Шесть дней в роли факельщика (1)
В конце XIX-го века петербургский писатель Николай Николаевич Животов развлекался тем, что примерял на себя жизнь человека из низших слоёв общества. Он становился то извозчиком, то бродягой, а потом рассказывал публике об увиденном в выпусках своих «Петербургских профилей». Наконец, он решил поработать в похоронном бюро...
Н.Н. Животов
ШЕСТЬ ДНЕЙ В РОЛИ ФАКЕЛЬЩИКА
Дозволено цензурою, С.-Петербург, 7 Октября 1894
Кому покойнички,
А нам товарец.
I. «В бюро»
В стареньком рваном пиджаке и таких-же брюках, в картузе, опорках и с привязной бородой - я отправился наниматься к гробовщикам... Первый, к кому я попал, владелец «Высочайше утвержденного» бюро московский гробовщик Быстров... О! какая это огромная теперь персона среди «траурного мира». Это не гробовщик, нет! Не простой похоронных дел мастер, а глава и представитель похоронного бюро! Да-с, голыми руками не трогайте! Мне ли, жалкому факельщику, подступиться к такой персоне! Да я и не рискнул открыть зеркальные двери важной, величественной конторы; я пошел со двора и тут узнал, что совершенно напрасно стал бы безпокоить важного гробовщика... Никаких факельщиков, как равно никаких «должностных» лиц, у «бюро» нет... Они также, как и все гробовщики, набирают поденщиков, для отправления всех погребальных служб... На дворе два мужичка чистили траурные попоны и ливреи... Они довольно безцеремонно огрызнулись на меня:
- Много вас шляется на «бирже», ступай, убирайся...
- Да ты чего глотку-то дерешь, ответил я, а это что, показал я ему уголок рублевой бумажки? Хочешь поднесу?...
- Хо-че-шь... Поди, сам не хочешь!.. Слизнул верно! Ну, иди на уголок...
- К Летнему саду?
- Да... Я сейчас только кончу вот попону...
- Кончай, я подожду, у меня дело есть. Вы с похорон?
- Да, анерала с Моховой хоронили...
- Ну, ведь у вас все больше анаралов хоронят...
- Еще бы! Бюра! Кому же как не нам важных господ хоронить... Сегодня две процессии пошли... Одна 800, а другая 1,100... Во как зашибаем!..
- Молодцы... А ваш хозяин дома?
- Нет, он в Москве. Там купца-миллионщика хоронит... ну, идем, что-ли.
Мужичек, с головой похожей на копну пакли, из которой торчит один сизый нос, покровительственно протянул свою корявую, бронзового цвета лапищу.
- А ты у кого работаешь?
- Без места, родимый. Продаюсь. Ищу, вот, работы, хочу в факельщики что-ли, поступить.
- Дура ты этакая! Нешто факельщики у гробовщиков бывают?
- Ну, в читальщики или другую какую должность.
- Никаких должностей нет, окромя траур вот чистить, либо двор подметать. Нашто наш хозяин, можно сказать, в обеих столицах первый, и тот никого не держит - все подрядчики поставляют: и факельщиков, и чистильщиков, лошадей, кареты, даже гробы на Охте с подряда делают - 17 с полтиной десяток.
- Так. А ты, земляк, какую, значит, должность справляешь?
- Я на двору и, окромя того, значит, для поручениев.
- Каких поручений?
- А вот поставь флакончик я потолкуем, может, и тебя пристрою куда ни на есть.
Когда мы уселись на грязной половине гостиницы (у Цепного моста) и нам подали косушку с кислыми огурцами (полусгнившими, прошлогодними), я навел разговор на «поручения».
- Мое дело, брат, маленькое. Когда бюро принимает заказ, я сейчас должен оповестить, значит, всех подрядчиков и наборщиков для нарядов. Сколько, примерно, надоть лошадей, читальщиков, факельщиков, карет, ельнику. Всех обегаю я наказы дам. Ну, иной раз и перепадет гривенник, а то и двугривенный. Концы-то немаленькие: к старосте читальщиков на Загородный, оттуда в «пироговскую лавру» к наборщику и потом дальше.
- Наборщик кто у вас?
- Ефим. Славный парень, брат: степенный мужик, у него до 60 факельщиков под рукой! Он в полчаса две-три смены может набрать и предоставить.
- Вот ты меня к этому Ефиму отрекомендуй. Я тебе целковый деньгами дам и угощение.
- Можно, отчего нельзя; Ефим меня обожает: он мужик степенный. Он и на Шумилова набирает: с мелочью не ведет делов, только на листократов работает. А что-же ты не пьешь?
- Я не могу, в похмелья голова болит; ты пей, пей, ничего.
- А что-же ты места не поищешь? Служить покойнее.
- Зашибаю больно; долго выдержать не могу, а запил - шабаш!
- Да, ефто при месте невозможно, значит; да и Ефим браковать будет.
- А ты не говори. Я на дело не прихожу, когда пью; ему убытка не будет.
- Это точно. Ну будь здоров. А к Ефиму можем сегодня под вечер сходить. Приходи.
- Ладно, приду.
Мужиченка окончил вторую косушку и, вставая, опять протянул лапищу.
- Ну, ладно, спасибо. Так, значит, приходи часов в 7-8.
- А мне нельзя ли у вас побыть до вечера? Мне идти-то некуда; ты скажи - земляк пришел; я посижу на кухне.
- Можно, посиди, отчего-же. Ты парень не ледящий, коли две косушки поставил. Пойдем.
Мы вернулись в бюро. Меня интересовала обстановка, люди. Егор провел меня на кухню. Здесь варили… какой-то клей с охрой для подкраски чего-то. Две щенщины шили саваны; обе немолодые и обе с багровыми пятнами под глазами; на кухню выгляднул какой-то благообразный господин.
- Егор!
- Я-с, отозвался Егор, подбегая к господину.
- Наряд. По шестому разряду. После завтра вынос на Волково.
- По шестому, сделал кислую гримасу Егор, запустив пятерню в свою паклеобразную шевелюру. Это и завтра можно оповестить.
- Сходи сегодня, завтра некогда будет; два выноса у нас, ты с ельником пойдешь. А где Илья?
- Попоны чистит. Я подожду, может еще заказ будет.
Господин скрылся.
- Кто это? Спросил я.
- Миколай Семенович, главный прикащик. Он за хозяина теперь. Деньги нажил. Весной сразу схватил пятьсот.
- Да ну? За что?
- После скажу.
На кухню вышел другой мужичек, чистивший с Егором траур во дворе, когда я пришел.
- Егор, скажи Михаилу Степановичу: там привезли с Охты гробы, два десятка, куда скласть? В сарай, али в амбар?
Егор пошел в контору, я вышел во двор. На ломовом возу, штабелями были сложены некрашеные остовы гробов. Дерево сучковатое, неровное; доки плохо пригнаны, со щелями, очень тонкия. Работа, видимо, небрежная.
- Ну, пойдем вместе, вышел Егор к Ефиму; кстати я тебя может пристрою. А рупь когда дашь?
- Сейчас отдам как только Ефим возьмет.
- Возьмет. - Мы зашагали с моим «покровителем». Он шел не совсем твердо. Косушки на него повлияли.
II. Пироговская лавра.
Солнце было уже на закате, когда мы с Егорушкою, после нескольких остановок в пути под красными вывесками, достигли Малкова переулка. Знаете, читатель, такой переулок? Это между Садовой и Фонтанкою, около Юсупова сада и Александровского рынка. Как только мы завернули за угол Садовой - физиономия благоустроенной столицы, первоклассного европейского города исчезла безследно и мы очутились в какой-то глухой провинциальной фабрично-ремесленной слободке. Направо глухая стена рынка, налево трактиры. Переулок полон народа. Играют на гармонике, поют, ругаются, кричат, дерутся, обнимаются с женщинами. Полная свобода, простота нравов, циничная откровенность и отрицание всякого понятия о приличии и общественном благоустройстве. Точно все законы, правила и приказы по полиции не имеют ни малейшего отношения к Малкову переулку!
Публика чувствует себя здесь полными хозяевами переулка, не признающими ни малейшего вмешательства в их дела, быт и условия жизни. Это не только их родина, отечество, но майоратное владение, дешевой надел. А сама публика? Половина босые или в опорках, все без «головных уборов», в рубашках и шароварах с большими изъянами. Все под хмелем или в большом хмелю. Сидят, стоят, лежат, ходят, гуляют группами или парами, кто как хочет и где хочет. По рукам ходят косушки и полштофы. Бабы с корзинами выстроились вдоль панели и продают ягоды, апельсины, яйца, печенку, пироги, рубец. Каково качество всех этих продуктов можно судить по тому, что «товара» дороже 3-4 коп. нет.
Егорушка со всеми раскланивался, всех он знал по имени отчеству. С особенным почтением поклонился он высокому старику Николаевсих времен, с щетинистыми усами, орлиными глазами и величавой осанкой. Старик стоял облокотившись на створную дверь трактира и жевал губами. Он только что выпил и закусывал.
- Нашему мажору, почтение.
- Здоров. За мной?
- Нет, куда там? Ты ведь «почет» особенный!
«Мажор» этот - тот самый, который в процессиях идет впереди с жезлом и всю дорогу делает взмахи, ударяя жезлом об землю. Он один на весь Петербург и славится своим величием. Ему платится рубль, т.е. на 45 коп. дороже простых факельщиков.
- Второй день без дела, сумрачно произнес «мажор», а это кто? Указал он на меня.
- Человек без места, просится в «траурщики».
Факельщики в своем кругу называются траурщиками. Мы пошли дальше. Группы народа стояли по обе стороны переулка. Миновав трактир и первые два дома, Егор свернул во двор дома Пирогова. Едва мы вошли в ворота, как в нос ударил букет. Кучи мусора, отбросы, нигде не видно следов ремонта, и запущено с незапамятных времен. Убожество гармонировало с публикой, бродившей по двору и состоявшей из каких-то человеческих скелетов с истлевших лохмотьях.
- Ну, Егорка, окликнула нас какая-то женщина земляного цвета лица, в больничном халате и, повидимому, совсем пьяная: кого хоронишь?
- Тебя! Огрызнулся мой покровитель.
- Врешь, меня, небось, не будешь хоронить.
Дружный смех толпы встретил эту остроту.
По узкой лестнице мы поднялись в третий этаж одного из многочисленных надворных флигелей, носящего название «кадетский».
Егор привычной рукой распахнул дверь и прошел вперед.
- Здорово, братцы! Произнес он.
- Полно, ты говори не «здорово», «холера вас возьми», откликнулся кто-то; ведь коли все здоровы будут, нам жрать нечего станет. Наше дело покойницкое. Вот «с покойником» хорошим можешь поздравить нас! Это так!
Большая комната с низкими окнами, некрашенным полом и нарами во всю ширину, была полна народом. Артель факельщиков собралась на ночной покой. Хотя нары были полны, но полный комплект ночлежников вдвое больше. Многие факельщики ушли на сенокос, на барки и другие летние, хорошо оплачиваемые работы. Зимой в этой-же комнате их помещается вдвое больше. Но где? Вероятно, на полу, под нарами, потому что самыя нары совершенно переполнены. некоторые улеглись уже спать, подложив под голову полено, прикрытое армяком, другие сидели на нарах и разбирали какое-то тряпье; несколько человек, подложив на колени головы соседей, ловили в волосах их насекомых; один старик большой иглой штопал свою рубаху, сидя на это время без «оной». Под потолком, над самыми нарами висели для просушки выстиранные факельщиками саморучно принадлежности их гардероба. Почти все «под хмелем», а иные совершенно пьяные, ворчали, переругивались, посылали угрозы и отборные «словеса». Мы прошли через эту комнату, вошли в такую-же смежную, и пройдя последнюю очутились в комнатке, чисто прибранной, увешанной картинками, с большим кивотом икон в переднем углу; налево под особым балдахином стояла двуспальная кровать; направо у стены другие кровати, а налево трапезный стол, табуреты и посудный шкап. На одном из табуретов сидел, положив нога на ногу и опустив весь корпус туловища на сложенные руки, высокий седой старик в красной рубахе; небольшая седая борода, умные выразительные глаза и строгий, но симпатичный облик лица резко выделяли его из окружающей масс каких-то пришибленных, отупелых и нередко зверских физиономий. Старик сидел молча и чуть, чуть покачивался всем телом.
- Дяде Ефиму почтение, вошел Егор, делая мне знак рукой войти с ним.
- Здравствуй, Егор, присядь, отвечал, не шевелясь старик и не замечая моего присутствия.
Я рассмотрел, что под балдахином лежала в кровати женщина, очевидно жена Ефима, а на кроватях спали подростки - его сыновья. Окно комнаты упиралось в глухую стену и полумрак разгонялся светом двух лампад. Духота, спертость воздуха, испарения давили гороло и я с трудом дышал. Егор сел на табурет, не приглашая меня.
Из драпировок балдахина высунулась голова седой женщины и опчть спряталась. Дети не спали и ворочались в кроватях.
- Что хорошего, спросил Ефим густым басом; голос его звучал как-то приветливо, без всякой сипоты или хрипоты…
- Народец на послезавтра пришли восемь человек.
- Ла-дно… У меня после завтра Шумилову большой наряд. Ни-че-го, хватит.
- А вот, дядя Ефим, земляк мой просится к тебе в траурщики, не возьмешь?
Я почувствовал на себе проницательный взгляд Ефима, который ничего не сказал и продолжал упорно на меня смотреть.
- Что-же ты молчишь? обратился ко мне Егор, говори…
- Хочу работы, сказал я, и фатеру здесь.
- Фатеру? Больно ты скор. У меня живут люди известные, податные, а ты из каких будешь?
- Я в прикащиках служил, отказали, заливаю не в меру; хочу попробовать траурщиком.
- Попробовать! Тут нечего пробовать! У нас трого, и кой-кого не берем! Если Егор за тебя поручится..
- Чего поручится, перебил я, я могу залог внести, обезпечение; у меня хошь сто рублей найдется.
- Ну коли залог есть - пробуй. Условия ты знаешь?
- Нет.
- Цена у нас за похороны шесть гривен. Пятак мне - 55 на руки получаешь; чайные от господ. В бюре чайных просить ни-ни, там положение девять гривен - 85 на руки и больше никаких.
- Ладно, все равно!
- Если жить у меня желаешь, то полтора рубля в месяц за фатеру.. Харчись как знаешь в Малковом.
- Я согласен. Я вам красный билет в залог предоставлю и останусь сегодня же. Паспорт у меня на той квартире, я после принесу.
- Оставайся. Коли деньги есть, паспорт неважная вещь. Паспорт будет, у кого есть деньги. Деньги-то не у кажинного есть, а паспорт у всякого. Как звать тебя?
- Миколаем! Так дядя Ефим вот десять рублей. Мы пойдем с Егором спрыснем мою службу, а после я приду ночевать. Завтра не назначишь меня?
- Приходи в четыре часа на площадь - может и попадешь.
Егор стал прощаться. Ефим проводил нас до двери и показал мне свободную койку.
Мы еще только спускались с лестницы, как нас нагнал какой-то молодой парень с рыжими усами, в катузе и со светящимися, как у кошки, глазами.
- Егорка, ты что-ж нынче траурщиков сватаешь и бежишь? Ах, ты косой дьявол! Да ты лучше по Малкову переулку не ходи! Шапку снимем и затылок намылим! Это что за гусь? ткнул он пальцем на меня.
- Пойдем, пойдем, леший, жри!
- Это Касьян, рекомендовал Егор картузника; лихой траурщик на все руки, прошел огонь и воду; первый игрок на горячем поле! Ты познакомься с ним! Пригодится, если сойдетесь.
В трактире Малкова переулка, куда мы зашли, была масса народа и все исключительно факельщики, читальщики и др. люд, живущий покойниками… громкий разговор во всех углах касался исключительно траурных тем и циничных откровенностей из области погребения.. Жутко было в этой «семье», но пришлось разыскивать столик, усесться и пить… Пить и слушать, принимать участие в беседе. Касьян оказался словоохотливым. Он с места в карьер засыпал меня множеством тайн и новостей их «семьи»… Они вчера только, сорок человек, резались в банк на «Горячем поле» и он проиграл 111 рублей. Ну, да наплевать! Ему и больше приходилось проигрывать; траурщик Данила оказался вором; он на последнем выносе стащил серебряную ложку и хотя все это знали, но боялись выдать его полиции; а он не побоялся; пригласил Данилу в трактир, угостил водкой и тихонько послал за городовым; иначе взять его было нельзя, потому что в «пироговской лавре» не сыщешь человека, если он спрячется: ни за что не сыщешь. Там «прописных» (с паспортом) живет 5,000 человек, да столько же скрывается без прописки; по 100-150 человек набито зимой в квартире; на чердаках, лестницах, в подвалах везде ютятся траурщики; ни полиция, ни санитары сюда не заглядывают, потому что сделать все равно ничего нельзя; народ отчаянный; с ним лучше не связываться.
Врал Касьян или нет?
Почти нет. Когда я ближе познакомился с «пироговской лаврой» и «горячим полем», то рассказы Касьяна даже бледнели… Бледнели и трущобы «Вяземской лавры».
Трудно себе представить что-либо подобное в центре столицы.
(продолжение тут)
Н.Н. Животов
ШЕСТЬ ДНЕЙ В РОЛИ ФАКЕЛЬЩИКА
Дозволено цензурою, С.-Петербург, 7 Октября 1894
Кому покойнички,
А нам товарец.
I. «В бюро»
В стареньком рваном пиджаке и таких-же брюках, в картузе, опорках и с привязной бородой - я отправился наниматься к гробовщикам... Первый, к кому я попал, владелец «Высочайше утвержденного» бюро московский гробовщик Быстров... О! какая это огромная теперь персона среди «траурного мира». Это не гробовщик, нет! Не простой похоронных дел мастер, а глава и представитель похоронного бюро! Да-с, голыми руками не трогайте! Мне ли, жалкому факельщику, подступиться к такой персоне! Да я и не рискнул открыть зеркальные двери важной, величественной конторы; я пошел со двора и тут узнал, что совершенно напрасно стал бы безпокоить важного гробовщика... Никаких факельщиков, как равно никаких «должностных» лиц, у «бюро» нет... Они также, как и все гробовщики, набирают поденщиков, для отправления всех погребальных служб... На дворе два мужичка чистили траурные попоны и ливреи... Они довольно безцеремонно огрызнулись на меня:
- Много вас шляется на «бирже», ступай, убирайся...
- Да ты чего глотку-то дерешь, ответил я, а это что, показал я ему уголок рублевой бумажки? Хочешь поднесу?...
- Хо-че-шь... Поди, сам не хочешь!.. Слизнул верно! Ну, иди на уголок...
- К Летнему саду?
- Да... Я сейчас только кончу вот попону...
- Кончай, я подожду, у меня дело есть. Вы с похорон?
- Да, анерала с Моховой хоронили...
- Ну, ведь у вас все больше анаралов хоронят...
- Еще бы! Бюра! Кому же как не нам важных господ хоронить... Сегодня две процессии пошли... Одна 800, а другая 1,100... Во как зашибаем!..
- Молодцы... А ваш хозяин дома?
- Нет, он в Москве. Там купца-миллионщика хоронит... ну, идем, что-ли.
Мужичек, с головой похожей на копну пакли, из которой торчит один сизый нос, покровительственно протянул свою корявую, бронзового цвета лапищу.
- А ты у кого работаешь?
- Без места, родимый. Продаюсь. Ищу, вот, работы, хочу в факельщики что-ли, поступить.
- Дура ты этакая! Нешто факельщики у гробовщиков бывают?
- Ну, в читальщики или другую какую должность.
- Никаких должностей нет, окромя траур вот чистить, либо двор подметать. Нашто наш хозяин, можно сказать, в обеих столицах первый, и тот никого не держит - все подрядчики поставляют: и факельщиков, и чистильщиков, лошадей, кареты, даже гробы на Охте с подряда делают - 17 с полтиной десяток.
- Так. А ты, земляк, какую, значит, должность справляешь?
- Я на двору и, окромя того, значит, для поручениев.
- Каких поручений?
- А вот поставь флакончик я потолкуем, может, и тебя пристрою куда ни на есть.
Когда мы уселись на грязной половине гостиницы (у Цепного моста) и нам подали косушку с кислыми огурцами (полусгнившими, прошлогодними), я навел разговор на «поручения».
- Мое дело, брат, маленькое. Когда бюро принимает заказ, я сейчас должен оповестить, значит, всех подрядчиков и наборщиков для нарядов. Сколько, примерно, надоть лошадей, читальщиков, факельщиков, карет, ельнику. Всех обегаю я наказы дам. Ну, иной раз и перепадет гривенник, а то и двугривенный. Концы-то немаленькие: к старосте читальщиков на Загородный, оттуда в «пироговскую лавру» к наборщику и потом дальше.
- Наборщик кто у вас?
- Ефим. Славный парень, брат: степенный мужик, у него до 60 факельщиков под рукой! Он в полчаса две-три смены может набрать и предоставить.
- Вот ты меня к этому Ефиму отрекомендуй. Я тебе целковый деньгами дам и угощение.
- Можно, отчего нельзя; Ефим меня обожает: он мужик степенный. Он и на Шумилова набирает: с мелочью не ведет делов, только на листократов работает. А что-же ты не пьешь?
- Я не могу, в похмелья голова болит; ты пей, пей, ничего.
- А что-же ты места не поищешь? Служить покойнее.
- Зашибаю больно; долго выдержать не могу, а запил - шабаш!
- Да, ефто при месте невозможно, значит; да и Ефим браковать будет.
- А ты не говори. Я на дело не прихожу, когда пью; ему убытка не будет.
- Это точно. Ну будь здоров. А к Ефиму можем сегодня под вечер сходить. Приходи.
- Ладно, приду.
Мужиченка окончил вторую косушку и, вставая, опять протянул лапищу.
- Ну, ладно, спасибо. Так, значит, приходи часов в 7-8.
- А мне нельзя ли у вас побыть до вечера? Мне идти-то некуда; ты скажи - земляк пришел; я посижу на кухне.
- Можно, посиди, отчего-же. Ты парень не ледящий, коли две косушки поставил. Пойдем.
Мы вернулись в бюро. Меня интересовала обстановка, люди. Егор провел меня на кухню. Здесь варили… какой-то клей с охрой для подкраски чего-то. Две щенщины шили саваны; обе немолодые и обе с багровыми пятнами под глазами; на кухню выгляднул какой-то благообразный господин.
- Егор!
- Я-с, отозвался Егор, подбегая к господину.
- Наряд. По шестому разряду. После завтра вынос на Волково.
- По шестому, сделал кислую гримасу Егор, запустив пятерню в свою паклеобразную шевелюру. Это и завтра можно оповестить.
- Сходи сегодня, завтра некогда будет; два выноса у нас, ты с ельником пойдешь. А где Илья?
- Попоны чистит. Я подожду, может еще заказ будет.
Господин скрылся.
- Кто это? Спросил я.
- Миколай Семенович, главный прикащик. Он за хозяина теперь. Деньги нажил. Весной сразу схватил пятьсот.
- Да ну? За что?
- После скажу.
На кухню вышел другой мужичек, чистивший с Егором траур во дворе, когда я пришел.
- Егор, скажи Михаилу Степановичу: там привезли с Охты гробы, два десятка, куда скласть? В сарай, али в амбар?
Егор пошел в контору, я вышел во двор. На ломовом возу, штабелями были сложены некрашеные остовы гробов. Дерево сучковатое, неровное; доки плохо пригнаны, со щелями, очень тонкия. Работа, видимо, небрежная.
- Ну, пойдем вместе, вышел Егор к Ефиму; кстати я тебя может пристрою. А рупь когда дашь?
- Сейчас отдам как только Ефим возьмет.
- Возьмет. - Мы зашагали с моим «покровителем». Он шел не совсем твердо. Косушки на него повлияли.
II. Пироговская лавра.
Солнце было уже на закате, когда мы с Егорушкою, после нескольких остановок в пути под красными вывесками, достигли Малкова переулка. Знаете, читатель, такой переулок? Это между Садовой и Фонтанкою, около Юсупова сада и Александровского рынка. Как только мы завернули за угол Садовой - физиономия благоустроенной столицы, первоклассного европейского города исчезла безследно и мы очутились в какой-то глухой провинциальной фабрично-ремесленной слободке. Направо глухая стена рынка, налево трактиры. Переулок полон народа. Играют на гармонике, поют, ругаются, кричат, дерутся, обнимаются с женщинами. Полная свобода, простота нравов, циничная откровенность и отрицание всякого понятия о приличии и общественном благоустройстве. Точно все законы, правила и приказы по полиции не имеют ни малейшего отношения к Малкову переулку!
Публика чувствует себя здесь полными хозяевами переулка, не признающими ни малейшего вмешательства в их дела, быт и условия жизни. Это не только их родина, отечество, но майоратное владение, дешевой надел. А сама публика? Половина босые или в опорках, все без «головных уборов», в рубашках и шароварах с большими изъянами. Все под хмелем или в большом хмелю. Сидят, стоят, лежат, ходят, гуляют группами или парами, кто как хочет и где хочет. По рукам ходят косушки и полштофы. Бабы с корзинами выстроились вдоль панели и продают ягоды, апельсины, яйца, печенку, пироги, рубец. Каково качество всех этих продуктов можно судить по тому, что «товара» дороже 3-4 коп. нет.
Егорушка со всеми раскланивался, всех он знал по имени отчеству. С особенным почтением поклонился он высокому старику Николаевсих времен, с щетинистыми усами, орлиными глазами и величавой осанкой. Старик стоял облокотившись на створную дверь трактира и жевал губами. Он только что выпил и закусывал.
- Нашему мажору, почтение.
- Здоров. За мной?
- Нет, куда там? Ты ведь «почет» особенный!
«Мажор» этот - тот самый, который в процессиях идет впереди с жезлом и всю дорогу делает взмахи, ударяя жезлом об землю. Он один на весь Петербург и славится своим величием. Ему платится рубль, т.е. на 45 коп. дороже простых факельщиков.
- Второй день без дела, сумрачно произнес «мажор», а это кто? Указал он на меня.
- Человек без места, просится в «траурщики».
Факельщики в своем кругу называются траурщиками. Мы пошли дальше. Группы народа стояли по обе стороны переулка. Миновав трактир и первые два дома, Егор свернул во двор дома Пирогова. Едва мы вошли в ворота, как в нос ударил букет. Кучи мусора, отбросы, нигде не видно следов ремонта, и запущено с незапамятных времен. Убожество гармонировало с публикой, бродившей по двору и состоявшей из каких-то человеческих скелетов с истлевших лохмотьях.
- Ну, Егорка, окликнула нас какая-то женщина земляного цвета лица, в больничном халате и, повидимому, совсем пьяная: кого хоронишь?
- Тебя! Огрызнулся мой покровитель.
- Врешь, меня, небось, не будешь хоронить.
Дружный смех толпы встретил эту остроту.
По узкой лестнице мы поднялись в третий этаж одного из многочисленных надворных флигелей, носящего название «кадетский».
Егор привычной рукой распахнул дверь и прошел вперед.
- Здорово, братцы! Произнес он.
- Полно, ты говори не «здорово», «холера вас возьми», откликнулся кто-то; ведь коли все здоровы будут, нам жрать нечего станет. Наше дело покойницкое. Вот «с покойником» хорошим можешь поздравить нас! Это так!
Большая комната с низкими окнами, некрашенным полом и нарами во всю ширину, была полна народом. Артель факельщиков собралась на ночной покой. Хотя нары были полны, но полный комплект ночлежников вдвое больше. Многие факельщики ушли на сенокос, на барки и другие летние, хорошо оплачиваемые работы. Зимой в этой-же комнате их помещается вдвое больше. Но где? Вероятно, на полу, под нарами, потому что самыя нары совершенно переполнены. некоторые улеглись уже спать, подложив под голову полено, прикрытое армяком, другие сидели на нарах и разбирали какое-то тряпье; несколько человек, подложив на колени головы соседей, ловили в волосах их насекомых; один старик большой иглой штопал свою рубаху, сидя на это время без «оной». Под потолком, над самыми нарами висели для просушки выстиранные факельщиками саморучно принадлежности их гардероба. Почти все «под хмелем», а иные совершенно пьяные, ворчали, переругивались, посылали угрозы и отборные «словеса». Мы прошли через эту комнату, вошли в такую-же смежную, и пройдя последнюю очутились в комнатке, чисто прибранной, увешанной картинками, с большим кивотом икон в переднем углу; налево под особым балдахином стояла двуспальная кровать; направо у стены другие кровати, а налево трапезный стол, табуреты и посудный шкап. На одном из табуретов сидел, положив нога на ногу и опустив весь корпус туловища на сложенные руки, высокий седой старик в красной рубахе; небольшая седая борода, умные выразительные глаза и строгий, но симпатичный облик лица резко выделяли его из окружающей масс каких-то пришибленных, отупелых и нередко зверских физиономий. Старик сидел молча и чуть, чуть покачивался всем телом.
- Дяде Ефиму почтение, вошел Егор, делая мне знак рукой войти с ним.
- Здравствуй, Егор, присядь, отвечал, не шевелясь старик и не замечая моего присутствия.
Я рассмотрел, что под балдахином лежала в кровати женщина, очевидно жена Ефима, а на кроватях спали подростки - его сыновья. Окно комнаты упиралось в глухую стену и полумрак разгонялся светом двух лампад. Духота, спертость воздуха, испарения давили гороло и я с трудом дышал. Егор сел на табурет, не приглашая меня.
Из драпировок балдахина высунулась голова седой женщины и опчть спряталась. Дети не спали и ворочались в кроватях.
- Что хорошего, спросил Ефим густым басом; голос его звучал как-то приветливо, без всякой сипоты или хрипоты…
- Народец на послезавтра пришли восемь человек.
- Ла-дно… У меня после завтра Шумилову большой наряд. Ни-че-го, хватит.
- А вот, дядя Ефим, земляк мой просится к тебе в траурщики, не возьмешь?
Я почувствовал на себе проницательный взгляд Ефима, который ничего не сказал и продолжал упорно на меня смотреть.
- Что-же ты молчишь? обратился ко мне Егор, говори…
- Хочу работы, сказал я, и фатеру здесь.
- Фатеру? Больно ты скор. У меня живут люди известные, податные, а ты из каких будешь?
- Я в прикащиках служил, отказали, заливаю не в меру; хочу попробовать траурщиком.
- Попробовать! Тут нечего пробовать! У нас трого, и кой-кого не берем! Если Егор за тебя поручится..
- Чего поручится, перебил я, я могу залог внести, обезпечение; у меня хошь сто рублей найдется.
- Ну коли залог есть - пробуй. Условия ты знаешь?
- Нет.
- Цена у нас за похороны шесть гривен. Пятак мне - 55 на руки получаешь; чайные от господ. В бюре чайных просить ни-ни, там положение девять гривен - 85 на руки и больше никаких.
- Ладно, все равно!
- Если жить у меня желаешь, то полтора рубля в месяц за фатеру.. Харчись как знаешь в Малковом.
- Я согласен. Я вам красный билет в залог предоставлю и останусь сегодня же. Паспорт у меня на той квартире, я после принесу.
- Оставайся. Коли деньги есть, паспорт неважная вещь. Паспорт будет, у кого есть деньги. Деньги-то не у кажинного есть, а паспорт у всякого. Как звать тебя?
- Миколаем! Так дядя Ефим вот десять рублей. Мы пойдем с Егором спрыснем мою службу, а после я приду ночевать. Завтра не назначишь меня?
- Приходи в четыре часа на площадь - может и попадешь.
Егор стал прощаться. Ефим проводил нас до двери и показал мне свободную койку.
Мы еще только спускались с лестницы, как нас нагнал какой-то молодой парень с рыжими усами, в катузе и со светящимися, как у кошки, глазами.
- Егорка, ты что-ж нынче траурщиков сватаешь и бежишь? Ах, ты косой дьявол! Да ты лучше по Малкову переулку не ходи! Шапку снимем и затылок намылим! Это что за гусь? ткнул он пальцем на меня.
- Пойдем, пойдем, леший, жри!
- Это Касьян, рекомендовал Егор картузника; лихой траурщик на все руки, прошел огонь и воду; первый игрок на горячем поле! Ты познакомься с ним! Пригодится, если сойдетесь.
В трактире Малкова переулка, куда мы зашли, была масса народа и все исключительно факельщики, читальщики и др. люд, живущий покойниками… громкий разговор во всех углах касался исключительно траурных тем и циничных откровенностей из области погребения.. Жутко было в этой «семье», но пришлось разыскивать столик, усесться и пить… Пить и слушать, принимать участие в беседе. Касьян оказался словоохотливым. Он с места в карьер засыпал меня множеством тайн и новостей их «семьи»… Они вчера только, сорок человек, резались в банк на «Горячем поле» и он проиграл 111 рублей. Ну, да наплевать! Ему и больше приходилось проигрывать; траурщик Данила оказался вором; он на последнем выносе стащил серебряную ложку и хотя все это знали, но боялись выдать его полиции; а он не побоялся; пригласил Данилу в трактир, угостил водкой и тихонько послал за городовым; иначе взять его было нельзя, потому что в «пироговской лавре» не сыщешь человека, если он спрячется: ни за что не сыщешь. Там «прописных» (с паспортом) живет 5,000 человек, да столько же скрывается без прописки; по 100-150 человек набито зимой в квартире; на чердаках, лестницах, в подвалах везде ютятся траурщики; ни полиция, ни санитары сюда не заглядывают, потому что сделать все равно ничего нельзя; народ отчаянный; с ним лучше не связываться.
Врал Касьян или нет?
Почти нет. Когда я ближе познакомился с «пироговской лаврой» и «горячим полем», то рассказы Касьяна даже бледнели… Бледнели и трущобы «Вяземской лавры».
Трудно себе представить что-либо подобное в центре столицы.
(продолжение тут)