Три взгляда на стадо коров
Роберт Музиль «Человек без свойств», перевод Соломона Апта. СПб, «Азбука», 2022
цитаты из 2 тома, гл.12 «Святые разговоры. Изменчивое продолжение» с.112-136
(мои комментарии выделены цветом)
Из разговора главного героя со своей сестрой о мистических видениях:
«...то, что повествуют о приключениях своей души эти религиозные люди, - продолжал он, и к горечи его слов опять примешались объективность и восхищение, - это написано порой с силой и беспощадной убедительностью стендалевского анализа. Впрочем, - уточнил он, - лишь до тех пор, пока они излагают феномены и не выражают своего мнения, ложного из-за лестной их убежденности в том, что они избраны Богом узреть Его непосредственно. Ибо с этого момента они уже, конечно, не рассказывают нам своих трудноописуемых ощущений, не признающих ни существительных, ни глаголов, а говорят фразами с подлежащими и дополнениями, потому что верят в свою душу и в Бога как в два дверных косяка, между которыми откроется чудо. И так вот они и доходят до утверждений, что душа была вынута у них из тела и погружена в Бога или что Бог проникает в них как любовник. Бог ловит, проглатывает, ослепляет, похищает, насилует их, или их душа простирается к Нему, проникает в Него, вкушает от Него, обнимает Его с любовью и слышит, как Он говорит. Земной прототип при этом нельзя не узнать. И описания эти походят уже не на невероятные открытия, а на довольно однообразные картины, какими тот или иной бард любви украшает свой предмет, по поводу которого дозволено только одно мнение. Для меня лично, приученного к сдержанности, такие отчеты - сущая пытка, потому что как раз в тот момент, когда эти избранники уверяют, что Бог говорил с ними или что они понимали язык деревьев и животных, они не считают нужным сказать мне, что же именно было им сообщено. А если и говорят, то выходят лишь частные дела да обычные церковные новости. Ужасно жаль, что у исследователей, занимающихся точными науками, не бывает видений! - заключил он свой длинный ответ... [это была преамбула к первому взгляду...]
............................
- Вовсе не нужно быть святым, чтобы испытать что-то в этом роде! Можно сидеть на упавшем дереве или на скамейке в горах, наблюдая за стадом коров на пастбище, и уже при этом почувствовать себя вдруг перенесенным в другую жизнь! Теряя себя, вдруг приходишь к себе самому. Ты же сама говорила об этом!
- Но что же тут происходит? - спросила Агата.
- Чтобы узнать это, ты сперва должна уяснить себе, в чем состоит обычное, братец сестра! - сказал Ульрих, пытаясь притормозить шуткой слишком прыткую и увлекательную мысль. - Обычное состоит в том, что стадо означает для вас всего лишь пасущуюся говядину. Или оно есть нечто живописное с задним планом. Или на него вообще не обращают внимания. Стада у горных дорог - это неотъемлемая принадлежность горных дорог, и заметить, что ты испытываешь при виде стада, ты смог бы лишь в том случае, если бы на его месте оказались уличные электрические часы или доходный дом. Обычно думаешь, встать или посидеть еще; мешают мухи, роящиеся вокруг стада; смотришь, есть ли в стаде бык; думаешь, куда пойдет дорога дальше. Есть несметное множество всяких маленьких намерений, забот, расчетов и наблюдений, и они как бы образуют бумагу, на которой изображено стадо. Ты не замечаешь бумаги, а намечаешь лишь стадо на ней...
- И вдруг бумага рвется! - вставила Агата.
- Да. Это значит: в нас рвется какое-то привычное сплетение. Тогда ничего съедобного уже не щиплет траву; ничего живописного; ничто не преграждает тебе путь. Ты уже не можешь даже произнести слова «щипать траву» или «пастись», потому что для этого требуется множество целесообразных, полезных представлений, которые ты вдруг утратил. То, что остается на плоскости изображения, скорее всего назовешь волнами ощущений, волнами, которые вздымаются, опускаются, дышат, блестят, как если бы они без очертаний заполняли все поле зрения. Конечно, и тут есть еще бесчисленное множество отдельных восприятий, красок, рогов, движений, запахов и всего, что относится к действительности. Но это уже не признается, хотя бы оно и узнавалось. Я хочу сказать: у подробностей нет больше их эгоизма, который притязает на наше внимание, они теперь по-братски и в буквальном смысле слова «проникновенно» связаны между собой. И конечно, нет уже никакой «плоскости изображения», все как-то без границ переходит в тебя...
...........................
- Да, в тот момент, когда уходишь от несущественной жизни, все вступает в новое отношение ко всему, - согласился Ульрих. - Я чуть не сказал: теряет какое-либо отношение. Ибо это совершенно неведомое, никогда не испытанное нами отношение, а все остальные отношения гаснут. Но это единственное, несмотря на свою темноту, так явственно, что его нельзя отрицать. Оно сильно, но сильно неосязаемо... [кантовская «вещь сама по себе» пребывает в объективном духе, а человек включается в это состояние, лишь отключаясь от своих рабочих - привычных и многослойно мотивированных - моделей восприятия, сознания, поведения]
............................
- Говорят, что в этом состоянии не может произойти ничего, что не было бы сообразно с ним, - дополнил Ульрих. - Желание «пребывать в нем» - единственная причина, преисполненное любви назначение и единственная форма всех действий и мыслей, какие в нем могут быть. Оно бесконечно покойно и всеобъемлюще, и все, что в нем происходит, умножает его спокойно возрастающий смысл; или не умножает, но тогда это что-то дурное, а дурное не может случиться, потому что в тот же миг разорвутся тишина и ясность и прекратится это дивное состояние... [мне кажется, речь идет о том, что в «дурном» включается прагматическое восприятие причинно-следственных связей; а прагматика ищет во всем полезности или вреда для решения практических задач]
............................
Она ответила:
- Я удивляюсь себе самой, но действительно было короткое время, когда я не знала зависти, злости, тщеславия, жадности и тому подобного; сейчас трудно в это поверить, но мне кажется, что тогда они разом исчезли не только из сердца, но и из мира! Тогда не только сама не можешь вести себя низко, но и другие тоже не могут. Добрый человек делает добрым всё, что с ним ни соприкоснется, остальные могут предпринимать против него всё, что угодно; как только это входит в его сферу, оно меняется благодаря ему!
- Нет, - прервал ее Ульрих, - это не совсем так. Напротив, это одно из старейших недоразумений! Добрый человек отнюдь не делает мир добрым, он вообще не оказывает на него никакого воздействия, он только обособляется от него!.. [(выделено мною)
То есть, добрый человек являет собой только пример, который может быть воспринят другими, но обособляется от назидания, демонстрации, проповеди, заповеди своего примера - добра.
Он даже не «творит добро», а просто добрый, сам по себе (в том самом, кантовском смысле).
В житейском же смысле, эта нередко малопонятная, чуть ли не бессмысленная доброта создает модель доброго поведения без апелляции «к зрителям», без принуждения, без какого-либо насилия. И модель доброты самой по себе, как одна из возможностей непрагматичного поведения, как это ни странно, может захватывать других людей - есть в ней нечто весьма впечатляющее.
Но таким же способом, безучастным примером, создаются и самые действенные модели зла. Разница лишь в том, что это модели прагматичного поведения. Причем, даже так называемого доброго: «я уступлю место старушке, и моя девушка оценит меня с лучшей стороны», «я сделаю ему добро (отплачу), потому что он мне сделал добро (заплатил)» или «я сделаю ему добро (авансирую), чтобы он, в свою очередь, сделал добро моим детям (из чувства долга)» и т.д. - вплоть до логически вытекающих компенсаций за неадекватное возмещение долга добра: «око за око, зуб за зуб», сжигания еретиков и демилитаризации соседей.
Вернемся, однако, к незаконченному разговору героев Музиля, тем более, что он был переведен автором в плоскость предельной трезвости (все-таки, Ульрих - математик, а не богослов).
Итак, второй взгляд на стадо коров...]
............................
Ульрих стал говорить о том, что это безобразие - толковать состояния, о которых они беседовали, так, словно в них происходит не просто своеобразное изменение мышления, а смена обычного мышления сверхчеловеческим. Как бы ни называли их - божественным озарением или, по моде нового времени, просто интуицией, - он считал это главной помехой подлинному пониманию. По его убеждению, ничего нельзя было выиграть, предавшись иллюзиям, не выдерживающим тщательной проверки...
............................
И указывая на свои книги, продолжил после короткой паузы:
- Вот христианские, иудейские, индийские и китайские свидетельства. Некоторые из них разделены больше, чем тысячей лет. Тем не менее во всех узнаешь один и тот же, отклоняющийся от обычного, но целостный сам по себе строй внутреннего волнения. Они отличаются друг от друга почти в точности только тем, что идет от их связи с какой-то религиозной доктриной, с какой-то теологической постройкой, под крышей которой они нашли пристанище. Мы вправе, значит, предположить, что существует некое второе, необычное и очень важное состояние, в которое человек способен войти и которое исконнее, чем религии.
- С другой стороны, - прибавил он, - церкви, то есть цивилизованные коллективы религиозных людей, относились к этому состоянию с недоверием, похожим на недоверие бюрократа к частной инициативе. Они никогда не признавали этих восторгов безоговорочно, а, напротив, прилагали большие и, видимо, оправданные усилия к тому, чтобы заменить их отрегулированной и понятной моралью. Вот почему история этого состояния похожа на прогрессирующее отрицание и утеснение, напоминающее осушение болота.
- А когда духовное господство церкви, - заключил он, - и ее лексикон устарели, это состояние, понятно, стали считать вообще какой-то химерой. Почему буржуазная культура, придя на место религиозной, должна была быть религиозней, чем та?! Она надругалась над этим другим состоянием, отведя ему роль собаки, которая приносит в зубах клочки знания. Сегодня множество людей жалуется на разум и хочет убедить нас, что в самые мудрые свои мгновения они мыслят с помощью какой-то особой способности, более высокой, чем способность к мышлению. Это последний, сам по себе уже насквозь рационалистичный, гласный остаток феномена. На дне осушенного болота оказалась ерунда!..
............................
- Вернемся к нашей скамье в горах со стадом коров, - попросил он. - Представь себе, что там сидит какой-нибудь канцелярист в новых, с иголочки, кожаных штанах, с зелеными подтяжками, на которых вышито «Бог в помощь»: он представляет реальное содержание жизни, пребывающее в отпуске. Тем самым его ощущение своего существования, разумеется, временно изменено. Глядя на стадо коров, он не считает, не нумерует, не определяет живой вес пасущегося перед ним скота, прощает своих врагов и ласково думает о своей семье. Стадо превратилось для него из предмета практического в предмет, так сказать, моральный. Возможно, конечно, что он все-таки немного считает и вычисляет и не совсем прощает, но это, по крайней мере, овеяно шумом леса, лепетом ручья и солнечным светом. Сформулировать это можно, значит, так: то, что вообще составляет содержание его жизни, кажется ему «далеким» и «маловажным по сути».
- Каникулярное настроение, - машинально добавила Агата.
- Совершенно верно! И если неканикулярное житье представляется ему теперь «маловажным», то это значит лишь - на время отпуска. Истина, стало быть, состоит ныне вот в чем: у человека есть два состояния бытия, сознания и мышления, и от смертельного ужаса, который это могло бы ему внушить, он спасается тем, что одно он считает отпуском от другого, передышкой внутри его, отдыхом от него или еще чем-то, что он, как он думает, знает. Мистика же была бы связана с прицелом на постоянные каникулы. Наш канцелярист найдет это безответственным и сразу же, как то, впрочем, и бывает с ним к концу отпуска, почувствует, что настоящая жизнь - в его аккуратной канцелярии. А разве мы чувствуем по-другому? Можно ли что-то привести в порядок или нет - вот чем всегда в конечном счете определяется, отнесемся ли мы к этому со всей серьезностью или нет. И вот тут-то состояниям этим не везет, ибо за тысячи лет они не вышли за пределы своей изначальной беспорядочности и незавершенности. И для таких вещей имеется наготове понятие мании - религиозная мания, бред или любовная мания, как тебе угодно. Можешь поверить мне: сегодня даже люди религиозные в большинстве своем настолько заражены научным мышлением, что не осмеливаются взглянуть, что же это такое горит у них глубоко в сердце, и всегда готовы по-медицински назвать этот жар манией, даже если официально и говорят о нем в других выражениях!
Агата посмотрела на брата взглядом, в котором что-то хрустнуло, как огонь под дождем.
- Вот ты и вывел нас из затруднительного положения! - упрекнула она его, когда он перестал говорить.
- Ты права, - признал он. - Но вот что странно: мы закрыли все это, как подозрительный колодец, но какая-то оставшаяся капля этой жутковатой чудесной воды все-таки прожигает дыру во всех наших идеалах. Ни одни из них не идеален вполне, ни один не делает нас счастливыми. Они все указывают на что-то, чего нет. Ну, об этом мы сегодня говорили достаточно. Наша культура есть храм чего-то, что, будь оно на свободе, называлось бы манией, но в то же время она и тюрьма этому, и мы не знаем, страдаем ли мы от избытка или от недостатка...»
Это не всё.
Дальше «в разговор их вмешался случай», и об этих же происках сознания (включая и третий взгляд на стадо коров) было сказано еще нечто такое, что стоит прочитать именно в тексте романа, потому как не всё возможно «распаковать» из художественной формы.
И напоследок надо добавить, что это лишь 12 глава 2 тома романа «Человек без свойств»
(1 том - 861 с., 2 том - 603 с.)
.
цитаты из 2 тома, гл.12 «Святые разговоры. Изменчивое продолжение» с.112-136
(мои комментарии выделены цветом)
Из разговора главного героя со своей сестрой о мистических видениях:
«...то, что повествуют о приключениях своей души эти религиозные люди, - продолжал он, и к горечи его слов опять примешались объективность и восхищение, - это написано порой с силой и беспощадной убедительностью стендалевского анализа. Впрочем, - уточнил он, - лишь до тех пор, пока они излагают феномены и не выражают своего мнения, ложного из-за лестной их убежденности в том, что они избраны Богом узреть Его непосредственно. Ибо с этого момента они уже, конечно, не рассказывают нам своих трудноописуемых ощущений, не признающих ни существительных, ни глаголов, а говорят фразами с подлежащими и дополнениями, потому что верят в свою душу и в Бога как в два дверных косяка, между которыми откроется чудо. И так вот они и доходят до утверждений, что душа была вынута у них из тела и погружена в Бога или что Бог проникает в них как любовник. Бог ловит, проглатывает, ослепляет, похищает, насилует их, или их душа простирается к Нему, проникает в Него, вкушает от Него, обнимает Его с любовью и слышит, как Он говорит. Земной прототип при этом нельзя не узнать. И описания эти походят уже не на невероятные открытия, а на довольно однообразные картины, какими тот или иной бард любви украшает свой предмет, по поводу которого дозволено только одно мнение. Для меня лично, приученного к сдержанности, такие отчеты - сущая пытка, потому что как раз в тот момент, когда эти избранники уверяют, что Бог говорил с ними или что они понимали язык деревьев и животных, они не считают нужным сказать мне, что же именно было им сообщено. А если и говорят, то выходят лишь частные дела да обычные церковные новости. Ужасно жаль, что у исследователей, занимающихся точными науками, не бывает видений! - заключил он свой длинный ответ... [это была преамбула к первому взгляду...]
............................
- Вовсе не нужно быть святым, чтобы испытать что-то в этом роде! Можно сидеть на упавшем дереве или на скамейке в горах, наблюдая за стадом коров на пастбище, и уже при этом почувствовать себя вдруг перенесенным в другую жизнь! Теряя себя, вдруг приходишь к себе самому. Ты же сама говорила об этом!
- Но что же тут происходит? - спросила Агата.
- Чтобы узнать это, ты сперва должна уяснить себе, в чем состоит обычное, братец сестра! - сказал Ульрих, пытаясь притормозить шуткой слишком прыткую и увлекательную мысль. - Обычное состоит в том, что стадо означает для вас всего лишь пасущуюся говядину. Или оно есть нечто живописное с задним планом. Или на него вообще не обращают внимания. Стада у горных дорог - это неотъемлемая принадлежность горных дорог, и заметить, что ты испытываешь при виде стада, ты смог бы лишь в том случае, если бы на его месте оказались уличные электрические часы или доходный дом. Обычно думаешь, встать или посидеть еще; мешают мухи, роящиеся вокруг стада; смотришь, есть ли в стаде бык; думаешь, куда пойдет дорога дальше. Есть несметное множество всяких маленьких намерений, забот, расчетов и наблюдений, и они как бы образуют бумагу, на которой изображено стадо. Ты не замечаешь бумаги, а намечаешь лишь стадо на ней...
- И вдруг бумага рвется! - вставила Агата.
- Да. Это значит: в нас рвется какое-то привычное сплетение. Тогда ничего съедобного уже не щиплет траву; ничего живописного; ничто не преграждает тебе путь. Ты уже не можешь даже произнести слова «щипать траву» или «пастись», потому что для этого требуется множество целесообразных, полезных представлений, которые ты вдруг утратил. То, что остается на плоскости изображения, скорее всего назовешь волнами ощущений, волнами, которые вздымаются, опускаются, дышат, блестят, как если бы они без очертаний заполняли все поле зрения. Конечно, и тут есть еще бесчисленное множество отдельных восприятий, красок, рогов, движений, запахов и всего, что относится к действительности. Но это уже не признается, хотя бы оно и узнавалось. Я хочу сказать: у подробностей нет больше их эгоизма, который притязает на наше внимание, они теперь по-братски и в буквальном смысле слова «проникновенно» связаны между собой. И конечно, нет уже никакой «плоскости изображения», все как-то без границ переходит в тебя...
...........................
- Да, в тот момент, когда уходишь от несущественной жизни, все вступает в новое отношение ко всему, - согласился Ульрих. - Я чуть не сказал: теряет какое-либо отношение. Ибо это совершенно неведомое, никогда не испытанное нами отношение, а все остальные отношения гаснут. Но это единственное, несмотря на свою темноту, так явственно, что его нельзя отрицать. Оно сильно, но сильно неосязаемо... [кантовская «вещь сама по себе» пребывает в объективном духе, а человек включается в это состояние, лишь отключаясь от своих рабочих - привычных и многослойно мотивированных - моделей восприятия, сознания, поведения]
............................
- Говорят, что в этом состоянии не может произойти ничего, что не было бы сообразно с ним, - дополнил Ульрих. - Желание «пребывать в нем» - единственная причина, преисполненное любви назначение и единственная форма всех действий и мыслей, какие в нем могут быть. Оно бесконечно покойно и всеобъемлюще, и все, что в нем происходит, умножает его спокойно возрастающий смысл; или не умножает, но тогда это что-то дурное, а дурное не может случиться, потому что в тот же миг разорвутся тишина и ясность и прекратится это дивное состояние... [мне кажется, речь идет о том, что в «дурном» включается прагматическое восприятие причинно-следственных связей; а прагматика ищет во всем полезности или вреда для решения практических задач]
............................
Она ответила:
- Я удивляюсь себе самой, но действительно было короткое время, когда я не знала зависти, злости, тщеславия, жадности и тому подобного; сейчас трудно в это поверить, но мне кажется, что тогда они разом исчезли не только из сердца, но и из мира! Тогда не только сама не можешь вести себя низко, но и другие тоже не могут. Добрый человек делает добрым всё, что с ним ни соприкоснется, остальные могут предпринимать против него всё, что угодно; как только это входит в его сферу, оно меняется благодаря ему!
- Нет, - прервал ее Ульрих, - это не совсем так. Напротив, это одно из старейших недоразумений! Добрый человек отнюдь не делает мир добрым, он вообще не оказывает на него никакого воздействия, он только обособляется от него!.. [(выделено мною)
То есть, добрый человек являет собой только пример, который может быть воспринят другими, но обособляется от назидания, демонстрации, проповеди, заповеди своего примера - добра.
Он даже не «творит добро», а просто добрый, сам по себе (в том самом, кантовском смысле).
В житейском же смысле, эта нередко малопонятная, чуть ли не бессмысленная доброта создает модель доброго поведения без апелляции «к зрителям», без принуждения, без какого-либо насилия. И модель доброты самой по себе, как одна из возможностей непрагматичного поведения, как это ни странно, может захватывать других людей - есть в ней нечто весьма впечатляющее.
Но таким же способом, безучастным примером, создаются и самые действенные модели зла. Разница лишь в том, что это модели прагматичного поведения. Причем, даже так называемого доброго: «я уступлю место старушке, и моя девушка оценит меня с лучшей стороны», «я сделаю ему добро (отплачу), потому что он мне сделал добро (заплатил)» или «я сделаю ему добро (авансирую), чтобы он, в свою очередь, сделал добро моим детям (из чувства долга)» и т.д. - вплоть до логически вытекающих компенсаций за неадекватное возмещение долга добра: «око за око, зуб за зуб», сжигания еретиков и демилитаризации соседей.
Вернемся, однако, к незаконченному разговору героев Музиля, тем более, что он был переведен автором в плоскость предельной трезвости (все-таки, Ульрих - математик, а не богослов).
Итак, второй взгляд на стадо коров...]
............................
Ульрих стал говорить о том, что это безобразие - толковать состояния, о которых они беседовали, так, словно в них происходит не просто своеобразное изменение мышления, а смена обычного мышления сверхчеловеческим. Как бы ни называли их - божественным озарением или, по моде нового времени, просто интуицией, - он считал это главной помехой подлинному пониманию. По его убеждению, ничего нельзя было выиграть, предавшись иллюзиям, не выдерживающим тщательной проверки...
............................
И указывая на свои книги, продолжил после короткой паузы:
- Вот христианские, иудейские, индийские и китайские свидетельства. Некоторые из них разделены больше, чем тысячей лет. Тем не менее во всех узнаешь один и тот же, отклоняющийся от обычного, но целостный сам по себе строй внутреннего волнения. Они отличаются друг от друга почти в точности только тем, что идет от их связи с какой-то религиозной доктриной, с какой-то теологической постройкой, под крышей которой они нашли пристанище. Мы вправе, значит, предположить, что существует некое второе, необычное и очень важное состояние, в которое человек способен войти и которое исконнее, чем религии.
- С другой стороны, - прибавил он, - церкви, то есть цивилизованные коллективы религиозных людей, относились к этому состоянию с недоверием, похожим на недоверие бюрократа к частной инициативе. Они никогда не признавали этих восторгов безоговорочно, а, напротив, прилагали большие и, видимо, оправданные усилия к тому, чтобы заменить их отрегулированной и понятной моралью. Вот почему история этого состояния похожа на прогрессирующее отрицание и утеснение, напоминающее осушение болота.
- А когда духовное господство церкви, - заключил он, - и ее лексикон устарели, это состояние, понятно, стали считать вообще какой-то химерой. Почему буржуазная культура, придя на место религиозной, должна была быть религиозней, чем та?! Она надругалась над этим другим состоянием, отведя ему роль собаки, которая приносит в зубах клочки знания. Сегодня множество людей жалуется на разум и хочет убедить нас, что в самые мудрые свои мгновения они мыслят с помощью какой-то особой способности, более высокой, чем способность к мышлению. Это последний, сам по себе уже насквозь рационалистичный, гласный остаток феномена. На дне осушенного болота оказалась ерунда!..
............................
- Вернемся к нашей скамье в горах со стадом коров, - попросил он. - Представь себе, что там сидит какой-нибудь канцелярист в новых, с иголочки, кожаных штанах, с зелеными подтяжками, на которых вышито «Бог в помощь»: он представляет реальное содержание жизни, пребывающее в отпуске. Тем самым его ощущение своего существования, разумеется, временно изменено. Глядя на стадо коров, он не считает, не нумерует, не определяет живой вес пасущегося перед ним скота, прощает своих врагов и ласково думает о своей семье. Стадо превратилось для него из предмета практического в предмет, так сказать, моральный. Возможно, конечно, что он все-таки немного считает и вычисляет и не совсем прощает, но это, по крайней мере, овеяно шумом леса, лепетом ручья и солнечным светом. Сформулировать это можно, значит, так: то, что вообще составляет содержание его жизни, кажется ему «далеким» и «маловажным по сути».
- Каникулярное настроение, - машинально добавила Агата.
- Совершенно верно! И если неканикулярное житье представляется ему теперь «маловажным», то это значит лишь - на время отпуска. Истина, стало быть, состоит ныне вот в чем: у человека есть два состояния бытия, сознания и мышления, и от смертельного ужаса, который это могло бы ему внушить, он спасается тем, что одно он считает отпуском от другого, передышкой внутри его, отдыхом от него или еще чем-то, что он, как он думает, знает. Мистика же была бы связана с прицелом на постоянные каникулы. Наш канцелярист найдет это безответственным и сразу же, как то, впрочем, и бывает с ним к концу отпуска, почувствует, что настоящая жизнь - в его аккуратной канцелярии. А разве мы чувствуем по-другому? Можно ли что-то привести в порядок или нет - вот чем всегда в конечном счете определяется, отнесемся ли мы к этому со всей серьезностью или нет. И вот тут-то состояниям этим не везет, ибо за тысячи лет они не вышли за пределы своей изначальной беспорядочности и незавершенности. И для таких вещей имеется наготове понятие мании - религиозная мания, бред или любовная мания, как тебе угодно. Можешь поверить мне: сегодня даже люди религиозные в большинстве своем настолько заражены научным мышлением, что не осмеливаются взглянуть, что же это такое горит у них глубоко в сердце, и всегда готовы по-медицински назвать этот жар манией, даже если официально и говорят о нем в других выражениях!
Агата посмотрела на брата взглядом, в котором что-то хрустнуло, как огонь под дождем.
- Вот ты и вывел нас из затруднительного положения! - упрекнула она его, когда он перестал говорить.
- Ты права, - признал он. - Но вот что странно: мы закрыли все это, как подозрительный колодец, но какая-то оставшаяся капля этой жутковатой чудесной воды все-таки прожигает дыру во всех наших идеалах. Ни одни из них не идеален вполне, ни один не делает нас счастливыми. Они все указывают на что-то, чего нет. Ну, об этом мы сегодня говорили достаточно. Наша культура есть храм чего-то, что, будь оно на свободе, называлось бы манией, но в то же время она и тюрьма этому, и мы не знаем, страдаем ли мы от избытка или от недостатка...»
Это не всё.
Дальше «в разговор их вмешался случай», и об этих же происках сознания (включая и третий взгляд на стадо коров) было сказано еще нечто такое, что стоит прочитать именно в тексте романа, потому как не всё возможно «распаковать» из художественной формы.
И напоследок надо добавить, что это лишь 12 глава 2 тома романа «Человек без свойств»
(1 том - 861 с., 2 том - 603 с.)
.