Вместе с личностью осужденного
За эпиграмму, она же пасквиль, на Сталина Мандельштам получил «копеечный» приговор: высылка на три года в Чердынь! Мало того, его жене предложили сопровождать мужа, с чем она немедленно согласилась.
Но уезжать нужно было уже в этот же вечер, 28 июня! До отправления оставалось совсем немного времени, и все оно полностью ушло на всевозможные сборы.
Ахматовой запомнились приготовления, проводы и прощание на Казанском вокзале: «…Нина Ольшевская и я пошли собирать деньги на отъезд. Давали много. Елена Сергеевна Булгакова заплакала и сунула мне в руку всё содержимое своей сумочки»
По версии Надежды Яковлевны, Булгакова не только сама дала денег, но и, вместе с Ахматовой, собирала по всему дому на отъезд Мандельштамов.
…Поезд на Свердловск уходил с Казанского вокзала. С Ленинградского - в тот же день и час - уезжала Ахматова.
«На вокзал мы поехали с Надей вдвоем. Заехали на Лубянку за документами… Осипа очень долго не везли... Мой поезд (с Ленинградского вокзала) уходил, и я не дождалась. Братья, т. е. Евгений Яковлевич Хазин и Александр Эмильевич Мандельштам, проводили меня, вернулись на Казанский вокзал, и только тогда привезли Осипа, с которым уже не было разрешено общаться»
29-30 мая Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна провели в поезде.
Не одни, а под неусыпным надзором тройки «славных ребят из железных ворот ГПУ» - своих конвоиров, о которых спустя почти год он напишет в Воронеже:
День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток
Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах.
Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем сон, - слитен, чуток,
А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах.
День стоял о пяти головах, и, чумея от пляса,
Ехала конная, пешая шла черноверхая масса -
Расширеньем аорты могущества в белых ночах - нет, в ножах -
Глаз превращался в хвойное мясо.
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!
Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо.
Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау!
Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?
Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам дармоедов,
Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов -
Молодые любители белозубых стишков.
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!
Поезд шел на Урал. В раскрытые рты нам
Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой...
За бревенчатым тылом, на ленте простынной
Утонуть и вскочить на коня своего!
Старшего из конвоиров звали так же, как и конвоируемого, - Осипом. Во внутреннем кармане у него лежал запечатанный конверт с выпиской из протокола Особого Совещания, который надлежало доставить в чердынскую комендатуру - цитирую предписание - «вместе с личностью осужденного, следуемого спецконвоем в ваше распоряжение, для отбывания высылки»
Первою целью на их маршруте был Свердловск. Там, в областном центре, по-видимому, надлежало сделать соответствующую отметку. Когда бы не это, то самый короткий путь в Чердынь пролегал бы через Пермь.
До Свердловска почтовый поезд № 72 тащился почти двое с половиной суток, или, согласно расписанию, - 57 часов и 17 минут. Там - первая пересадка: ссыльная парочка и трое «телохранителей» несколько часов дожидались вечернего поезда по соликамской ветке. До Соликамска - еще одни сутки: почтовый поезд № 81 находился в пути, согласно расписанию, 20 часов и 14 минут.
В Соликамске - снова пересадка, причем от вокзала до пристани ехали на леспромхозовском грузовике (это тут Мандельштам, увидев бородача с топором, перепугался и шепнул: «Казнь-то будет какая-то петровская!»).
В пути у Мандельштама усилился душевный недуг, обозначившийся во внутренней тюрьме: напряженное ожидание казни и навязчивая идея самоубийства.
Последний перегон - водный и против течения (вверх по Каме, по Вишере и по Колве) - Осип Эмильевич с Надеждой Яковлевной проплыли с комфортом - в отдельной каюте, снятой по совету Оськи-конвоира («Пусть твой отдохнет!»). Этим маршрутом плавали два парохода - «Обь» и «Тобол»: Мандельштам знал об обоих, так что, возможно, оба были зашвартованы в Соликамске или же просто встретились по пути.
Внимание Мандельштама не могли не привлечь береговые знаки - створные меты и футштоки. Первые маркировали изгибы фарватера и километраж от устья реки: их появление впереди было предвестником поворота русла или какой-то иной перемены. Они являли с собой хорошо видные капитанам высокие столбы с прибитыми друг над другом четырьмя поперечными рейками переменной и уменьшающейся снизу доверху длины. Они были окрашены чаще всего белой, видимой и ночью, краской. Футштоки же - это своего рода «стационарные» мерные рейки, фиксирующие уровень воды. Они состояли из чередующихся красных и черных меток и цифр и действительно напоминали старинные верстовые столбы из дореволюционного времени.
Наложившись друг на друга, футштоки и створовые столбы попали в стихи:
Кама
1
Как на Каме-реке глазу темно, когда
На дубовых коленях стоят города.
В паутину рядясь, борода к бороде,
Жгучий ельник бежит, молодея в воде.
Упиралась вода в сто четыре весла -
Вверх и вниз на Казань и на Чердынь несла.
Там я плыл по реке с занавеской в окне,
С занавеской в окне, с головою в огне.
А со мною жена пять ночей не спала,
Пять ночей не спала, трех конвойных везла.
2
Как на Каме-реке глазу темно, когда
На дубовых коленях стоят города.
В паутину рядясь, борода к бороде,
Жгучий ельник бежит, молодея в воде.
Упиралась вода в сто четыре весла
Вверх и вниз на Казань и на Чердынь несла.
Чернолюдьем велик, мелколесьем сожжен
Пулеметно-бревенчатой стаи разгон.
На Тоболе кричат. Обь стоит на плоту.
И речная верста поднялась в высоту.
3
Я смотрел, отдаляясь, на хвойный восток,
Полноводная Кама неслась на буек.
И хотелось бы гору с костром отслоить,
Да едва успеваешь леса посолить.
И хотелось бы тут же вселиться, пойми,
В долговечный Урал, населенный людьми,
И хотелось бы эту безумную гладь
В долгополой шинели беречь, охранять.
Апрель-май 1935
Но уезжать нужно было уже в этот же вечер, 28 июня! До отправления оставалось совсем немного времени, и все оно полностью ушло на всевозможные сборы.
Ахматовой запомнились приготовления, проводы и прощание на Казанском вокзале: «…Нина Ольшевская и я пошли собирать деньги на отъезд. Давали много. Елена Сергеевна Булгакова заплакала и сунула мне в руку всё содержимое своей сумочки»
По версии Надежды Яковлевны, Булгакова не только сама дала денег, но и, вместе с Ахматовой, собирала по всему дому на отъезд Мандельштамов.
…Поезд на Свердловск уходил с Казанского вокзала. С Ленинградского - в тот же день и час - уезжала Ахматова.
«На вокзал мы поехали с Надей вдвоем. Заехали на Лубянку за документами… Осипа очень долго не везли... Мой поезд (с Ленинградского вокзала) уходил, и я не дождалась. Братья, т. е. Евгений Яковлевич Хазин и Александр Эмильевич Мандельштам, проводили меня, вернулись на Казанский вокзал, и только тогда привезли Осипа, с которым уже не было разрешено общаться»
29-30 мая Осип Эмильевич и Надежда Яковлевна провели в поезде.
Не одни, а под неусыпным надзором тройки «славных ребят из железных ворот ГПУ» - своих конвоиров, о которых спустя почти год он напишет в Воронеже:
День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток
Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах.
Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем сон, - слитен, чуток,
А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах.
День стоял о пяти головах, и, чумея от пляса,
Ехала конная, пешая шла черноверхая масса -
Расширеньем аорты могущества в белых ночах - нет, в ножах -
Глаз превращался в хвойное мясо.
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!
Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо.
Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау!
Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?
Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам дармоедов,
Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов -
Молодые любители белозубых стишков.
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!
Поезд шел на Урал. В раскрытые рты нам
Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой...
За бревенчатым тылом, на ленте простынной
Утонуть и вскочить на коня своего!
Старшего из конвоиров звали так же, как и конвоируемого, - Осипом. Во внутреннем кармане у него лежал запечатанный конверт с выпиской из протокола Особого Совещания, который надлежало доставить в чердынскую комендатуру - цитирую предписание - «вместе с личностью осужденного, следуемого спецконвоем в ваше распоряжение, для отбывания высылки»
Первою целью на их маршруте был Свердловск. Там, в областном центре, по-видимому, надлежало сделать соответствующую отметку. Когда бы не это, то самый короткий путь в Чердынь пролегал бы через Пермь.
До Свердловска почтовый поезд № 72 тащился почти двое с половиной суток, или, согласно расписанию, - 57 часов и 17 минут. Там - первая пересадка: ссыльная парочка и трое «телохранителей» несколько часов дожидались вечернего поезда по соликамской ветке. До Соликамска - еще одни сутки: почтовый поезд № 81 находился в пути, согласно расписанию, 20 часов и 14 минут.
В Соликамске - снова пересадка, причем от вокзала до пристани ехали на леспромхозовском грузовике (это тут Мандельштам, увидев бородача с топором, перепугался и шепнул: «Казнь-то будет какая-то петровская!»).
В пути у Мандельштама усилился душевный недуг, обозначившийся во внутренней тюрьме: напряженное ожидание казни и навязчивая идея самоубийства.
Последний перегон - водный и против течения (вверх по Каме, по Вишере и по Колве) - Осип Эмильевич с Надеждой Яковлевной проплыли с комфортом - в отдельной каюте, снятой по совету Оськи-конвоира («Пусть твой отдохнет!»). Этим маршрутом плавали два парохода - «Обь» и «Тобол»: Мандельштам знал об обоих, так что, возможно, оба были зашвартованы в Соликамске или же просто встретились по пути.
Внимание Мандельштама не могли не привлечь береговые знаки - створные меты и футштоки. Первые маркировали изгибы фарватера и километраж от устья реки: их появление впереди было предвестником поворота русла или какой-то иной перемены. Они являли с собой хорошо видные капитанам высокие столбы с прибитыми друг над другом четырьмя поперечными рейками переменной и уменьшающейся снизу доверху длины. Они были окрашены чаще всего белой, видимой и ночью, краской. Футштоки же - это своего рода «стационарные» мерные рейки, фиксирующие уровень воды. Они состояли из чередующихся красных и черных меток и цифр и действительно напоминали старинные верстовые столбы из дореволюционного времени.
Наложившись друг на друга, футштоки и створовые столбы попали в стихи:
Кама
1
Как на Каме-реке глазу темно, когда
На дубовых коленях стоят города.
В паутину рядясь, борода к бороде,
Жгучий ельник бежит, молодея в воде.
Упиралась вода в сто четыре весла -
Вверх и вниз на Казань и на Чердынь несла.
Там я плыл по реке с занавеской в окне,
С занавеской в окне, с головою в огне.
А со мною жена пять ночей не спала,
Пять ночей не спала, трех конвойных везла.
2
Как на Каме-реке глазу темно, когда
На дубовых коленях стоят города.
В паутину рядясь, борода к бороде,
Жгучий ельник бежит, молодея в воде.
Упиралась вода в сто четыре весла
Вверх и вниз на Казань и на Чердынь несла.
Чернолюдьем велик, мелколесьем сожжен
Пулеметно-бревенчатой стаи разгон.
На Тоболе кричат. Обь стоит на плоту.
И речная верста поднялась в высоту.
3
Я смотрел, отдаляясь, на хвойный восток,
Полноводная Кама неслась на буек.
И хотелось бы гору с костром отслоить,
Да едва успеваешь леса посолить.
И хотелось бы тут же вселиться, пойми,
В долговечный Урал, населенный людьми,
И хотелось бы эту безумную гладь
В долгополой шинели беречь, охранять.
Апрель-май 1935