Мое первое знакомство с советским народом. Часть 2
Мишель Горде (Michel Gordey), « Gazette de Lausanne», Швейцария.
# Все статьи за 19 августа 1950 года.
Первое воскресенье в Москве
Мое первое воскресенье в Москве. В СССР это тоже практически всеобщий день отдыха. Здесь работают полные шесть дней и на седьмой отдыхают.
Я выхожу на улицу около 11 часов. Толпа более плотная, чем в другие дни, но одета она не празднично. На прохожих надето то же, что и в обычные дни, но на улице появилось больше пар, больше семей (родителей с детьми), которые медленно прогуливаются, смотрят на витрины и в целом выглядят как "отдыхающие".
Все магазины по воскресеньям работают (но закрыты в понедельник), чтобы рабочие и служащие могли делать покупки в выходной день. И действительно, торговые заведения еще более переполнены, чем вчера. Покупатели тоже ходят в магазин парами или целыми семьями.
За те два дня, что я в Москве, я еще ни разу не говорил с каким-нибудь незнакомым русским. Мои разговоры с людьми из "Интуриста" были скорее "официальными". Я постараюсь воспользоваться воскресным днем, этой атмосферой отдыха. Попробую поболтать с "обычными русскими".
Я вхожу в маленькую столовую (нечто вроде общедоступного и относительно дешевого ресторана) на улице Горького, главной улице столицы. Все столики заняты, но за одним из них есть свободный стул. Там сидят три молодых человека. Я уже знаю, что в Москве можно просто присесть на первое же освободившееся место, не спрашивая разрешения у пришедших ранее. Поэтому я сяду рядом с этими тремя молодыми людьми. Кажется, они студенты.
Они улыбаются и вежливо меня приветствуют. Я зову официантку - и они замечают, что я, как и они, говорю по-русски. Делая заказ, я замечаю, что трое моих соседей неотрывно смотрят на меня краем глаза. Мой галстук, моя рубашка, мои часы-браслет, покрой моего костюма: они, должно быть, поняли, что я иностранец.
Несколько ничего не значащих слов. "Пиво неважное", - говорит один из них. Небольшая пауза. "Я всегда предпочитаю водку. Она никогда не разочарует", - говорит другой. Третий передает мне соль и спрашивает:
- Вы из Москвы?
- Нет, - говорю я, - я француз...
Удивленные взгляды. Долгое молчание. Наш столик как будто сковало морозцем. А за соседними люди продолжают смеяться, шутить. Они тоже только что познакомились, но они не испытывают недоверия друг к другу: они все русские. Я задаю встречный вопрос:
- А вы из Москвы?
Невидимая стена
Тишина. Больше они со мной не разговаривают. И между собой едва переговариваются. Во время еды они по-прежнему вежливы, передают мне нож или тарелку. В них нет враждебности, но я чувствую, что когда я наклоняюсь к тарелке, они наблюдают за мной, как за потенциальным врагом или, во всяком случае, как за каким-то странным созданием. Между нами возникло нечто вроде "невидимой стены", не только после того как я сказал, что я француз, но и в принципе, с того момента как они внимательно посмотрели на мою одежду.
На протяжении всего обеда - больше полутора часов, обычный срок для русских ресторанов (даже общедоступных) - за нашим столиком царит это тягостное молчание. Когда я встал, они попрощались со мной с той же вежливостью, что и вначале. Из гардероба, надевая пальто, я бросаю последний взгляд на переполненный зал. Смех, громкие разговоры, шум... а трое моих соседей увлечены весьма оживленной беседой: они жестикулируют и тоже смеются.
Я направляюсь к Красной площади. Я хотел бы посетить мавзолей Ленина. Но перед этим памятником я нахожу очередь длиной примерно в километр. Очередь тянется вдоль большой площади, огибает широкий проспект и продолжается до середины соседней площади. Там стоят семьи, солдаты, крестьяне! Сегодня довольно холодно, но эти люди ждут, ждут час или два. Очевидно, что их никто не заставлял проводить часть своего выходного дня в ожидании возможности бросить взгляд на забальзамированный труп "отца Октябрьской революции". Как бы там ни было, я не обладаю русским терпением и иду в Музей Ленина, который находится рядом, на площади Революции.
Это большое здание из красного кирпича, где раньше располагался городской совет (Дума) Москвы. Здесь тоже толпа народу, но меньше, чем у мавзолея. Посетители - всех возрастов и сословий. Пионеры в красных галстуках (это школьники 8-14 лет). Военные. Рабочие, крестьяне - в основном молодые. Они отходят группами по 20 или 30 человек, следуя за гидами (экскурсии бесплатны), которые объясняют им все про музей.
Я же решаю самостоятельно осмотреть два десятка залов, открытых для публики. Последовательные этапы жизни Ленина: его произведения, книги, которые он читал, его путешествия, его письма, его изгнание, его ссылки. Во всех залах фотографии, портреты, картины, макеты домов или квартир, в которых жил Ленин.
В этом Музее Ленина фотографий Сталина так же много, как и фотографий основателя партии большевиков. Повсюду видна попытка доказать, с помощью фото и документов, относящихся к Сталину, что его жизнь и размышления шли параллельно с жизнью и размышлениями Ленина. На всех стенах, во всех витринах цитаты Ленина и Сталина приводятся рядом друг с другом и вперемежку.
Зато в этом огромном музее я не нахожу ни намека на многочисленных товарищей и соратников Ленина, ставших жертвами последовательных чисток большевистской партии после 1927 года. Ни в одном зале я не нашел упоминания о Троцком. Его имя встречается только на странице одной из книг Ленина, изданной в 1915 году за границей. Как бы случайно на этой странице Ленин яростно нападает на Троцкого, который в то время расходился с ним во взглядах.
Знаменитое метро
16 часов. Я выхожу из Музея Ленина. Совсем рядом стоит нечто вроде небольшого греческого храма из серого камня. Это станция метро. Сейчас я совершу свою первую поездку в знаменитом московском метрополитене.
Я вхожу на станцию, которая больше похожа на вестибюль вокзала, чем на наши парижские станции метро. Это громадный зал из розового гранита. Нет никакой лестницы вниз, зал находится на уровне земли. Закурив сигарету, я направляюсь к окошку кассы, где продают билеты (50 копеек за билет, то есть 43 франка 50 сантимов по нынешнему курсу).
- Товарищ, почему Вы курите?
Милиционер в голубой форме и серой меховой фуражке гневно смотрит на меня. Он уже достал из кармана книжку со штрафными квитанциями.
- Это не разрешено?
Он ошеломленно смотрит на меня, потеряв на время дар речи. Затем мускулы на его лице расслабляются. (Он быстро оглядел мою непокрытую голову и пальто.)
- Вы иностранец? Вы об этом не знали? Ладно. Больше так не делайте.
Никто из окружавших меня людей ничего не сказал. Они пристально и неподвижно смотрели на меня. Без комментариев. Без враждебности. Молча.
Поезд въезжает на станцию. Здешние вагоны в два раза длиннее парижских. Они сверкают медью и бежевой краской - кажется, совсем свежей. Двери открываются автоматически, как в Париже. Как только пассажиры вышли, толпа быстро загружается в вагоны.
Две девушки, затянутые в черную униформу, как и контролерша наверху, но в красных фуражках поднимают небольшие деревянные флажки. Двери плавно закрываются, никто не рвется в них в последний момент (это запрещено и наказывается штрафом, а с правилами здесь не шутят).
Воздух удивительно чист, как на платформах, так и в вагонах. Вдоль вагонов - кожаные сиденья.
В этот воскресный день в метро много народу, но это не сравнить с плотной и тесной толпой в часы пик в Париже. Странно, но в течение поездки в вагоне царит молчание. Хотя поезд производит не слишком много шума, а станции находятся в 4-5 минутах езды друг от друга. А большинство пассажиров (60-70%) читают толстые книги: они стоят или сидят, полностью погрузившись в чтение. При этом почти никто не читает газеты.
На станциях никто не толкается и не пихает окружающих локтями. "Товарищ, Вы выходите?". Сосед кивает головой. Не то чтобы люди молчали. Но те, кто разговаривает между собой, делают это тихо. Не слышно ни восклицаний, ни споров.
Сдержанность и молчание
Рядом со мной стоит человек лет пятидесяти с седой бородкой, в очках и черной меховой шапочке.
- Комсомольская площадь - в эту сторону?
- После Красных ворот, следующая.
- Я совсем не знаю Москвы, я только что приехал.
Человек молча смотрит на меня. Его лицо непроницаемо и не выражает ни любопытства, ни интереса. Он уже увидел - опять же по одежде - что я иностранец. Он даже немного отодвигается от меня, и чтобы подчеркнуть, что мне нечего и надеяться втянуть его в разговор, достает из кармана книгу. Вот и он погрузился в чтение.
Я выхожу на следующей остановке и сажусь в ближайший поезд. Эта станция очень отличается от той, где я впервые сел в вагон. Она столь же просторна и величественна, но украшена барельефами, а не статуями. Здесь камень не красноватый, а серый, но чистота повсюду столь же безупречна. То же молчание, та же дисциплина на платформе.
Во втором поезде я спрашиваю у женщины лет тридцати, действительно ли Ленинградский вокзал находится на Комсомольской площади. "Я недавно в Москве и не знаю города..."
Она так же быстро оглядывает меня, и ее ответ доказывает, что она сделала из произведенного осмотра тот же вывод, что и ее соотечественники.
- Спросите у милиционера. В Москве есть разные вокзалы...
- Но, - говорю я, - я только хотел прогуляться вокруг вокзала. Мне сказали, что там строят новые дома...
- Я не знаю. Обратитесь к милиционеру.
Я вижу, что моя настойчивость ее смущает. Но не потому, что с ней заговорил незнакомый мужчина. В Москве это часто случается. А потому, что я иностранец. "Невидимая стена" сопровождает меня и в метро.
Религиозное рвение
Я выхожу на следующей станции и поднимаюсь на поверхность по другой механической лестнице, декорированной столь же великолепно, как и на предыдущих станциях. Я попадаю на широкий проспект. Слева небольшая церковь. Идет вечерняя служба. Внутри темно, почти как ночью. Стены покрыты золотом. Перед темными и таинственными иконами горят лампадки. Священник читает молитву. Вокруг меня на коленях хором молятся около пятидесяти мужчин и женщин. Некоторые касаются лбом пола.
Большинство верующих - пожилые люди, у них седые волосы, и они бедно одеты. Но есть и десяток девушек, усердно молящихся и крестящихся на русский манер, так же истово, как и старики. Одна из них поднимается одновременно с пожилой женщиной, стоявшей рядом с ней на коленях. Обе долго целуют позолоченный угол иконы, перед которой горит много свечей.
У выхода, на церковной паперти, два десятка нищих в лохмотьях, с большими мешками за спиной. Нищие что-то напевают, крестятся и взывают к христианскому милосердию. Входя или выходя, верующие дают им не только монеты, но и колбасу или хлеб. Нищие с удвоенным рвением жалуются и попрошайничают.
После ультрасовременного метро - этот осколок старой, очень старой России. В Советском Союзе отправление культа не запрещено. Вечером, в гостинице, читаю в купленном только что местном еженедельном издании: "Патриарх московский от имени Русской православной церкви подписал Стокгольмское воззвание сторонников мира против атомной бомбы". Со времен Византии и до Сталина Русская церковь всегда подчинялась правящему режиму.
Перевод: Анастасия Вербицкая ©
_________________________________________________________
Коммунисты: битва за мавзолей ("Time", США)
К чему стремится Молотов? ("Time", США)
Сталин - человек 1939 года ("Time", США)
"Бить их по брюху!" ("Time", США)
Родной Сталин ("Правда", СССР)
Мы требуем! ("Time", США)
Вопрос первостепенной важности ("Time", США)
'Человек года-1938': Адольф Гитлер ("Time", США)