Старый Оскол. Городские фрики. Часть I.
В истории каждого города и даже села обязательно есть персонажи, которых помнят целые поколения, хотя никакими большими и полезными деяниями эти люди не отмечены. Про них рассказывают смешные байки, правдивые и не очень, они и их жизнь обрастают своеобразными легендами. Как можно их назвать объединительно? Вот об этом я и задумался, когда сочинял название к этому рассказу. Вот, например, есть такая книга 1865 года издания, называется «26 московскихъ лже-пророковъ, лже-юродивыхъ, дуръ и дураковъ». Можно было бы назвать моё повествование каким-нибудь подобным образом. Но тот контингент, о котором я намереваюсь поведать, не содержал в своих рядах ни лжеюродивых, ни, тем паче, лжепророков - может быть, они и существовали в Старом Осколе, даже и в описываемые мною времена, но, увы, остались вне поля моего зрения. А если бы я взял за основу своего повествования жизнеописание дур и дураков, то я вынужден был бы сделать это с учетом современной, а не полуторавековой давности трактовки этих понятий, и тогда данная глава моих воспоминаний разрослась бы до размеров немыслимых, что и вымотало бы меня, и утомило бы потенциального читателя.
Вот поэтому я решил применить в заголовке своего рассказа современное, совсем не используемое в те времена, о которых я рассказываю, понятие «фрики». Нынешние энциклопедии и словари определяют это слово примерно так: «Фрик - человек, отличающийся ярким, необычным, экстравагантным внешним видом и вызывающим (зачастую эпатажным) поведением, а также обладающий неординарным мировоззрением, которое является результатом отказа от социальных стереотипов». С некоторыми допусками все люди, о которых я намереваюсь рассказать, вписываются именно в это определение.
Петя Объедков
Мой земляк, писатель и краевед Николай Никифорович Белых, в своем документально-художественном романе "Перекресток дорог", где, в частности, описывается период немецко-венгерской оккупации Старого Оскола, несколько раз упоминает некоего Петю Объедкова, городского дурачка. Вот так рассказывается о Петиной гибели:
… В Старом Осколе среди фашистов царило смятение. Решили уничтожить всех заключенных, перебить подозрительных.
- Ага, собаки, ага, испугались! - выкрикивал Петя Объедков, бесстрашно блуждая по улицам города в своем порванном пиджаке с длинными рукавами и в картузе со сломанным козырьком. Он то и дело растирал рукавом стывшие на морозе уши, свирепо посматривал из-под косматых, белых от инея бровей на немцев и на венгров, которые нервозно бежали куда-то по улицам, пряча руки в рукава или прижимая ими автомат к животу. - Ага, испугались, что наши идут, наши идут! Куда вот шалав своих денете, которых вы путрили и духами мазали? В Ерманию потащите, а там вас бабы дубиною, дубиною. Ага, испугались, камней по улицам наложили, что не пролезешь. Наши пролезут, наши, наши, наши…
Так, блуждая по улицам, Петя дурачок добрался до городской управы. Откуда ни возьмись, Кузнецова Анна Ивановна, врачиха.
- А-а-а, шалава! - закричал на нее Петя. - Немцам услуживала, людей наших переводила. Куда делся Коля Потехин?
- Он заразный, у него свищ в ноге, - сказала Кузнецова, пытаясь пройти мимо Объедкова. Но он заслонил ей дорогу.
- Брешешь, шалава! Коля Потехин при советской власти почти сорок лет прожил, ничего с ним не случилось, а тут свищ… Знаю. Он плакат против фашистов клеил, а ты увидела, рассказала фашистам, они его расстреляли. Я все знаю, шалава, все расскажу. Слышишь, громыхает? Идут наши, наши, наши…
Кузнецова с перепугу побежала, а Петя не отставал. Размахивая руками и сморкаясь по верблюжьи на ходу, он кричал:
- Знаю, шлюха, знаю, не убежишь, предательница!
При повороте на Октябрьскую улицу Кузнецова увидела немецкого офицера, что-то покричала ему, показала на Петю, и он ударил его ногой. Петя упал. Офицер остановил грузовик, приказал бросить в кузов «опасного партизана».
Петю увезли на станцию, там расстреляли. Он не просил пощады, кричал, умирая:
- Наши идут, наши, наши, наши!
Н.Белых, «Перекрёсток дорог», книга 8
Я бы не обратил внимания на этот эпизод, если бы в детстве не был наслышан про Петю-дурачка от отца и деда, да и от других взрослых, заставших его в довоенные годы. Петя был личностью весьма популярной в городе. Его изречения расходились на цитаты, его манеру разговора шутки ради копировали, даже через четверть века после его гибели. Кто-нибудь из дядек с нашей улицы, например, мог вдруг в характерной манере произнести: «Рапотаешь-рапотаешь, а денег фсё рафно нет!» - это был Петин стандартный ответ на упрек - что ж, мол, ты, Петя, всё попрошайничаешь, работать бы шел! И даже у нас с двоюродными братьями, благодаря рассказам моего отца, своеобразным, как сейчас говорят, мемом - стало чтение «записок от Маруськи».
«Маруська» - это была выдуманная Петей гёрлфренд. Петя мог, к примеру, подобрать с земли газетный обрывок, мол, вот - Маруська мне опять письмо прислала! - и с серьёзным видом «зачитывать»: «Дорогой Петя! Приходи нонче ночью к Стрелецкому мoсту! И приноси карты, бутем играть у поткитного турака!» - «Вот дура!» - комментировал Петя, - «как же ночью-то в турака играть, не видно ж!»
Однажды стрелецкие парни, в том числе мой отец, застали Петю, который шел, как обычно, что-то бормоча, и на ходу прихлёбывал по чуть-чуть из флакона с тройным одеколоном. «Петя! Да ты что, никак одеколон пьёшь?» - «Ну не вылифать же его», - спокойно отвечал Петя, - «для Маруськи купил, а она, дура, на сфиданку не пришла...»
Моя бабушка была практически свидетелем убийства Пети. Она возвращалась из города в Стрелецкую слободу и на Октябрьской улице увидела толпу, скопившуюся у распростертого на снегу тела. Очевидцы рассказали, как было дело. Петя спокойно шел, бубнил по своему обыкновению что-то себе под нос, и на свою беду столкнулся с немцем, по всей видимости, настроенным агрессивно. Немец несколько раз окликнул его, мол - стой! хальт! - но Петя никак не среагировал, и тогда немец его застрелил. Конечно же, мы не можем упрекнуть Н.Н.Белых в недостоверном изложении фактов. Автор художественного произведения имеет полное право на художественный домысел, вот он и героизировал смерть Пети Объедкова - очевидно, что этот эпизод хорошо ложился в канву произведения и символизировал отношение жителей города к оккупантам и их пособникам.
И вот, казалось бы, Петя этот - ну совсем уж никчемный человек был, а вот поди ж ты! - многих его современников, куда более приличных и достойных, не больно-то по прошествии 25-30 лет вспоминали, а Петю - ещё как! И писатель Белых про него упомянул, да и я вот, в наши дни, когда Пети Объедкова уже больше 70 лет как нет на свете - и то ведь вспомнил про него. Наверно, это правильно. Во-первых, без него, как говорится, «народ неполный», то есть, если исключить Петю из атмосферы довоенного Старого Оскола, то картина будет незавершенной и искаженной. Во-вторых - а ведь он принёс массу положительных эмоций своим современникам и даже их потомкам! Смеялись-то над ним по-доброму, и при всем своем идиотизме Петя был не лишен своеобразного остроумия и находчивости. И в-третьих, и это, пожалуй, самое главное - я вот считаю, что просто необходимо по возможности вспоминать тех, про кого уже никто никогда не вспомнит. В этом есть что-то глубинно правильное, то ли та самая «милость к падшим», о которой говорил Пушкин, то ли отголосок изречения другого человека: «будьте как дети ибо таковых есть царствие небесное» ... не знаю.
Сережа Разумовский и Витя-горбатый
Этих двух персонажей объединяет то, что они были бомжами, хотя в те времена это слово было не в ходу. Сережа - в чистом виде, Витя же бомжевал добровольно и только в теплое время года.
Сережа Разумовский - уменьшительным именем его звали в городе все, от мала до велика, был немолодым одноногим инвалидом и передвигался на костылях. Одет он был всегда в какой-то грязный плащ защитного цвета, за спиной носил не менее грязный рюкзак. Кроме того, он был наркоманом. Это слово тоже было не особо употребимо, наркоманов в те годы звали «морфинистами». История его появления в нашем городе неясна. Сам он рассказывал о своем прошлом много и охотно. Основным контингентом его слушателей были школьники - он часто появлялся возле пятой школы, как раз к моменту окончания уроков, видимо, специально подгадывал. Как правило, это были какие-то байки героического содержания, связанные с разведкой: о добытых им сверхсекретных немецких документах, о пленении им немецкого же генерала, и даже о спасении лично Сталина, которого враги хотели убить в 1943 году в Тегеране. Он якобы владел турецким и персидским языками, в подтверждение чего бойко произносил какие-то непонятные фразы и пел песню «Аршин мал-алан» из одноименного азербайджанского фильма. Верили ему не особо, но слушали с интересом.
Обитал Сережа в основном на территории районной больницы, которая и по сей день занимает целый квартал в нижней части улицы Комсомольской; кормили его на больничном пищеблоке. Появился он там в начале 60-х. В те годы моя мать работала на «скорой», и именно возле станции скорой помощи Сережа большей частью и обретался. Там водился вожделенный морфий, а контроль за его расходом в те годы был не слишком строгим - вот и жалели порой сердобольные врачи и медсестры несчастного инвалида и давали ему ампулку. Тогда Сережа доставал из своего рюкзака шприц, разбавлял содержимое ампулы водой из-под крана и вливал полученный раствор себе в вену. Когда мать увидела это впервые, ей реально стало дурно: «Он же сейчас умрёт!» Но дежурившая с мамой опытная врачиха успокоила ее, мол, не бойся, ничего ему не сделается.
И впрямь - Сереже не делалось ничего. Он частенько спал прямо на обочине дороги, или в телефонной будке на улице Ленина, расположив единственную ногу вместе с костылями поперек тротуара и положив под голову рюкзак. Его почему-то не трогала милиция, он, по всей видимости, никогда не болел. И только один раз удача изменила ему - когда зимней ночью он не смог доковылять до больничной котельной, где в холодное время года обычно ночевал. Утром его нашли замерзшим метрах в десяти от входа в котельную...
В отличие от Сережи, который был красноречив и галантен, говорил дамам комплименты и даже приносил им на «скорую» цветы (с ближайшей больничной клумбы), Витя-горбатый был личностью исключительно одиозной. Когда-то Чехов заметил, что, мол, в человеке всё должно быть прекрасно, лицо там, одежда, мысли... Так вот, Витя-горбатый являл собой полную противоположность идеалу, начертанному Антоном Павловичем: в нем всё было безобразно - и внешность, и одежда, если можно так было её назвать. По поводу мыслей Вити точно утверждать, конечно, нельзя, но действия его, этими мыслями побуждаемые, были, как правило, столь же непотребны, как и его вид.
Горбатых людей в те годы было много, вероятно, это были последствия переломов позвоночника, случившихся в детстве и оставшихся без коррекции - не до того зачастую было, времена тяжелые, война, разруха. Но Витя был горбат как-то по особому, горбы у него были и спереди, и сзади. Видимо, из-за этих особенностей фигуры, штаны на Вите не держались, и он их подвязывал верёвкой, которую обматывал вокруг туловища, а когда он эту веревку терял - просто придерживал их одной рукой. Витя был чрезвычайно грязен, лицом страшен и возраст имел неопределенный, но, полагаю, ему было от тридцати до сорока. Обитал Витя то ли у сестры, то ли у тётки, которая жила где-то в бывшей Рыльской слободе (в районе улицы Калачёва), зимой его никто не видел, а летом он жил фактически на улице, ночуя где придется, чаще всего в окрестностях улицы Оскольской.
Примерно там, где на снимке мы видим большие деревья, а точнее - за ними, в 60-70-е годы прошлого столетия располагалось одно из самых злачных мест города. Здесь находился круглой формы павильончик, выкрашенный темно-зеленой краской. Он, кажется, так и назывался - «Павильон», но в народе его называли по-разному: «Зеленый шум», «Кильдим» и даже «Синхрофазатрон». Здесь продавалось пиво и вино в разлив, и, судя по количеству битого стекла и разных пробок вокруг - на вынос. В конце 70-х «кильдим» сгорел и больше не восстанавливался. Поговаривали, что подожгли его бабы из окрестных домов, наивно полагавшие, что таким образом они ликвидируют источник соблазна для своих мужей.
Именно возле «кильдима» в основном и функционировал Витя-горбатый, приставая к питейным компаниям и к одиноким гражданам, вкушавшим напитки, чтобы те поделились с ним, оставили допить, помогли деньгами или, в крайнем случае, оставили пустую бутылку. Его вяло прогоняли, но особо не обижали - убогий ведь, да и прикасаться противно. Витя же умело пользовался своим отталкивающим видом. Как рассказывали дядьки с нашей улицы, коронным был у Вити следующий прием. Когда в «кильдиме» появлялся новичок, человек случайный (с местными завсегдатаями этот номер не проходил) - Витя подбегал к нему, совал в кружку с пивом свой грязный, заскорузлый палец и громко вопрошал: «Пиво холодное?» Притихшая публика разражалась хохотом, а бедной жертве ничего не оставалось, как, обругав Витю последними словами, отдать ему оскверненное пиво.
Или - я сам неоднократно был тому свидетелем - Витя захаживал в продуктовый магазинчик, располагавшийся за углом, в самом начале улицы Октябрьской, с целью заполучить чего-нибудь съестного у продавцов или выпросить мелочи у покупателей. «Скоро будеть мировая революция и коммунизьм!» - так обычно начинал свою речь Витя. «Всё будеть общим! Все будем спать под одним одеялом! Не жадничайте, дайте чего-нибудь!» Если эти троцкистско-утопические речи не давали эффекта, Витя переходил к следующему номеру программы. Он подходил к прилавку (покупатели расступались) и начинал интенсивно чесать голову, приговаривая: «Муравьи заели!» Тут уже продавщицы и тетушки из числа покупательниц начинали на Витю ругаться и прогонять его. Кончалось тем, что рассерженная продавщица швыряла ему баранку, пряник или сухарь, из тех, что продавались вразвес, да еще и какая-нибудь бабулька давала копеек 15 - на, мол, только иди отсюда со своими муравьями.
Ближе к вечеру Витя обычно тащил свою дневную «добычу» - собранные бутылки - в приемный пункт стеклопосуды, который в те времена располагался сразу за мостом, в начале улицы Прядченко. Не раз приходилось встречать его на мосту - в одной руке авоська с бутылками, другой штаны поддерживает, да еще что-то напевает в нос. Иногда Витя мог встречному мальчишке, в том числе и мне, прогнусавить что-нибудь обидное или угрожающее, например: «Дай пять копеек, или у морду получишь!» Тут надо было не вступать с ним в дискуссию и не подходить близко - «у морду», конечно, он дать вряд ли мог: руки всё же заняты, да и на ногах он, как правило, еле держался, а вот плюнуть Витя мог вполне. Поэтому я, завидев Витю издалека, предпочитал или перейти на другую сторону, или обойти его радиусом в пару метров.
Кажется, году в 1972 Витя неожиданно исчез. Поначалу ходили слухи, что он, вроде бы, помер, но потом выяснилось, что нет - Витя вполне жив и пребывает в доме инвалидов, куда его, как говорили, с большим трудом, оформили родственники. Вполне вероятно, что на новом месте Витя вынужден был отказаться от своего антисоциального образа жизни и даже, возможно, приобщился к каким-нибудь общественно полезным занятиям.
Жертва эпохи
Дядя Митя менее всего подходил под определения фрика. Экстравагантным видом он не обладал: одежду носил самую обычную, внешность имел, скорее, солидную, был высоким и крупным - «словом, такие бабам нравятся», как говорил Шарапов (это я не для красного словца - дядя Митя был женат только официально 5 или 6 раз). Да и эпатажным поведением он до поры, до времени не отличался - работал телефонистом, если и выпивал, то не злостно, был весёлым и добродушным дядькой.
Ну, может быть, среди своей многочисленной ближней и дальней родни, к которой относилась и наша семья, дядя Митя имел репутацию, скажем так, чудака. К примеру, он мог неожиданно прибежать к нам домой в рабочей одежде, предназначенной для лазания по столбам, громко объявить: «Всё! Готовьтесь! Во вторник к вам тянут телефонную линию! Я всё устроил!», а потом не появляться несколько месяцев. Точно так же дядя Митя однажды - по своей инициативе - пообещал заменить у нас в доме всю проводку. Он даже привез мотки провода и посулил, что «послезавтра будет бригада электриков»... Эти провода так и пылились потом много лет в нашем чулане. А еще дядя Митя мог, например, ворваться, растолкав очередь, в мамин кабинет в поликлинике, всучить ей целый батон колбасы - «держи, полакомитесь дома!» (дяди-Митин отец работал на мясокомбинате) - и столь же стремительно убежать.
И всё бы ничего, но романтика начавшейся эпохи освоения космоса оказала столь сильное эмоциональное воздействие на дядю Митю, что в конце концов это привело к пагубным последствиям для его психики. Запуск первого спутника, Лайку-Белку-Стрелку, конечно же, полёт Гагарина - всё это дядя Митя принимал чрезвычайно близко к сердцу. Я-то этих событий помнить не могу: когда запустили первый спутник, меня еще не было на свете, а когда полетел Гагарин, я был слишком мал. Но родители, а может, старшая сестра рассказывали мне, что на каждое событие в освоении космоса дядя Митя очень бурно реагировал: приходил с ворохом газет, зачитывал вслух официальные сообщения и статьи, заваливал моего папу (физика по образованию) вопросами об устройстве ракеты и космического корабля...
Потом мечты о космических далях нашли у дяди Мити выход в довольно своеобразном виде творчества: он сочинял на мелодии известных песен стихи, посвященные актуальному событию, и пел эти песни окружающим. Специально для этого приходил, чтобы спеть. Это я уже помню: когда летом 1963 года один за другим полетели в космос корабли «Восток-5» и «Восток-6» с космонавтами Быковским и Терешковой, дядя Митя сочинил и неоднократно спел песню, посвященную этому событию, на мотив популярной тогда песни «на пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы». В дяди-Митином варианте эти строчки звучали так: «Валерий Быковский летит в небесах, а следом за ним Терешок». Несколькими годами позже на мелодию «... и в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ» дядя Митя пел: «летят среди звёзд Елисеев, Шаталов, Волынов, Хрунов!» Да, и еще помню отрывок из дяди-Митиной песни, на мотив какого-то бравурного марша: «Комаров, Феоктистов, Егоров - полетят на Луну и на Марс!»
Вот полеты к иным небесным телам как раз и оказали фатальное воздействие на душевное здоровье дяди Мити. Когда американская лунная программа еще не была реализована, наши стали активно работать в этом направлении: один за другим для облёта Луны запускались беспилотные корабли серии «Зонд». И хотя официально намерения полёта на Луну не озвучивались, люди, разбиравшиеся в теме, догадывались: наши хотят опередить американцев и полететь на Луну первыми. И вот, как раз в тот период дядя Митя заскочил к нам домой с какими-то рукописными бумагами - мол, дело очень важное, надо посоветоваться. Оказалось, он составил список космонавтов - кандидатов в лунную экспедицию, с краткими характеристиками. И необходимо было сделать выбор: кто первым полетит на Луну. Кто-то, по мнению дяди Мити, по каким-то причинам не очень для этого подходил, а вот Леонов и Быковский - те годились в самый раз. Именно Леонов должен был первым высадиться на Луну - он ведь уже имел опыт работы в открытом космосе, к тому же, он хорошо рисовал и мог передать краски лунного пейзажа. Обо всём этом дядя Митя докладывал нам с горящими глазами и какой-то нездоровой серьёзностью. Мы с отцом молчали и только многозначительно переглядывались.
К слову, теперь-то известно, что именно Алексей Леонов и предполагался в качестве первого человека на Луне, а Валерий Быковский руководил «лунным» отрядом. Когда американцы опередили наших с лунной программой, этот отряд был распущен. И именно проигрыш в лунной гонке, по всей видимости, повлиял на дяди-Митину «крышу» самым скорбным образом: она поехала у него уже окончательно. Первый сигнал поступил от дедушки Андрея. Он в то время жил в центре, на Ленина, где и встретил случайно дядю Митю, который заверил его, что несмотря на первенство американцев в освоении Луны, расстраиваться не следует, так как благодаря его, Митиному, изобретению, наши уже скоро полетят на Марс. «Что-то, похоже, не то с нашим Митей», - резюмировал дедушка.
И подтверждение дедушкиной догадки не заставило себя ждать. Дядя Митя в один из ближайших дней пришел на почту, где его все, конечно, давно знали - он же сам был связистом, на бланке правительственной телеграммы составил послание Брежневу и Косыгину, в Кремль, и настаивал на его незамедлительной отправке. В телеграмме содержался рапорт о том, что ракета для полета на Марс изобретена, и он, дядя Митя, ждет новых указаний партии и правительства. К телеграмме прилагался рисунок, который он потребовал отправить по фототелеграфу. Именно под предлогом получения у начальства разрешения на отправку фототелеграммы и удалось задержать дядю Митю в служебном помещении почты. Пока сотрудницы поили новоявленного Челомея чаем, подъехала «скорая» со спецбригадой, и дядя Митя был препровожден в больницу соответствующего профиля, располагавшуюся в селе Бобровы Дворы Губкинского района.
После этого я несколько лет не пересекался с дядей Митей. Общие родственники говорили, что после долгого лечения он стал тихим, молчаливым и инертным - ничего его особо не интересовало, большую часть времени он или спал, или просто валялся на диване, или вяло копался в огороде, Дяде Мите дали группу инвалидности, очередная жена его бросила, и он жил со старушкой-матерью. Потом, уже в 80-е годы, он переехал к старшей дочери, врачу по профессии, которая и ухаживала за ним до самой его смерти. Последний раз я видел дядю Митю в середине 90-х, когда приезжал в Старый Оскол. Ему объяснили, кто я такой, чей я сын - он, несмотря на то, что сильно постарел и сдал, вспомнил меня, заулыбался, и всё просил, чтобы я не забыл передать от него привет маме.
Рассказывали, что дядя Митя в последние годы жизни любил вечерами выходить на балкон и вглядываться в звёздное небо. Иногда - в периоды полнолуния, а может быть, во время противостояния Марса, он погружался в тревожное и беспокойное состояние. Тогда дочь делала ему успокоительный укол, и наутро дядя Митя просыпался молчаливым, но совершенно спокойным и умиротворенным.
UPD Продолжение здесь.
К оглавлению по Старому Осколу
Вот поэтому я решил применить в заголовке своего рассказа современное, совсем не используемое в те времена, о которых я рассказываю, понятие «фрики». Нынешние энциклопедии и словари определяют это слово примерно так: «Фрик - человек, отличающийся ярким, необычным, экстравагантным внешним видом и вызывающим (зачастую эпатажным) поведением, а также обладающий неординарным мировоззрением, которое является результатом отказа от социальных стереотипов». С некоторыми допусками все люди, о которых я намереваюсь рассказать, вписываются именно в это определение.
Петя Объедков
Мой земляк, писатель и краевед Николай Никифорович Белых, в своем документально-художественном романе "Перекресток дорог", где, в частности, описывается период немецко-венгерской оккупации Старого Оскола, несколько раз упоминает некоего Петю Объедкова, городского дурачка. Вот так рассказывается о Петиной гибели:
… В Старом Осколе среди фашистов царило смятение. Решили уничтожить всех заключенных, перебить подозрительных.
- Ага, собаки, ага, испугались! - выкрикивал Петя Объедков, бесстрашно блуждая по улицам города в своем порванном пиджаке с длинными рукавами и в картузе со сломанным козырьком. Он то и дело растирал рукавом стывшие на морозе уши, свирепо посматривал из-под косматых, белых от инея бровей на немцев и на венгров, которые нервозно бежали куда-то по улицам, пряча руки в рукава или прижимая ими автомат к животу. - Ага, испугались, что наши идут, наши идут! Куда вот шалав своих денете, которых вы путрили и духами мазали? В Ерманию потащите, а там вас бабы дубиною, дубиною. Ага, испугались, камней по улицам наложили, что не пролезешь. Наши пролезут, наши, наши, наши…
Так, блуждая по улицам, Петя дурачок добрался до городской управы. Откуда ни возьмись, Кузнецова Анна Ивановна, врачиха.
- А-а-а, шалава! - закричал на нее Петя. - Немцам услуживала, людей наших переводила. Куда делся Коля Потехин?
- Он заразный, у него свищ в ноге, - сказала Кузнецова, пытаясь пройти мимо Объедкова. Но он заслонил ей дорогу.
- Брешешь, шалава! Коля Потехин при советской власти почти сорок лет прожил, ничего с ним не случилось, а тут свищ… Знаю. Он плакат против фашистов клеил, а ты увидела, рассказала фашистам, они его расстреляли. Я все знаю, шалава, все расскажу. Слышишь, громыхает? Идут наши, наши, наши…
Кузнецова с перепугу побежала, а Петя не отставал. Размахивая руками и сморкаясь по верблюжьи на ходу, он кричал:
- Знаю, шлюха, знаю, не убежишь, предательница!
При повороте на Октябрьскую улицу Кузнецова увидела немецкого офицера, что-то покричала ему, показала на Петю, и он ударил его ногой. Петя упал. Офицер остановил грузовик, приказал бросить в кузов «опасного партизана».
Петю увезли на станцию, там расстреляли. Он не просил пощады, кричал, умирая:
- Наши идут, наши, наши, наши!
Н.Белых, «Перекрёсток дорог», книга 8
Я бы не обратил внимания на этот эпизод, если бы в детстве не был наслышан про Петю-дурачка от отца и деда, да и от других взрослых, заставших его в довоенные годы. Петя был личностью весьма популярной в городе. Его изречения расходились на цитаты, его манеру разговора шутки ради копировали, даже через четверть века после его гибели. Кто-нибудь из дядек с нашей улицы, например, мог вдруг в характерной манере произнести: «Рапотаешь-рапотаешь, а денег фсё рафно нет!» - это был Петин стандартный ответ на упрек - что ж, мол, ты, Петя, всё попрошайничаешь, работать бы шел! И даже у нас с двоюродными братьями, благодаря рассказам моего отца, своеобразным, как сейчас говорят, мемом - стало чтение «записок от Маруськи».
«Маруська» - это была выдуманная Петей гёрлфренд. Петя мог, к примеру, подобрать с земли газетный обрывок, мол, вот - Маруська мне опять письмо прислала! - и с серьёзным видом «зачитывать»: «Дорогой Петя! Приходи нонче ночью к Стрелецкому мoсту! И приноси карты, бутем играть у поткитного турака!» - «Вот дура!» - комментировал Петя, - «как же ночью-то в турака играть, не видно ж!»
Однажды стрелецкие парни, в том числе мой отец, застали Петю, который шел, как обычно, что-то бормоча, и на ходу прихлёбывал по чуть-чуть из флакона с тройным одеколоном. «Петя! Да ты что, никак одеколон пьёшь?» - «Ну не вылифать же его», - спокойно отвечал Петя, - «для Маруськи купил, а она, дура, на сфиданку не пришла...»
Моя бабушка была практически свидетелем убийства Пети. Она возвращалась из города в Стрелецкую слободу и на Октябрьской улице увидела толпу, скопившуюся у распростертого на снегу тела. Очевидцы рассказали, как было дело. Петя спокойно шел, бубнил по своему обыкновению что-то себе под нос, и на свою беду столкнулся с немцем, по всей видимости, настроенным агрессивно. Немец несколько раз окликнул его, мол - стой! хальт! - но Петя никак не среагировал, и тогда немец его застрелил. Конечно же, мы не можем упрекнуть Н.Н.Белых в недостоверном изложении фактов. Автор художественного произведения имеет полное право на художественный домысел, вот он и героизировал смерть Пети Объедкова - очевидно, что этот эпизод хорошо ложился в канву произведения и символизировал отношение жителей города к оккупантам и их пособникам.
И вот, казалось бы, Петя этот - ну совсем уж никчемный человек был, а вот поди ж ты! - многих его современников, куда более приличных и достойных, не больно-то по прошествии 25-30 лет вспоминали, а Петю - ещё как! И писатель Белых про него упомянул, да и я вот, в наши дни, когда Пети Объедкова уже больше 70 лет как нет на свете - и то ведь вспомнил про него. Наверно, это правильно. Во-первых, без него, как говорится, «народ неполный», то есть, если исключить Петю из атмосферы довоенного Старого Оскола, то картина будет незавершенной и искаженной. Во-вторых - а ведь он принёс массу положительных эмоций своим современникам и даже их потомкам! Смеялись-то над ним по-доброму, и при всем своем идиотизме Петя был не лишен своеобразного остроумия и находчивости. И в-третьих, и это, пожалуй, самое главное - я вот считаю, что просто необходимо по возможности вспоминать тех, про кого уже никто никогда не вспомнит. В этом есть что-то глубинно правильное, то ли та самая «милость к падшим», о которой говорил Пушкин, то ли отголосок изречения другого человека: «будьте как дети ибо таковых есть царствие небесное» ... не знаю.
Сережа Разумовский и Витя-горбатый
Этих двух персонажей объединяет то, что они были бомжами, хотя в те времена это слово было не в ходу. Сережа - в чистом виде, Витя же бомжевал добровольно и только в теплое время года.
Сережа Разумовский - уменьшительным именем его звали в городе все, от мала до велика, был немолодым одноногим инвалидом и передвигался на костылях. Одет он был всегда в какой-то грязный плащ защитного цвета, за спиной носил не менее грязный рюкзак. Кроме того, он был наркоманом. Это слово тоже было не особо употребимо, наркоманов в те годы звали «морфинистами». История его появления в нашем городе неясна. Сам он рассказывал о своем прошлом много и охотно. Основным контингентом его слушателей были школьники - он часто появлялся возле пятой школы, как раз к моменту окончания уроков, видимо, специально подгадывал. Как правило, это были какие-то байки героического содержания, связанные с разведкой: о добытых им сверхсекретных немецких документах, о пленении им немецкого же генерала, и даже о спасении лично Сталина, которого враги хотели убить в 1943 году в Тегеране. Он якобы владел турецким и персидским языками, в подтверждение чего бойко произносил какие-то непонятные фразы и пел песню «Аршин мал-алан» из одноименного азербайджанского фильма. Верили ему не особо, но слушали с интересом.
Обитал Сережа в основном на территории районной больницы, которая и по сей день занимает целый квартал в нижней части улицы Комсомольской; кормили его на больничном пищеблоке. Появился он там в начале 60-х. В те годы моя мать работала на «скорой», и именно возле станции скорой помощи Сережа большей частью и обретался. Там водился вожделенный морфий, а контроль за его расходом в те годы был не слишком строгим - вот и жалели порой сердобольные врачи и медсестры несчастного инвалида и давали ему ампулку. Тогда Сережа доставал из своего рюкзака шприц, разбавлял содержимое ампулы водой из-под крана и вливал полученный раствор себе в вену. Когда мать увидела это впервые, ей реально стало дурно: «Он же сейчас умрёт!» Но дежурившая с мамой опытная врачиха успокоила ее, мол, не бойся, ничего ему не сделается.
И впрямь - Сереже не делалось ничего. Он частенько спал прямо на обочине дороги, или в телефонной будке на улице Ленина, расположив единственную ногу вместе с костылями поперек тротуара и положив под голову рюкзак. Его почему-то не трогала милиция, он, по всей видимости, никогда не болел. И только один раз удача изменила ему - когда зимней ночью он не смог доковылять до больничной котельной, где в холодное время года обычно ночевал. Утром его нашли замерзшим метрах в десяти от входа в котельную...
В отличие от Сережи, который был красноречив и галантен, говорил дамам комплименты и даже приносил им на «скорую» цветы (с ближайшей больничной клумбы), Витя-горбатый был личностью исключительно одиозной. Когда-то Чехов заметил, что, мол, в человеке всё должно быть прекрасно, лицо там, одежда, мысли... Так вот, Витя-горбатый являл собой полную противоположность идеалу, начертанному Антоном Павловичем: в нем всё было безобразно - и внешность, и одежда, если можно так было её назвать. По поводу мыслей Вити точно утверждать, конечно, нельзя, но действия его, этими мыслями побуждаемые, были, как правило, столь же непотребны, как и его вид.
Горбатых людей в те годы было много, вероятно, это были последствия переломов позвоночника, случившихся в детстве и оставшихся без коррекции - не до того зачастую было, времена тяжелые, война, разруха. Но Витя был горбат как-то по особому, горбы у него были и спереди, и сзади. Видимо, из-за этих особенностей фигуры, штаны на Вите не держались, и он их подвязывал верёвкой, которую обматывал вокруг туловища, а когда он эту веревку терял - просто придерживал их одной рукой. Витя был чрезвычайно грязен, лицом страшен и возраст имел неопределенный, но, полагаю, ему было от тридцати до сорока. Обитал Витя то ли у сестры, то ли у тётки, которая жила где-то в бывшей Рыльской слободе (в районе улицы Калачёва), зимой его никто не видел, а летом он жил фактически на улице, ночуя где придется, чаще всего в окрестностях улицы Оскольской.
Примерно там, где на снимке мы видим большие деревья, а точнее - за ними, в 60-70-е годы прошлого столетия располагалось одно из самых злачных мест города. Здесь находился круглой формы павильончик, выкрашенный темно-зеленой краской. Он, кажется, так и назывался - «Павильон», но в народе его называли по-разному: «Зеленый шум», «Кильдим» и даже «Синхрофазатрон». Здесь продавалось пиво и вино в разлив, и, судя по количеству битого стекла и разных пробок вокруг - на вынос. В конце 70-х «кильдим» сгорел и больше не восстанавливался. Поговаривали, что подожгли его бабы из окрестных домов, наивно полагавшие, что таким образом они ликвидируют источник соблазна для своих мужей.
Именно возле «кильдима» в основном и функционировал Витя-горбатый, приставая к питейным компаниям и к одиноким гражданам, вкушавшим напитки, чтобы те поделились с ним, оставили допить, помогли деньгами или, в крайнем случае, оставили пустую бутылку. Его вяло прогоняли, но особо не обижали - убогий ведь, да и прикасаться противно. Витя же умело пользовался своим отталкивающим видом. Как рассказывали дядьки с нашей улицы, коронным был у Вити следующий прием. Когда в «кильдиме» появлялся новичок, человек случайный (с местными завсегдатаями этот номер не проходил) - Витя подбегал к нему, совал в кружку с пивом свой грязный, заскорузлый палец и громко вопрошал: «Пиво холодное?» Притихшая публика разражалась хохотом, а бедной жертве ничего не оставалось, как, обругав Витю последними словами, отдать ему оскверненное пиво.
Или - я сам неоднократно был тому свидетелем - Витя захаживал в продуктовый магазинчик, располагавшийся за углом, в самом начале улицы Октябрьской, с целью заполучить чего-нибудь съестного у продавцов или выпросить мелочи у покупателей. «Скоро будеть мировая революция и коммунизьм!» - так обычно начинал свою речь Витя. «Всё будеть общим! Все будем спать под одним одеялом! Не жадничайте, дайте чего-нибудь!» Если эти троцкистско-утопические речи не давали эффекта, Витя переходил к следующему номеру программы. Он подходил к прилавку (покупатели расступались) и начинал интенсивно чесать голову, приговаривая: «Муравьи заели!» Тут уже продавщицы и тетушки из числа покупательниц начинали на Витю ругаться и прогонять его. Кончалось тем, что рассерженная продавщица швыряла ему баранку, пряник или сухарь, из тех, что продавались вразвес, да еще и какая-нибудь бабулька давала копеек 15 - на, мол, только иди отсюда со своими муравьями.
Ближе к вечеру Витя обычно тащил свою дневную «добычу» - собранные бутылки - в приемный пункт стеклопосуды, который в те времена располагался сразу за мостом, в начале улицы Прядченко. Не раз приходилось встречать его на мосту - в одной руке авоська с бутылками, другой штаны поддерживает, да еще что-то напевает в нос. Иногда Витя мог встречному мальчишке, в том числе и мне, прогнусавить что-нибудь обидное или угрожающее, например: «Дай пять копеек, или у морду получишь!» Тут надо было не вступать с ним в дискуссию и не подходить близко - «у морду», конечно, он дать вряд ли мог: руки всё же заняты, да и на ногах он, как правило, еле держался, а вот плюнуть Витя мог вполне. Поэтому я, завидев Витю издалека, предпочитал или перейти на другую сторону, или обойти его радиусом в пару метров.
Кажется, году в 1972 Витя неожиданно исчез. Поначалу ходили слухи, что он, вроде бы, помер, но потом выяснилось, что нет - Витя вполне жив и пребывает в доме инвалидов, куда его, как говорили, с большим трудом, оформили родственники. Вполне вероятно, что на новом месте Витя вынужден был отказаться от своего антисоциального образа жизни и даже, возможно, приобщился к каким-нибудь общественно полезным занятиям.
Жертва эпохи
Дядя Митя менее всего подходил под определения фрика. Экстравагантным видом он не обладал: одежду носил самую обычную, внешность имел, скорее, солидную, был высоким и крупным - «словом, такие бабам нравятся», как говорил Шарапов (это я не для красного словца - дядя Митя был женат только официально 5 или 6 раз). Да и эпатажным поведением он до поры, до времени не отличался - работал телефонистом, если и выпивал, то не злостно, был весёлым и добродушным дядькой.
Ну, может быть, среди своей многочисленной ближней и дальней родни, к которой относилась и наша семья, дядя Митя имел репутацию, скажем так, чудака. К примеру, он мог неожиданно прибежать к нам домой в рабочей одежде, предназначенной для лазания по столбам, громко объявить: «Всё! Готовьтесь! Во вторник к вам тянут телефонную линию! Я всё устроил!», а потом не появляться несколько месяцев. Точно так же дядя Митя однажды - по своей инициативе - пообещал заменить у нас в доме всю проводку. Он даже привез мотки провода и посулил, что «послезавтра будет бригада электриков»... Эти провода так и пылились потом много лет в нашем чулане. А еще дядя Митя мог, например, ворваться, растолкав очередь, в мамин кабинет в поликлинике, всучить ей целый батон колбасы - «держи, полакомитесь дома!» (дяди-Митин отец работал на мясокомбинате) - и столь же стремительно убежать.
И всё бы ничего, но романтика начавшейся эпохи освоения космоса оказала столь сильное эмоциональное воздействие на дядю Митю, что в конце концов это привело к пагубным последствиям для его психики. Запуск первого спутника, Лайку-Белку-Стрелку, конечно же, полёт Гагарина - всё это дядя Митя принимал чрезвычайно близко к сердцу. Я-то этих событий помнить не могу: когда запустили первый спутник, меня еще не было на свете, а когда полетел Гагарин, я был слишком мал. Но родители, а может, старшая сестра рассказывали мне, что на каждое событие в освоении космоса дядя Митя очень бурно реагировал: приходил с ворохом газет, зачитывал вслух официальные сообщения и статьи, заваливал моего папу (физика по образованию) вопросами об устройстве ракеты и космического корабля...
Потом мечты о космических далях нашли у дяди Мити выход в довольно своеобразном виде творчества: он сочинял на мелодии известных песен стихи, посвященные актуальному событию, и пел эти песни окружающим. Специально для этого приходил, чтобы спеть. Это я уже помню: когда летом 1963 года один за другим полетели в космос корабли «Восток-5» и «Восток-6» с космонавтами Быковским и Терешковой, дядя Митя сочинил и неоднократно спел песню, посвященную этому событию, на мотив популярной тогда песни «на пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы». В дяди-Митином варианте эти строчки звучали так: «Валерий Быковский летит в небесах, а следом за ним Терешок». Несколькими годами позже на мелодию «... и в каждом пропеллере дышит спокойствие наших границ» дядя Митя пел: «летят среди звёзд Елисеев, Шаталов, Волынов, Хрунов!» Да, и еще помню отрывок из дяди-Митиной песни, на мотив какого-то бравурного марша: «Комаров, Феоктистов, Егоров - полетят на Луну и на Марс!»
Вот полеты к иным небесным телам как раз и оказали фатальное воздействие на душевное здоровье дяди Мити. Когда американская лунная программа еще не была реализована, наши стали активно работать в этом направлении: один за другим для облёта Луны запускались беспилотные корабли серии «Зонд». И хотя официально намерения полёта на Луну не озвучивались, люди, разбиравшиеся в теме, догадывались: наши хотят опередить американцев и полететь на Луну первыми. И вот, как раз в тот период дядя Митя заскочил к нам домой с какими-то рукописными бумагами - мол, дело очень важное, надо посоветоваться. Оказалось, он составил список космонавтов - кандидатов в лунную экспедицию, с краткими характеристиками. И необходимо было сделать выбор: кто первым полетит на Луну. Кто-то, по мнению дяди Мити, по каким-то причинам не очень для этого подходил, а вот Леонов и Быковский - те годились в самый раз. Именно Леонов должен был первым высадиться на Луну - он ведь уже имел опыт работы в открытом космосе, к тому же, он хорошо рисовал и мог передать краски лунного пейзажа. Обо всём этом дядя Митя докладывал нам с горящими глазами и какой-то нездоровой серьёзностью. Мы с отцом молчали и только многозначительно переглядывались.
К слову, теперь-то известно, что именно Алексей Леонов и предполагался в качестве первого человека на Луне, а Валерий Быковский руководил «лунным» отрядом. Когда американцы опередили наших с лунной программой, этот отряд был распущен. И именно проигрыш в лунной гонке, по всей видимости, повлиял на дяди-Митину «крышу» самым скорбным образом: она поехала у него уже окончательно. Первый сигнал поступил от дедушки Андрея. Он в то время жил в центре, на Ленина, где и встретил случайно дядю Митю, который заверил его, что несмотря на первенство американцев в освоении Луны, расстраиваться не следует, так как благодаря его, Митиному, изобретению, наши уже скоро полетят на Марс. «Что-то, похоже, не то с нашим Митей», - резюмировал дедушка.
И подтверждение дедушкиной догадки не заставило себя ждать. Дядя Митя в один из ближайших дней пришел на почту, где его все, конечно, давно знали - он же сам был связистом, на бланке правительственной телеграммы составил послание Брежневу и Косыгину, в Кремль, и настаивал на его незамедлительной отправке. В телеграмме содержался рапорт о том, что ракета для полета на Марс изобретена, и он, дядя Митя, ждет новых указаний партии и правительства. К телеграмме прилагался рисунок, который он потребовал отправить по фототелеграфу. Именно под предлогом получения у начальства разрешения на отправку фототелеграммы и удалось задержать дядю Митю в служебном помещении почты. Пока сотрудницы поили новоявленного Челомея чаем, подъехала «скорая» со спецбригадой, и дядя Митя был препровожден в больницу соответствующего профиля, располагавшуюся в селе Бобровы Дворы Губкинского района.
После этого я несколько лет не пересекался с дядей Митей. Общие родственники говорили, что после долгого лечения он стал тихим, молчаливым и инертным - ничего его особо не интересовало, большую часть времени он или спал, или просто валялся на диване, или вяло копался в огороде, Дяде Мите дали группу инвалидности, очередная жена его бросила, и он жил со старушкой-матерью. Потом, уже в 80-е годы, он переехал к старшей дочери, врачу по профессии, которая и ухаживала за ним до самой его смерти. Последний раз я видел дядю Митю в середине 90-х, когда приезжал в Старый Оскол. Ему объяснили, кто я такой, чей я сын - он, несмотря на то, что сильно постарел и сдал, вспомнил меня, заулыбался, и всё просил, чтобы я не забыл передать от него привет маме.
Рассказывали, что дядя Митя в последние годы жизни любил вечерами выходить на балкон и вглядываться в звёздное небо. Иногда - в периоды полнолуния, а может быть, во время противостояния Марса, он погружался в тревожное и беспокойное состояние. Тогда дочь делала ему успокоительный укол, и наутро дядя Митя просыпался молчаливым, но совершенно спокойным и умиротворенным.
UPD Продолжение здесь.
К оглавлению по Старому Осколу