до самого снятия оккупации, до конца июня 1944 года.
Когда Красная Армия смела фашистов, я направилась в прежний центр партизанской зоны - в Ушачи - и только там нашла маму. Шла по дороге, вдруг оглянулась налево и на краю ее, на пригорке вдоль канавы увидела маму с двумя братьями. Я кинулась к ним, не веря счастью. Но она уже была очень больна и через пару дней умерла. Невозможно было даже похоронить ее. Столько трупов было на каждом шагу!
Я получила документы о том, что работала у партизанов и что направляюсь к месту жительства, и отправилась домой, в Ленинград. Мальчиков взять с собой не могла, потому что не знала, что ждет дома, жив ли папа. Детей собирали в детский дом. Еще и кормить их нечем было, только воду кипятили, давали пить. Потом скот, угнанный немцами, пригнали сюда. Стали доить коров и давать детям молоко.
Возвращение в Ленинград
Ехала в товарном вагоне, в закуточке снаружи, где сцепляются вагоны. По дороге украли продукты, одежды толком не было. Я так замерзла! Со мной рядом сидела солдатка, видела, что я пропадаю от холода, отрезала кусок ткани для меня, чтобы ноги обернуть.
Когда я доехала до Бологого, меня забрала милиция. Привезли сюда, на Московский вокзал. Комната полностью забита людьми, у кого нет паспорта с красной полосой по диагонали (только с таким паспортом можно было попасть в Ленинград). У меня были только военные документы. «Все, - говорят, - на лесозаготовки, на торфоразработки безо всяких разговоров из этой комнаты уводим».
Мне было тогда шестнадцать лет. И то ли это война и все пережитые кошмары сказались, то ли еще что-то подействовало в ту минуту, но я - худая, полураздетая, грязная, перемерзшая, дошедшая до края - повернулась молча, подошла к двери, открыла ее и держу. Милиционеры молчат, а я говорю: «Возьмите мои документы и отведите меня к военному коменданту. Здесь я больше разговаривать не буду». Капитан милиции молчит, я держу дверь. Наконец он отодвинул мои документы и сказал сопровождающему: «Отведи ее к военному коменданту». А тот сидел буквально за смежной дверью. Я ему рассказала, в чем дело. Он вызвал капитана милиции: «Я сколько раз говорил, что если документы военные, то сразу ко мне приводить людей, а не решать их судьбы. Тебе что, ее вид ни о чем не говорит?» Этот майор дал мне денег на трамвай и сказал на прощание, чтобы возвращалась, если мне не удастся найти родственников.
Когда я добралась до своего дома, то узнала, что отец не пережил блокаду. Я его очень любила и посмертно пообещала, что ему никогда за меня не будет стыдно, что я выучусь и буду жить достойно.
Потом еще в жизни было много всего, но я сдержала обещание: получила высшее педагогическое образование, работала учителем.
Настолько было ужасно на войне, такая закалка произошла, что я и сейчас, если мне бывает тяжко, собираю волю в кулак, сжимаюсь внутренне и начинаю убеждать себя, что все устроится, нужно это пережить, что-то сделать. Слава Богу, сейчас-то все хорошо.
Мне восемьдесят семь лет. Муж уже умер, но с дочерью и зятем у нас хорошие отношения - я не одинока. Внучка у меня прелесть. Так что считаю, что я счастливая.