еще одна медвежья история
Рождество под сугробом
С партией звероловов направился я в глубь тайги, верст за восемьдесят от сибирского поселка.
- Господи благослови! - послали нам свое напутствие провожавшие нас поселяне. - Как потеплеет, так и вернитесь к домам.
Мы тронулись в путь.
Промышленники-звероловы уходят в тайгу на пушной промысел на несколько месяцев к определенному месту, где заранее - до зимы - заготовляется изба или землянка.
В тайгу берут с собою все необходимое. На сани складываются провизия, запасная одежда, оружие, капканы, разного рода поставушки на зверя и птицу.
Добравшись в тайге до становища, возницы, сопровождавшие обоз, отправляются обратно к поселку до условного срока (через несколько месяцев), когда промышленники вволю наохотятся и в достаточном количестве добудут пушнины.
Нас выехало восемь человек.
Все мои спутники, промышленники-звероловы, народ на диво скроенный, выше среднего роста, широкоплечие, мускулистые; в глазах сметливость, энергия.
Так и кажется, что люди эти сбиты из какого-то особенного материала, словно железные. Энергия их, что могучая стальная пружина, на которую брошена тяжесть: гнутся спиральные кольца, но не ломаются; чуть осядут - и снова выпрямятся.
Тайга родит таких богатырей.
* * *
Мы давно уже в мрачных объятиях тайги.
Царственно раскинулась она на сотни верст и как будто бы забылась в непробудном сне, вся окутавшись тяжелым снеговым убором.
Ни звука. Словно мертвая тайга. Ветка только упадет и мягко приникнет к ровной снеговой толще, да где-нибудь внезапно прошмыгнет увертливая белка, и снова тишина и сон…
Это таежное безмолвие тяжко давит на душу. Порою кажется, что ты попал в рабство к какому-то грозному титану, который втолкнул тебя в царство вечно мрачной неподвижности и тут же сам обрушился на землю и заснул мертвецким сном.
Громадные лиственницы, сосны, пихты. Все они угрюмо спят и словно стерегут своим оплотом тех, что давно уже почили смертным сном…
У корней могучих деревьев, высоко вознесших свои вершины в небо, покоятся сраженные временем и бурями таежные великаны.
Словно в какой-то титанической битве полегли они один на другого на высоте до двух и трех аршин. Это - непролазная урема. Внизу, между полегшими могучими стволами, целые коридоры и лазейки, проделанные разным зверем. Здесь, под надежным укрытием, как бы под арками, прошмыгнет и юркая куница, и соболь, и хорек, и ласка, и горностай.
Бесчисленные следы обитателей тайги переплетаются по всем направлениям, но в течение дня человеческий глаз не приметит ни одного из мелких лесных хищников. Не увидит он и крупных обитателей. Только ночью пробуждается тайга, показывая, что в ней есть. Зверь тогда идет вразброд и отпечатывает на снегу новые следы.
В течение дня мы ставили капканы и поставушки, на другой шли их осматривать.
Соболь долго нам не попадался. Этот пушной зверек все реже и реже встречается в лесах Сибири, благодаря огромнейшим порубкам леса и настойчивой охоте за ним.
Там, где была еще недавно лесная таежная чапыга, выстроились села и деревни, и, встревоженный преследованием, зверек перекочевывает все глубже и глубже - в самые непролазные дебри, куда не ступала еще человеческая нога.
* * *
В среде звероловов, с которыми я выехал в таежную глушь, был один, особенно обращавший на себя мое внимание. Молчаливый, постоянно сосредоточенный в самом себе, иногда даже как бы избегавший смотреть мне в глаза и словно внутренне отмахивавшийся от каких-то упорно наседавших в его голову настойчивых мыслей…
Сильный, широкоплечий, с квадратным лицом на мощной шее, с тупым широким подбородком и острым взглядом зеленовато-желтых глаз, он порою вселял в мою душу какую-то непреодолимую жуть. В особенности неприятное впечатление производил на меня его узкий, вдавленный посередине лоб и слишком быстро начинавшаяся от него густая щетина волос.
Прозвище ему было - Кукша Лом. Прибился он к поселку года три тому назад неизвестно откуда. Не то переселенцем шел из южных губерний, как поясняли звероловы, да по дороге всю семью свою «растерял», - померли, значит, - не то охотником у какого-то барина-помещика служил, да потом порешил на промысел отбиться.
Так я и не добился толку, что из себя на самом деле представлял Кукша Лом.
Кукша - православное имя, а «Лом» - прозвище, как говорили звероловы, «по-уличному».
- За что же «Ломом» его прозвали? - спрашивал я у звероловов.
- А, стало быть, за силу, барин. Ездили мы в город порох покупать. Полегли на постоялом дворе, а ночью пожар случись в соседнем ломе. Полымя так и пыхнуло. Кинулись мы людей спасать, да только толку нет - дверей не вышибем. Нас двое было. А ямщики все спят в сарае, бабы мечутся, голосят. Двери в доме, что горел, дубовые, что железные. Бьемся мы плечами, ничего - не валятся. А тут, глядим, и Кукша выскочил. В портках, босой… Дорвался до дверей, весь скрючился, собрал всю силу, да как двинет в дверь - так и высадил. Рухнула, что заслон железный. Ворвался в комнаты, а уж дым с огнем закручивают вовсю. Те, что были в доме, мечутся, как ошалелые. Выхватил их Кукша, вышиб рамы - да в окно, потому что уж не знал, куда идти. Дымом все ему застлало. С обгорелой головою выскочил; руки все изрезал об стекло, ну а все-таки людей спас. Так мы «Ломом» его с той поры и прозвали. «Лом» да «Лом». Сам видишь - мы сами не плохие, а двери не вышибли. На железном болту была.
Присмотрелся я как-то пристальнее к этому человеку и заметил, что у него от темени до уха шрам. Давнишний, да только, видно, сильно кто-то рубанул…
Еще неприятнее стало. Весь он, словно «каторжник клейменый» - втолкнулась мысль. Ни дать ни взять - один из беглых…
Ушли как-то звероловы в лес капканы осматривать, а я с Кукшей с глазу на глаз остался. Нездоровилось мне - сильно простудился.
Кукша ружье чистил, а я лежал на нарах.
- Вот что, барин… - начал Кукша, не глядя на меня. - Не найти нам здесь соболя. Перекочевал он весь, почитай, еще глубже, в самую трущобу. Ты местов здешних не знаешь, а я - человек тут свой… - как-то загадочно улыбнулся он своим широким с ровными губами ртом. - Ты ведь хоть и важный охотник, а не из-за корысти сюда пришел. Охотка-то ведь пуще неволи. Это мы понимаем. Взглянуть тебе на это антиресно… Ну, так вот и пойдем мы, я сведу. Отсюда неблизко, а соболя найдем. Уговор - меня не выдавай. Я нашел место, я и добывать зверя буду.
- А почему бы не сказать? - заметил я.
- Да уж такая моя, барин, просьба к тебе. Знаешь пословицу: «Кто палку взял, тот и капрал». Да и берлогу я знаю, барин. В секрете ее держу. Беру штуцер с собой. Ухлопаем и «генерала»…
- Коли так - ладно, - ответил я, а у самого снова в душу закралась какая-то непонятная жуть, словно скверное предчувствие душу глодало.
* * *
К вечеру пришли звероловы из тайги. Развели огонь в печи, стали стряпать ужин.
- А когда, барин, Рождество Христово? - спросил у меня один из звероловов. - Мы-то поначалу считали дни, а потом и сбились. Вон и зарубки у меня на бревне. Перепустил несколько дней и не помню - сколько надо дней засчитать. Скверно! Так и не будем знать, когда день Христов придет.
- А я знаю, - ответил я. - У меня в книжке помечено. Только накануне я скажу вам о Рождестве Христовом.
- Вот и хорошо, барин. А то как-то неловко, знаешь… Праздник, скажем, из всех великих праздников. В этот день не след нам крови лить. Не запомни ты дней, так бы не по-людски праздник сошел.
* * *
Через несколько дней я настолько оправился, что уже мог идти с Кукшей на промысел.
Кукша захватил с собою капканы, ружье, и мы, ставши на лыжи, двинулись в таежную урему.
Начинал срываться снег. Мелкие пушинки его как бы в раздумьи опадали на белую снежную пелену.
Быстро скользили лыжи.
Не вернуться ли нам назад? - сказал я Кукше. - Если снег разойдется вовсю, нечего думать ни о берлоге, ни о капканах.
- Ничего - не разойдется, - ответил Кукша, наглухо одетый в малицу, - волка бояться - в лес не ходить…
Пошли мы еще быстрей.
Уже несколько часов прошло, много верст оставалось позади, а Кукша все еще никак не мог определить того места, где лежал в берлоге медведь.
- Когда же мы придем? - неоднократно спрашивал я у Кукши.
- Да придем, барин, потерпи, - было мне ответом, и вдруг я заприметил несколько особенных, зорко брошенных на меня взглядов Кукши.
Так он на меня ни разу не смотрел за все время нашего пребывания в тайге. Даже какая-то странная мысль проскальзывала в этом слишком запанибратском взгляде острых зеленовато-желтых глаз.
- Вот тут, кажись, недалече, барин, берлога… Версты б еще две - и до старой сосны дойти. У разлога она. Там ему и быть…
А глаза снова как-то особенно цепляются за меня, и словно какая-то особенная сосредоточенная мысль не дает Кукше покоя…
Стало вечереть; небо еще больше нахмурилось, и вдруг совершенно неожиданно посыпались сверху густой завесой снежные мятущиеся хлопья.
- Дело - табак… - как-то глухо прогнусавил Кукша и осмотрелся по сторонам.
- Вот тебе и берлога! - заметил я с неудовольствием. - Как мы только станем теперь искать нашу становку? Прямо хоть пропадай тут?! Ты, должно быть, и сам толком не знаешь, где медвежья берлога?
- Всякое бывает. Невзначай и ошибешься… - глухо, неопределенно бросил Кукша. - Вишь, закручивает, токмо леший плюет…
И вдруг он озлобленно выругался… Это ругательство было обращено к метели.
- Что ты ругаешься? - заметил я Кукше.
- А хочу - и ругаюсь, - с какой-то дьявольской иронией в голосе ответил Кукша. - Сам себе хозяин…
Душа моя дрогнула… И увещание идти на берлогу, и грубый тон Кукши сразу заставили меня подумать о чем-то недобром.
Мы стояли на небольшой поляне, окруженные громадными деревьями, которые уже совсем заслонила бешено мятущаяся снежная вьюга.
Злобными порывами вихря подхватило снежную завесу, скомкало ее клубами и с мятежной яростью швырнуло прямо в лицо…
Зашумела и затрещала тайга, словно схватилась в борьбе с каким-то чудовищным титаном… Грохот сучьев, шуршание сброшенных снежных комьев с могучих веток и порывистое дыхание бури - все это смешивалось в мятущемся посвисте освирепевшего хаоса.
Стоять становилось больше немыслимым. Тайга заговорила грозным, стихийным голосом; острый вихрь, словно бритвой, прорезывал глаза, голова кружилась; резкий холод начинал проникать во все поры.
Куда укрыться от лютого холода в разбушевавшейся грозной тайге, где на целые десятки и сотни верст не встречается людского жилья?
Я сдвинулся с места, и насколько мне позволял вихрь, заторопился под прикрытие лесной уремы.
Грудь дышала болезненно; сердце билось учащенно. Надо было искать приюта в снегу.
Среди разъяренно плевавшейся метели едва различимо виднелась фигура скользившего на лыжах Кукши.
Страшный холод как бы сковывал все члены; губы трескались; к глазам и лбу мятежно приливала кровь. А буря взвывала, свирепела и в злобной ярости ломала и комкала сорванные ветки.
Дорвался я до сувоя, сбросил лыжи и погрузился в снег… Сразу стало теплее. Обмялся… Верхние слои снега заскорузли, образовывая свод.
Все больше и больше отжимал я в стороны снег и наконец очутился как бы в просторном шалаше… Едва умостился и сжался в комок, подбирая под себя нога, как в ту же минуту обвалился на меня сверху Кукша…
- Здесь ты, барин?! - сипло спросил он. - Сиди смирно, носа не кажи… шибко разметалась вьюга. Почитай, и завтра целый день плеваться станет.
Он смолк и стал скрючиваться бок о бок со мной. Могучая спина его прижала мое туловище к снеговой стенке…
Соседство Лома тяготило меня. Минуты молчания были тягостны. Подле меня словно лежал отъявленный разбойник, за каждым движением которого я должен был зорко следить. Но усталость брала свое… Я протащился на лыжах не менее двадцати верст. Все тело ныло. Оно еще не совсем окрепло после недавнего недомогания; голова продолжала кружиться, а потом все мое существо внезапно охватило какое-то странное убаюкивающее мление… В снежном шалаше было тепло. Снежный вихрь бесновался над нашими головами, шумел и вскруживал целые столбы белой пыли, неистово припадал к самой поверхности и с зычным посвистом скользил оледеневшими кристаллами по заскорузлой снеговой оболочке.
Но было уже тепло и хорошо! Скверно было только от присутствия Кукши… Не давал он мне возможности смежить глаза, словно вот подстерегал, когда я задремлю…
Долго я боролся с дремотой и наконец почувствовал, что это выше сил. Глаза буквально стали смыкаться; по всему телу побежал желанный ласковый огонек…
«Хорошо!» - подумал я сквозь сон и мгновенно вспомнил о Рождестве…
- Когда же оно?! - и я мысленно стал подсчитывать дни… Числа я аккуратно записывал в книжку. Сегодня с утра было вписано «21 декабря». - Стало быть, через три дня… - продолжал я думать сквозь дрему. - Успеем добраться до становиша… - И вдруг словно что жаром пыхнуло мне в душу и голову… Я даже вздрогнул и схватился рукой за голову. - Да ведь ты же три дня не записывал дней, когда был болен?! - точно кто-то громко крикнул мне в ухо… - Сегодня же, сегодня - в эту смятенную бурную ночь - Рождество Христово, и ты никого не предупредишь! Звероловы обычно станут настораживать капканы и бить зверя. А эти священные, великие дни должны быть бескровны!
Я хотел было приподняться и сообщить Кукше о Великом Кануне, хотел даже его толкнуть, но руки мои не повиновались, язык не двигался. А приятное тепло все щекотало и щекотало и тоненькими горячими струйками разливалось по всему телу… В последний момент, помню, мне почудилась в дремоте Пресвятая Дева с Младенцем на руках, скользящая над лесной уремой в дивном ослепительном сиянии божественных лучей, сопровождаемая целым сонмом светлых ангелов. И где проходила Благодатная, там раздвигались снежные бушующие космы бурной метели и водворялась священная тишина, в которой слышалось величественно-вдохновенное неземное пение:
«Слава в Вышних Богу и на земле мир!» С этим дивным светом в глазах я погрузился в крепкий сон… И вдруг что-то вкрадчиво скользнуло по моей груди… Я слышал это и не мог подняться; что-то грузно надавливало на мои руки и как будто наседало на обе ноги…
«Верно, ком снега свалился сверху, - подумал я и не мог разжать век. - Это ничего. Здесь хорошо и тепло. Пусть себе падает. Я ведь в малице». А на груди снова что-то ощущалось - вкрадчиво скользящее. Потайное… Не то кто бритвой вспарывал малицу и шарил на груди, не то щекотал холодными одеревенелыми пальцами…
И вдруг дрема стала рассеиваться, и я ощутил, что меня грузно облегла какая-то непонятная в первые мгновения стискивающая глыба…
Все еще продолжая находиться в каком-то странном оцепенении, я подумал, что это Кукша навалился на меня в сонном состоянии, и в этой позе застыл.
Делая неимоверные усилия, я уперся ладонями обеих рук в обледенелую землю и крикнул, желая разбудить Кукшу:
- Христос рождается! Сегодня ночью! А мы спим?! Кукша! Слышишь ты?! Рождество Христово! Благодатная над землею проходит!
Едва я произнес эти слова, как что-то разом отлегло от меня, а на грудь упало что-то твердое и холодом прикоснулось к телу, словно кто осколок льда сунул под малицу…
Ничего не ответил Кукша. А только как-то странно всхлипнул, словно подавился упавшим сверху снежным комом…
- Ведь я же говорил, что накануне всем скажу, когда Великий день, - продолжал я, - а видишь вот, застлало память! Ложился в снег - припомнил, что запись-то повел после болезни - так три дня и запамятовал! Словно туман какой в голову нашел. И будут завтра кровь лить наши звероловы, а это не годится в такие дни… Ты слышишь, Кукша?!
- Слышу, барин… - глухо ответил Кукша. - В душу ты меня ударил… Прости! - и вслед за этими словами снова что-то странно всхлипнуло в горле Кукши.
- За что прости?! - недоуменно вскинулся я. - Зла не помню на тебя. Что ты мне сделал?!
- Скверное, барин… Страшно и сказывать. Прости! - и Кукша разом хлопнулся лбом в мои ноги. - Грех попутал… - прохрипел Кукша. - Малицу твою ножом вспорол. Хотел ограбить. Деньги, думал, у тебя на груди. Прости!
Только после этих слов я понял все. Грозная оторопь охватила мою душу. Даже волосы как будто шевельнулись на голове.
- Денег у меня не было, Кукша, - сказал я. - Оставил их я у старухи зверолова Мирнина. - Деньги нам не нужны в тайге. Что же ты, убить меня хотел?
- Хотел, барин… - еще глуше промолвил Кукша, словно с языка у него не шли слова. - Как малицу твою вспорол ножом, так и порешил убить. Все одно, думаю, шкоду надо прикрыть. Гляди, во всю ширь пропорол…
Я схватился руками за грудь и наткнулся на нож… Малица была прорезана поперек… Жуткий холод скользнул по всему телу, когда я представил себе, что какая-нибудь минута отделяла меня от смерти, да еще в таежной трущобе. Где все следы преступления были бы скрыты навеки.
А Кукша продолжал свою исповедь.
- Только что я нож на тебя направил, руку повыше занес, чтобы, значит, поверней тебя прикончить, а ты вдруг сразу: «Христос рождается!» Так меня всего и ошпарило, и в руках силы никакой не стало, нож книзу булькнул, а сам я словно и не свой… Судорогой тело скрючило. А ведь сгубил я не одного. Каторжанин я беглый… А с тобой и сам не знаю, как случилось… Ну, вот все онемело у меня, и лихорадка душу бьет. А ты опять: «Рождество Христово! - а мы спим?!» И еще мне горше стало… Надоумил тебя Бог! Прости меня, барин!.. - И снова и снова быстрые грузные поклоны впотьмах… А над нашими головами седыми космами и дымной мятежной пылью проносилась рассвирепевшая метель. Вздымалась и ревела она, как дикий раненый зверь…
- Прощаю, прощаю, Кукша! - воскликнул я порывисто и впотьмах схватил зверолова за руку. - Грех да беда на ком не живет! Страшное ты дело задумал, да, знать, Бог еще не отвернулся от тебя, если не дал тебе новой крови пролить.
- Барин, ба-арин!.. - уже взвыл каким-то бессильным воплем Кукша, схватывая мою руку и покрывая ее частыми поцелуями…
- Да что ты, что ты, Кукша! - отдернул я руку. - Все мы люди… Молись Богу… - дальше я не договорил… Что-то подошло к моему горлу, защекотало его. И вдруг разом, словно вода из прорванной плотины, хлынули судорожные слезы…
И, казалось, что не было большей на земле красоты и радости, как красота примирения и прошения…
* * *
Едва забрезжило утро, когда мы выбрались с Кукшей из снежного сугроба.
Кукша смотрел на меня беспокойно и приниженно.
- Никому я не скажу! - заявил я Кукше. - Слово даю тебе верное! Да и день такой, что не дают на ветер слов своих. Будем жить так, как жили, словно и не было ничего. А если сомневаешься, так гляди…
И с этими словами я остановился и осенил себя троекратным крестным знамением, повторяя:
- Во имя Сына Божия, в день великий Рождества Христова, даю зарок никому ни словом не обмолвиться, на что решался ты, Кукша! Веришь мне?
- Верю, барин, да только не ладно мне будет тебе в глаза глядеть…
- А ты не думай об этом. Только вот зарок себе дай вовеки руку ни на кого не поднимать…
- Так, барин, так… - поникнул головою Кукша. - Да только мне-то смутно… Совесть прошибает… Так вот - словно тень легла на душу…
* * *
Мы совсем уже подходили к нашему становищу, когда Кукша вдруг остановился и сказал мне:
- Ты иди, барин, а я наведаюсь к своим капканам… Версты четыре отсюдова… Мигом приду… Кланяйся товарищам от меня…
Кукша повернулся и быстро заскользил на своих лыжах в таежную урему. Какое-то особенно тоскливое чувство сжало мое сердце…
Долго мы ждали Кукшу. Придвинулись сумерки. Снова запела и завыла метель, с каким-то злорадством сглаживая все человеческие и звериные следы. Долго бушевала разъяренная метель - до следующих сумерек.
Ходили мы на лыжах вокруг, на огромном пространстве, отыскивая зверолова Кукшу. Так и не нашли… Разве в тайге нащупаешь человека, когда безумная метель заметает все следы?!
В длинные темные ночи мы сидели иногда вокруг огня и вели беседу, вспомнили и Кукшу.
- Где бы ему быть?
- Схоронила тайга… - замечали одни.
- А может, и медведь задрал, коли ненароком в «чело» попал. В тайге всего берегись…
Один я знал, что Кукша неспроста не вернулся. Быть может, он ушел куда на покаянье, если сумел пробиться сквозь тайгу?! Широка и необъятна русская душа, как и все те степи и леса, что раскинулись по безграничному простору Матушки-Руси.
Б. Скубенко-Яблоновский
Журнал «Вокруг Света», 1915 год
С партией звероловов направился я в глубь тайги, верст за восемьдесят от сибирского поселка.
- Господи благослови! - послали нам свое напутствие провожавшие нас поселяне. - Как потеплеет, так и вернитесь к домам.
Мы тронулись в путь.
Промышленники-звероловы уходят в тайгу на пушной промысел на несколько месяцев к определенному месту, где заранее - до зимы - заготовляется изба или землянка.
В тайгу берут с собою все необходимое. На сани складываются провизия, запасная одежда, оружие, капканы, разного рода поставушки на зверя и птицу.
Добравшись в тайге до становища, возницы, сопровождавшие обоз, отправляются обратно к поселку до условного срока (через несколько месяцев), когда промышленники вволю наохотятся и в достаточном количестве добудут пушнины.
Нас выехало восемь человек.
Все мои спутники, промышленники-звероловы, народ на диво скроенный, выше среднего роста, широкоплечие, мускулистые; в глазах сметливость, энергия.
Так и кажется, что люди эти сбиты из какого-то особенного материала, словно железные. Энергия их, что могучая стальная пружина, на которую брошена тяжесть: гнутся спиральные кольца, но не ломаются; чуть осядут - и снова выпрямятся.
Тайга родит таких богатырей.
* * *
Мы давно уже в мрачных объятиях тайги.
Царственно раскинулась она на сотни верст и как будто бы забылась в непробудном сне, вся окутавшись тяжелым снеговым убором.
Ни звука. Словно мертвая тайга. Ветка только упадет и мягко приникнет к ровной снеговой толще, да где-нибудь внезапно прошмыгнет увертливая белка, и снова тишина и сон…
Это таежное безмолвие тяжко давит на душу. Порою кажется, что ты попал в рабство к какому-то грозному титану, который втолкнул тебя в царство вечно мрачной неподвижности и тут же сам обрушился на землю и заснул мертвецким сном.
Громадные лиственницы, сосны, пихты. Все они угрюмо спят и словно стерегут своим оплотом тех, что давно уже почили смертным сном…
У корней могучих деревьев, высоко вознесших свои вершины в небо, покоятся сраженные временем и бурями таежные великаны.
Словно в какой-то титанической битве полегли они один на другого на высоте до двух и трех аршин. Это - непролазная урема. Внизу, между полегшими могучими стволами, целые коридоры и лазейки, проделанные разным зверем. Здесь, под надежным укрытием, как бы под арками, прошмыгнет и юркая куница, и соболь, и хорек, и ласка, и горностай.
Бесчисленные следы обитателей тайги переплетаются по всем направлениям, но в течение дня человеческий глаз не приметит ни одного из мелких лесных хищников. Не увидит он и крупных обитателей. Только ночью пробуждается тайга, показывая, что в ней есть. Зверь тогда идет вразброд и отпечатывает на снегу новые следы.
В течение дня мы ставили капканы и поставушки, на другой шли их осматривать.
Соболь долго нам не попадался. Этот пушной зверек все реже и реже встречается в лесах Сибири, благодаря огромнейшим порубкам леса и настойчивой охоте за ним.
Там, где была еще недавно лесная таежная чапыга, выстроились села и деревни, и, встревоженный преследованием, зверек перекочевывает все глубже и глубже - в самые непролазные дебри, куда не ступала еще человеческая нога.
* * *
В среде звероловов, с которыми я выехал в таежную глушь, был один, особенно обращавший на себя мое внимание. Молчаливый, постоянно сосредоточенный в самом себе, иногда даже как бы избегавший смотреть мне в глаза и словно внутренне отмахивавшийся от каких-то упорно наседавших в его голову настойчивых мыслей…
Сильный, широкоплечий, с квадратным лицом на мощной шее, с тупым широким подбородком и острым взглядом зеленовато-желтых глаз, он порою вселял в мою душу какую-то непреодолимую жуть. В особенности неприятное впечатление производил на меня его узкий, вдавленный посередине лоб и слишком быстро начинавшаяся от него густая щетина волос.
Прозвище ему было - Кукша Лом. Прибился он к поселку года три тому назад неизвестно откуда. Не то переселенцем шел из южных губерний, как поясняли звероловы, да по дороге всю семью свою «растерял», - померли, значит, - не то охотником у какого-то барина-помещика служил, да потом порешил на промысел отбиться.
Так я и не добился толку, что из себя на самом деле представлял Кукша Лом.
Кукша - православное имя, а «Лом» - прозвище, как говорили звероловы, «по-уличному».
- За что же «Ломом» его прозвали? - спрашивал я у звероловов.
- А, стало быть, за силу, барин. Ездили мы в город порох покупать. Полегли на постоялом дворе, а ночью пожар случись в соседнем ломе. Полымя так и пыхнуло. Кинулись мы людей спасать, да только толку нет - дверей не вышибем. Нас двое было. А ямщики все спят в сарае, бабы мечутся, голосят. Двери в доме, что горел, дубовые, что железные. Бьемся мы плечами, ничего - не валятся. А тут, глядим, и Кукша выскочил. В портках, босой… Дорвался до дверей, весь скрючился, собрал всю силу, да как двинет в дверь - так и высадил. Рухнула, что заслон железный. Ворвался в комнаты, а уж дым с огнем закручивают вовсю. Те, что были в доме, мечутся, как ошалелые. Выхватил их Кукша, вышиб рамы - да в окно, потому что уж не знал, куда идти. Дымом все ему застлало. С обгорелой головою выскочил; руки все изрезал об стекло, ну а все-таки людей спас. Так мы «Ломом» его с той поры и прозвали. «Лом» да «Лом». Сам видишь - мы сами не плохие, а двери не вышибли. На железном болту была.
Присмотрелся я как-то пристальнее к этому человеку и заметил, что у него от темени до уха шрам. Давнишний, да только, видно, сильно кто-то рубанул…
Еще неприятнее стало. Весь он, словно «каторжник клейменый» - втолкнулась мысль. Ни дать ни взять - один из беглых…
Ушли как-то звероловы в лес капканы осматривать, а я с Кукшей с глазу на глаз остался. Нездоровилось мне - сильно простудился.
Кукша ружье чистил, а я лежал на нарах.
- Вот что, барин… - начал Кукша, не глядя на меня. - Не найти нам здесь соболя. Перекочевал он весь, почитай, еще глубже, в самую трущобу. Ты местов здешних не знаешь, а я - человек тут свой… - как-то загадочно улыбнулся он своим широким с ровными губами ртом. - Ты ведь хоть и важный охотник, а не из-за корысти сюда пришел. Охотка-то ведь пуще неволи. Это мы понимаем. Взглянуть тебе на это антиресно… Ну, так вот и пойдем мы, я сведу. Отсюда неблизко, а соболя найдем. Уговор - меня не выдавай. Я нашел место, я и добывать зверя буду.
- А почему бы не сказать? - заметил я.
- Да уж такая моя, барин, просьба к тебе. Знаешь пословицу: «Кто палку взял, тот и капрал». Да и берлогу я знаю, барин. В секрете ее держу. Беру штуцер с собой. Ухлопаем и «генерала»…
- Коли так - ладно, - ответил я, а у самого снова в душу закралась какая-то непонятная жуть, словно скверное предчувствие душу глодало.
* * *
К вечеру пришли звероловы из тайги. Развели огонь в печи, стали стряпать ужин.
- А когда, барин, Рождество Христово? - спросил у меня один из звероловов. - Мы-то поначалу считали дни, а потом и сбились. Вон и зарубки у меня на бревне. Перепустил несколько дней и не помню - сколько надо дней засчитать. Скверно! Так и не будем знать, когда день Христов придет.
- А я знаю, - ответил я. - У меня в книжке помечено. Только накануне я скажу вам о Рождестве Христовом.
- Вот и хорошо, барин. А то как-то неловко, знаешь… Праздник, скажем, из всех великих праздников. В этот день не след нам крови лить. Не запомни ты дней, так бы не по-людски праздник сошел.
* * *
Через несколько дней я настолько оправился, что уже мог идти с Кукшей на промысел.
Кукша захватил с собою капканы, ружье, и мы, ставши на лыжи, двинулись в таежную урему.
Начинал срываться снег. Мелкие пушинки его как бы в раздумьи опадали на белую снежную пелену.
Быстро скользили лыжи.
Не вернуться ли нам назад? - сказал я Кукше. - Если снег разойдется вовсю, нечего думать ни о берлоге, ни о капканах.
- Ничего - не разойдется, - ответил Кукша, наглухо одетый в малицу, - волка бояться - в лес не ходить…
Пошли мы еще быстрей.
Уже несколько часов прошло, много верст оставалось позади, а Кукша все еще никак не мог определить того места, где лежал в берлоге медведь.
- Когда же мы придем? - неоднократно спрашивал я у Кукши.
- Да придем, барин, потерпи, - было мне ответом, и вдруг я заприметил несколько особенных, зорко брошенных на меня взглядов Кукши.
Так он на меня ни разу не смотрел за все время нашего пребывания в тайге. Даже какая-то странная мысль проскальзывала в этом слишком запанибратском взгляде острых зеленовато-желтых глаз.
- Вот тут, кажись, недалече, барин, берлога… Версты б еще две - и до старой сосны дойти. У разлога она. Там ему и быть…
А глаза снова как-то особенно цепляются за меня, и словно какая-то особенная сосредоточенная мысль не дает Кукше покоя…
Стало вечереть; небо еще больше нахмурилось, и вдруг совершенно неожиданно посыпались сверху густой завесой снежные мятущиеся хлопья.
- Дело - табак… - как-то глухо прогнусавил Кукша и осмотрелся по сторонам.
- Вот тебе и берлога! - заметил я с неудовольствием. - Как мы только станем теперь искать нашу становку? Прямо хоть пропадай тут?! Ты, должно быть, и сам толком не знаешь, где медвежья берлога?
- Всякое бывает. Невзначай и ошибешься… - глухо, неопределенно бросил Кукша. - Вишь, закручивает, токмо леший плюет…
И вдруг он озлобленно выругался… Это ругательство было обращено к метели.
- Что ты ругаешься? - заметил я Кукше.
- А хочу - и ругаюсь, - с какой-то дьявольской иронией в голосе ответил Кукша. - Сам себе хозяин…
Душа моя дрогнула… И увещание идти на берлогу, и грубый тон Кукши сразу заставили меня подумать о чем-то недобром.
Мы стояли на небольшой поляне, окруженные громадными деревьями, которые уже совсем заслонила бешено мятущаяся снежная вьюга.
Злобными порывами вихря подхватило снежную завесу, скомкало ее клубами и с мятежной яростью швырнуло прямо в лицо…
Зашумела и затрещала тайга, словно схватилась в борьбе с каким-то чудовищным титаном… Грохот сучьев, шуршание сброшенных снежных комьев с могучих веток и порывистое дыхание бури - все это смешивалось в мятущемся посвисте освирепевшего хаоса.
Стоять становилось больше немыслимым. Тайга заговорила грозным, стихийным голосом; острый вихрь, словно бритвой, прорезывал глаза, голова кружилась; резкий холод начинал проникать во все поры.
Куда укрыться от лютого холода в разбушевавшейся грозной тайге, где на целые десятки и сотни верст не встречается людского жилья?
Я сдвинулся с места, и насколько мне позволял вихрь, заторопился под прикрытие лесной уремы.
Грудь дышала болезненно; сердце билось учащенно. Надо было искать приюта в снегу.
Среди разъяренно плевавшейся метели едва различимо виднелась фигура скользившего на лыжах Кукши.
Страшный холод как бы сковывал все члены; губы трескались; к глазам и лбу мятежно приливала кровь. А буря взвывала, свирепела и в злобной ярости ломала и комкала сорванные ветки.
Дорвался я до сувоя, сбросил лыжи и погрузился в снег… Сразу стало теплее. Обмялся… Верхние слои снега заскорузли, образовывая свод.
Все больше и больше отжимал я в стороны снег и наконец очутился как бы в просторном шалаше… Едва умостился и сжался в комок, подбирая под себя нога, как в ту же минуту обвалился на меня сверху Кукша…
- Здесь ты, барин?! - сипло спросил он. - Сиди смирно, носа не кажи… шибко разметалась вьюга. Почитай, и завтра целый день плеваться станет.
Он смолк и стал скрючиваться бок о бок со мной. Могучая спина его прижала мое туловище к снеговой стенке…
Соседство Лома тяготило меня. Минуты молчания были тягостны. Подле меня словно лежал отъявленный разбойник, за каждым движением которого я должен был зорко следить. Но усталость брала свое… Я протащился на лыжах не менее двадцати верст. Все тело ныло. Оно еще не совсем окрепло после недавнего недомогания; голова продолжала кружиться, а потом все мое существо внезапно охватило какое-то странное убаюкивающее мление… В снежном шалаше было тепло. Снежный вихрь бесновался над нашими головами, шумел и вскруживал целые столбы белой пыли, неистово припадал к самой поверхности и с зычным посвистом скользил оледеневшими кристаллами по заскорузлой снеговой оболочке.
Но было уже тепло и хорошо! Скверно было только от присутствия Кукши… Не давал он мне возможности смежить глаза, словно вот подстерегал, когда я задремлю…
Долго я боролся с дремотой и наконец почувствовал, что это выше сил. Глаза буквально стали смыкаться; по всему телу побежал желанный ласковый огонек…
«Хорошо!» - подумал я сквозь сон и мгновенно вспомнил о Рождестве…
- Когда же оно?! - и я мысленно стал подсчитывать дни… Числа я аккуратно записывал в книжку. Сегодня с утра было вписано «21 декабря». - Стало быть, через три дня… - продолжал я думать сквозь дрему. - Успеем добраться до становиша… - И вдруг словно что жаром пыхнуло мне в душу и голову… Я даже вздрогнул и схватился рукой за голову. - Да ведь ты же три дня не записывал дней, когда был болен?! - точно кто-то громко крикнул мне в ухо… - Сегодня же, сегодня - в эту смятенную бурную ночь - Рождество Христово, и ты никого не предупредишь! Звероловы обычно станут настораживать капканы и бить зверя. А эти священные, великие дни должны быть бескровны!
Я хотел было приподняться и сообщить Кукше о Великом Кануне, хотел даже его толкнуть, но руки мои не повиновались, язык не двигался. А приятное тепло все щекотало и щекотало и тоненькими горячими струйками разливалось по всему телу… В последний момент, помню, мне почудилась в дремоте Пресвятая Дева с Младенцем на руках, скользящая над лесной уремой в дивном ослепительном сиянии божественных лучей, сопровождаемая целым сонмом светлых ангелов. И где проходила Благодатная, там раздвигались снежные бушующие космы бурной метели и водворялась священная тишина, в которой слышалось величественно-вдохновенное неземное пение:
«Слава в Вышних Богу и на земле мир!» С этим дивным светом в глазах я погрузился в крепкий сон… И вдруг что-то вкрадчиво скользнуло по моей груди… Я слышал это и не мог подняться; что-то грузно надавливало на мои руки и как будто наседало на обе ноги…
«Верно, ком снега свалился сверху, - подумал я и не мог разжать век. - Это ничего. Здесь хорошо и тепло. Пусть себе падает. Я ведь в малице». А на груди снова что-то ощущалось - вкрадчиво скользящее. Потайное… Не то кто бритвой вспарывал малицу и шарил на груди, не то щекотал холодными одеревенелыми пальцами…
И вдруг дрема стала рассеиваться, и я ощутил, что меня грузно облегла какая-то непонятная в первые мгновения стискивающая глыба…
Все еще продолжая находиться в каком-то странном оцепенении, я подумал, что это Кукша навалился на меня в сонном состоянии, и в этой позе застыл.
Делая неимоверные усилия, я уперся ладонями обеих рук в обледенелую землю и крикнул, желая разбудить Кукшу:
- Христос рождается! Сегодня ночью! А мы спим?! Кукша! Слышишь ты?! Рождество Христово! Благодатная над землею проходит!
Едва я произнес эти слова, как что-то разом отлегло от меня, а на грудь упало что-то твердое и холодом прикоснулось к телу, словно кто осколок льда сунул под малицу…
Ничего не ответил Кукша. А только как-то странно всхлипнул, словно подавился упавшим сверху снежным комом…
- Ведь я же говорил, что накануне всем скажу, когда Великий день, - продолжал я, - а видишь вот, застлало память! Ложился в снег - припомнил, что запись-то повел после болезни - так три дня и запамятовал! Словно туман какой в голову нашел. И будут завтра кровь лить наши звероловы, а это не годится в такие дни… Ты слышишь, Кукша?!
- Слышу, барин… - глухо ответил Кукша. - В душу ты меня ударил… Прости! - и вслед за этими словами снова что-то странно всхлипнуло в горле Кукши.
- За что прости?! - недоуменно вскинулся я. - Зла не помню на тебя. Что ты мне сделал?!
- Скверное, барин… Страшно и сказывать. Прости! - и Кукша разом хлопнулся лбом в мои ноги. - Грех попутал… - прохрипел Кукша. - Малицу твою ножом вспорол. Хотел ограбить. Деньги, думал, у тебя на груди. Прости!
Только после этих слов я понял все. Грозная оторопь охватила мою душу. Даже волосы как будто шевельнулись на голове.
- Денег у меня не было, Кукша, - сказал я. - Оставил их я у старухи зверолова Мирнина. - Деньги нам не нужны в тайге. Что же ты, убить меня хотел?
- Хотел, барин… - еще глуше промолвил Кукша, словно с языка у него не шли слова. - Как малицу твою вспорол ножом, так и порешил убить. Все одно, думаю, шкоду надо прикрыть. Гляди, во всю ширь пропорол…
Я схватился руками за грудь и наткнулся на нож… Малица была прорезана поперек… Жуткий холод скользнул по всему телу, когда я представил себе, что какая-нибудь минута отделяла меня от смерти, да еще в таежной трущобе. Где все следы преступления были бы скрыты навеки.
А Кукша продолжал свою исповедь.
- Только что я нож на тебя направил, руку повыше занес, чтобы, значит, поверней тебя прикончить, а ты вдруг сразу: «Христос рождается!» Так меня всего и ошпарило, и в руках силы никакой не стало, нож книзу булькнул, а сам я словно и не свой… Судорогой тело скрючило. А ведь сгубил я не одного. Каторжанин я беглый… А с тобой и сам не знаю, как случилось… Ну, вот все онемело у меня, и лихорадка душу бьет. А ты опять: «Рождество Христово! - а мы спим?!» И еще мне горше стало… Надоумил тебя Бог! Прости меня, барин!.. - И снова и снова быстрые грузные поклоны впотьмах… А над нашими головами седыми космами и дымной мятежной пылью проносилась рассвирепевшая метель. Вздымалась и ревела она, как дикий раненый зверь…
- Прощаю, прощаю, Кукша! - воскликнул я порывисто и впотьмах схватил зверолова за руку. - Грех да беда на ком не живет! Страшное ты дело задумал, да, знать, Бог еще не отвернулся от тебя, если не дал тебе новой крови пролить.
- Барин, ба-арин!.. - уже взвыл каким-то бессильным воплем Кукша, схватывая мою руку и покрывая ее частыми поцелуями…
- Да что ты, что ты, Кукша! - отдернул я руку. - Все мы люди… Молись Богу… - дальше я не договорил… Что-то подошло к моему горлу, защекотало его. И вдруг разом, словно вода из прорванной плотины, хлынули судорожные слезы…
И, казалось, что не было большей на земле красоты и радости, как красота примирения и прошения…
* * *
Едва забрезжило утро, когда мы выбрались с Кукшей из снежного сугроба.
Кукша смотрел на меня беспокойно и приниженно.
- Никому я не скажу! - заявил я Кукше. - Слово даю тебе верное! Да и день такой, что не дают на ветер слов своих. Будем жить так, как жили, словно и не было ничего. А если сомневаешься, так гляди…
И с этими словами я остановился и осенил себя троекратным крестным знамением, повторяя:
- Во имя Сына Божия, в день великий Рождества Христова, даю зарок никому ни словом не обмолвиться, на что решался ты, Кукша! Веришь мне?
- Верю, барин, да только не ладно мне будет тебе в глаза глядеть…
- А ты не думай об этом. Только вот зарок себе дай вовеки руку ни на кого не поднимать…
- Так, барин, так… - поникнул головою Кукша. - Да только мне-то смутно… Совесть прошибает… Так вот - словно тень легла на душу…
* * *
Мы совсем уже подходили к нашему становищу, когда Кукша вдруг остановился и сказал мне:
- Ты иди, барин, а я наведаюсь к своим капканам… Версты четыре отсюдова… Мигом приду… Кланяйся товарищам от меня…
Кукша повернулся и быстро заскользил на своих лыжах в таежную урему. Какое-то особенно тоскливое чувство сжало мое сердце…
Долго мы ждали Кукшу. Придвинулись сумерки. Снова запела и завыла метель, с каким-то злорадством сглаживая все человеческие и звериные следы. Долго бушевала разъяренная метель - до следующих сумерек.
Ходили мы на лыжах вокруг, на огромном пространстве, отыскивая зверолова Кукшу. Так и не нашли… Разве в тайге нащупаешь человека, когда безумная метель заметает все следы?!
В длинные темные ночи мы сидели иногда вокруг огня и вели беседу, вспомнили и Кукшу.
- Где бы ему быть?
- Схоронила тайга… - замечали одни.
- А может, и медведь задрал, коли ненароком в «чело» попал. В тайге всего берегись…
Один я знал, что Кукша неспроста не вернулся. Быть может, он ушел куда на покаянье, если сумел пробиться сквозь тайгу?! Широка и необъятна русская душа, как и все те степи и леса, что раскинулись по безграничному простору Матушки-Руси.
Б. Скубенко-Яблоновский
Журнал «Вокруг Света», 1915 год