Хлопушка (окончание)
События развивались стремительно. Леда теперь часто приходила к нам в гостиницу. В номере Уткина на тумбочке появилось полусухое вино и ваза с яблоками: Виталий Геннадьевич и актриса репетировали. Обычно это происходило следующим образом: Уткин ходил по номеру и подавал реплики, а Леда отвечала ему, подобрав ноги на кровати. Иногда она вскакивала и что-то показывала. Уткин хлопал себя по коленам рукописью и смеялся до слёз, промокая уголки глаз носовым платком, а потом целовал её в лоб. Леда смотрела на него со смесью радости и восхищения, но в то же время без прежней робости. Она вдруг почувствовала свою силу.
Её почувствовали и другие члены съёмочной группы, особенно, что совсем не удивительно, женщины. Девочки-гримёрши, ассистентка по актёрам, буфетчица, актрисы из массовки улыбались Леде при встрече, задавали вопросы, хвалили платье, причёску, вообще «чувство стиля». Те, кто видели её в театре, восхищались её игрой. Когда она привела на съёмки сына - умиление и восторг женской половины достигли своего апогея. Но Уткину, кажется, это не понравилось, и больше Ванечку на площадку Леда не приводила. Так прошла неделя, другая. А потом Уткин неожиданно уехал в Москву. Съёмки почти закончились, и группа изнывала от безделья.
Однажды вечером Леда стояла на веранде гостиницы. Было душно, где-то вдалеке слышались удары грома, но дождя не было. Мы отбивались от комаров. Она стояла у балки, набросив на плечи кофточку, и смотрела на темнеющее небо.
- Скажите, а какая сейчас Москва? - внезапно спросила она.
- А вы были там?
- Да, но… давно, году в девяносто третьем. Я тогда приехала поступать в театральный. Сейчас там, наверное, всё по-другому?
- Да, наверное. Там всё изменилось.
- А вы москвич?
- Нет.
- Так какая она?
- Шумная, многолюдная, очень дорогая. В общем, равнодушная.
- А мне кажется, это самое прекрасное место на свете.
- Думаю, есть места и получше. Попробуйте снять комнату с хозяевами или пообщайтесь с ментами, когда нет регистрации. Тот ещё «лучший город земли».
- Вы не понимаете своего счастья, - сказала она.
- В чём же моё счастье?
- Мне кажется, там есть жизнь. Трудная, жестокая, возможно, но жизнь.
- А здесь разве всё плохо?
- А здесь… ты словно погребён заживо.
Больше она ничего мне не сказала. В палисаде, в темнеющем грозовом воздухе тихо осыпались «золотые шары»; где-то в закоулках «Дома речника» затосковал сверчок.
Уткин вернулся из Москвы через четыре дня, хотя уезжал на сутки. И снова с Виталием Геннадьевичем произошли перемены. Он стал каким-то неприятно деловым, почти суетливым, что при его статусе мэтра выглядело несколько комично. Он вдруг засобирался в столицу, где, по его словам, простаивали павильоны. Но главное, его глаза стали фальшивыми, как у карточного шулера. Все это почувствовали. И конечно, в первую очередь, Леда.
И гримёрши, и буфетчица, и актрисы из массовки продолжали улыбаться ей, но теперь уже неискренне, с плохо скрываемым злорадством.
О чём они разговаривали в тот день в его номере? В каком часу она ушла от него никто не видел.
Наш табор между тем двинулся с места.
Мне очень хотелось увидеть её напоследок, но я не находил повода. Повод дал сам Уткин. Он привёз из Москвы игрушечную железную дорогу. Теперь он передал её мне и попросил отнести.
- Кому? - спросил я.
- Ну чего ты ломаешься? Сам знаешь, - мастер был и раздражён и смущён одновременно.
- Будет записка?
- Нет. Записок не будет. Хотя… подожди.
Я снова пошёл в барак на улице Чекалова, и снова, как неоднократно за это лето, поднялся по ступеням, но в этот раз мне никто не открыл. Дверь, обтянутая клеёнкой, хранила молчание. Я сунул записку в щель и оставил нарядную коробку у порога.
Тем же вечером мы уехали в Москву. Уткин вместе с Полозовым и вторым режиссёром пил сначала в вагоне-ресторане, а потом у себя. Я же ехал плацкартой и уже дремал, когда оператор тронул меня за локоть - Виталий Геннадьевич хотел меня видеть. Уткин сидел в своём СВ, форточка была открыта и ветер развивал ситцевые занавески. На столе с остатками чужого пира, стояла незаконченная бутылка коньяка.
- Пей, - сказал мастер и налил мне стопку. Он был уже пьян: движения его были замедленны, рубашка на груди расстёгнута, лицо лоснилось от пота. Поговорили о путанице в монтажных листах и другой ерунде, но я видел, что не за этим он позвал меня к себе. Он не смотрел мне в глаза, - мне то было неприятно, - и сидел на кровати: грузный, пьяный, больной. Что-то мучило его.
- А я нашёл актрису на главную роль, - наконец сказал он. - Пробы очень хорошие.
Тон его был каким-то нарочито, неестественно игривым, словно он пытался перевести серьёзный разговор в шутку.
Я промолчал.
- Очень хорошая актриса, - снова сказал он.
- Но это не Леда.
- Нет.
- А Леда?
- А Леда осталась в N-ске.
- Но она тоже хорошая актриса.
- Да. Но та, что в Москве - лучше. Это…- он назвал фамилию: это действительно была прекрасная молодая актриса и уже довольно известная.
- Виталий Геннадьевич, а если сравнивать: на сколько процентов эта… лучше, чем Самарина?
Уткин задумался.
- Процентов на пять.
- На пять? На пять? - тут уж я не сдержался. - Но у той, которая в Москве, ведь всё уже есть: имя, работа. А тут у вас есть возможность дать человеку шанс. Шанс! Вы же видели её на сцене?!
- Видел.
- Она ведь чудесная актриса! И она сыграет прекрасно, ну, может быть… чуть хуже в этом вашем фильме. На пять процентов! Пят процентов! Этого даже никто не заметит! Зато вы ей подарите новую жизнь. Виталий Геннадьевич, она же… любит вас! Вытащите её из этого болота.
- Не ори, - сказал Уткин. - Запомни: если для тебя не важны эти пять процентов, ты никогда, - слышишь? - никогда не станешь хорошим режиссёром.
Я стоял и смотрел на него. Колёса всё стучали, по купе гулял ветер. Мне вдруг стало тошно. Я развернулся и вышел вон.
Утром поезд прибыл на Казанский вокзал. Виталий Геннадьевич, хмурый с похмелья, сухо кивнул мне, и в конце перрона мы разошлись с ним в разные стороны.
На режиссуру в следующем году я поступать так и не стал, а выбрал киноведческий факультет, который и закончил впоследствии с красным дипломом. Потом писал рецензии на фильмы в разных газетах, защитил кандидатскую о современном азиатском кино, женился. Больше никогда Уткина я не видел. Кроме одного раза, у кинотеатра «Октябрь». Было открытие Московского кинофестиваля, и Уткин стоял у входа, окружённый своей многочисленной свитой, и раздавал автографы. Он сделал вид, что не узнал меня.
Что стало с Ледой, спросите вы? Не знаю. Наверное, всё ещё играет в том старом провинциальном театре. Может быть, даже вышла замуж за худрука и стала примой.
Её почувствовали и другие члены съёмочной группы, особенно, что совсем не удивительно, женщины. Девочки-гримёрши, ассистентка по актёрам, буфетчица, актрисы из массовки улыбались Леде при встрече, задавали вопросы, хвалили платье, причёску, вообще «чувство стиля». Те, кто видели её в театре, восхищались её игрой. Когда она привела на съёмки сына - умиление и восторг женской половины достигли своего апогея. Но Уткину, кажется, это не понравилось, и больше Ванечку на площадку Леда не приводила. Так прошла неделя, другая. А потом Уткин неожиданно уехал в Москву. Съёмки почти закончились, и группа изнывала от безделья.
Однажды вечером Леда стояла на веранде гостиницы. Было душно, где-то вдалеке слышались удары грома, но дождя не было. Мы отбивались от комаров. Она стояла у балки, набросив на плечи кофточку, и смотрела на темнеющее небо.
- Скажите, а какая сейчас Москва? - внезапно спросила она.
- А вы были там?
- Да, но… давно, году в девяносто третьем. Я тогда приехала поступать в театральный. Сейчас там, наверное, всё по-другому?
- Да, наверное. Там всё изменилось.
- А вы москвич?
- Нет.
- Так какая она?
- Шумная, многолюдная, очень дорогая. В общем, равнодушная.
- А мне кажется, это самое прекрасное место на свете.
- Думаю, есть места и получше. Попробуйте снять комнату с хозяевами или пообщайтесь с ментами, когда нет регистрации. Тот ещё «лучший город земли».
- Вы не понимаете своего счастья, - сказала она.
- В чём же моё счастье?
- Мне кажется, там есть жизнь. Трудная, жестокая, возможно, но жизнь.
- А здесь разве всё плохо?
- А здесь… ты словно погребён заживо.
Больше она ничего мне не сказала. В палисаде, в темнеющем грозовом воздухе тихо осыпались «золотые шары»; где-то в закоулках «Дома речника» затосковал сверчок.
Уткин вернулся из Москвы через четыре дня, хотя уезжал на сутки. И снова с Виталием Геннадьевичем произошли перемены. Он стал каким-то неприятно деловым, почти суетливым, что при его статусе мэтра выглядело несколько комично. Он вдруг засобирался в столицу, где, по его словам, простаивали павильоны. Но главное, его глаза стали фальшивыми, как у карточного шулера. Все это почувствовали. И конечно, в первую очередь, Леда.
И гримёрши, и буфетчица, и актрисы из массовки продолжали улыбаться ей, но теперь уже неискренне, с плохо скрываемым злорадством.
О чём они разговаривали в тот день в его номере? В каком часу она ушла от него никто не видел.
Наш табор между тем двинулся с места.
Мне очень хотелось увидеть её напоследок, но я не находил повода. Повод дал сам Уткин. Он привёз из Москвы игрушечную железную дорогу. Теперь он передал её мне и попросил отнести.
- Кому? - спросил я.
- Ну чего ты ломаешься? Сам знаешь, - мастер был и раздражён и смущён одновременно.
- Будет записка?
- Нет. Записок не будет. Хотя… подожди.
Я снова пошёл в барак на улице Чекалова, и снова, как неоднократно за это лето, поднялся по ступеням, но в этот раз мне никто не открыл. Дверь, обтянутая клеёнкой, хранила молчание. Я сунул записку в щель и оставил нарядную коробку у порога.
Тем же вечером мы уехали в Москву. Уткин вместе с Полозовым и вторым режиссёром пил сначала в вагоне-ресторане, а потом у себя. Я же ехал плацкартой и уже дремал, когда оператор тронул меня за локоть - Виталий Геннадьевич хотел меня видеть. Уткин сидел в своём СВ, форточка была открыта и ветер развивал ситцевые занавески. На столе с остатками чужого пира, стояла незаконченная бутылка коньяка.
- Пей, - сказал мастер и налил мне стопку. Он был уже пьян: движения его были замедленны, рубашка на груди расстёгнута, лицо лоснилось от пота. Поговорили о путанице в монтажных листах и другой ерунде, но я видел, что не за этим он позвал меня к себе. Он не смотрел мне в глаза, - мне то было неприятно, - и сидел на кровати: грузный, пьяный, больной. Что-то мучило его.
- А я нашёл актрису на главную роль, - наконец сказал он. - Пробы очень хорошие.
Тон его был каким-то нарочито, неестественно игривым, словно он пытался перевести серьёзный разговор в шутку.
Я промолчал.
- Очень хорошая актриса, - снова сказал он.
- Но это не Леда.
- Нет.
- А Леда?
- А Леда осталась в N-ске.
- Но она тоже хорошая актриса.
- Да. Но та, что в Москве - лучше. Это…- он назвал фамилию: это действительно была прекрасная молодая актриса и уже довольно известная.
- Виталий Геннадьевич, а если сравнивать: на сколько процентов эта… лучше, чем Самарина?
Уткин задумался.
- Процентов на пять.
- На пять? На пять? - тут уж я не сдержался. - Но у той, которая в Москве, ведь всё уже есть: имя, работа. А тут у вас есть возможность дать человеку шанс. Шанс! Вы же видели её на сцене?!
- Видел.
- Она ведь чудесная актриса! И она сыграет прекрасно, ну, может быть… чуть хуже в этом вашем фильме. На пять процентов! Пят процентов! Этого даже никто не заметит! Зато вы ей подарите новую жизнь. Виталий Геннадьевич, она же… любит вас! Вытащите её из этого болота.
- Не ори, - сказал Уткин. - Запомни: если для тебя не важны эти пять процентов, ты никогда, - слышишь? - никогда не станешь хорошим режиссёром.
Я стоял и смотрел на него. Колёса всё стучали, по купе гулял ветер. Мне вдруг стало тошно. Я развернулся и вышел вон.
Утром поезд прибыл на Казанский вокзал. Виталий Геннадьевич, хмурый с похмелья, сухо кивнул мне, и в конце перрона мы разошлись с ним в разные стороны.
На режиссуру в следующем году я поступать так и не стал, а выбрал киноведческий факультет, который и закончил впоследствии с красным дипломом. Потом писал рецензии на фильмы в разных газетах, защитил кандидатскую о современном азиатском кино, женился. Больше никогда Уткина я не видел. Кроме одного раза, у кинотеатра «Октябрь». Было открытие Московского кинофестиваля, и Уткин стоял у входа, окружённый своей многочисленной свитой, и раздавал автографы. Он сделал вид, что не узнал меня.
Что стало с Ледой, спросите вы? Не знаю. Наверное, всё ещё играет в том старом провинциальном театре. Может быть, даже вышла замуж за худрука и стала примой.