Старая история о Фигнере, Кутузове и Наполеоне
Александр Самойлович Фигнер - тамбовский городничий, в 1812 до падения Москвы - артиллерийский офицер, с осени - командир партизанского отряжа; в этом качестве он прославился в основном дерзкими делами с неприятелем и массовыми (вне военной необходимости и обычаев войны, даже в самой жестокой их части) расправами над пленными, которых иной раз убивал из пистолета в затылок, выстроенных в ряд, одного за другим по нескольку десятков человек, меняя пистолеты (однако только природных французов - иноплеменных солдат наполеоновских войск он, пленив, не убивал). При том славился неустрашимой редкостной храбростью, предприимчивостью и отмеченным современниками совершенным безбожием, так что предвосхищал новый вид офицеров образца Рейхенау - тип, появившийся в полном блеске только после первой мировой войны. Даже у самого Давыдова он пытался выпрашивать его собственных, давыдовских пленных, чтобы предать их смерти (тот не дал, разумеется). Сообщают все это о Фигнере в почти одинаковых выражениях и с крайним отвращением столь разные и независимо знавшие его свидетели, как Давыдов, Муравьев (Карский - сам довольно суровый человек) и Граббе. Дошли о Фигнере достоверные сведения и до Наполеона, который отозвался о его подвигах - и о расправах, и об удали - в следующих словах: "Происхождения немецкого, но по делам истинный татарин". Собственное командование (Кутузов) о расправах с пленными не ведало, а о том, что Фигнер готов на все на свете - знало и даже писало об этом к жене с обычным своим двоесловием: «Письмо это получишь через Фигнера - здешнего партизана. Погляди на него пристально, это человек необыкновенный. Я этакой высокой души еще не видал, он фанатик в храбрости и в патриотизме, и Бог знает, чего он не предпримет». Кутузов, все это письмо сочиняя, как раз хорошо знал, какие вещи может предпринять Фигнер по фанатичности в патриотизме, и одну такую вещь недавно преискусно заблокировал. Говоря о "патриотизме" Фигнера, он даже точно процитировал то самое предложение Фигнера, которое заблокировал!
После падения Москвы Фигнер поздно ночью явился в деревню, где размещались сам Кутузов, его главный докладчик Ермолов и другие. Фигнер явился к Ермолову, заявив, что есть у него до Ермолова дело, и оно "таково, что оно должно обсуждаться наедине между ним и Ермоловым". Ермолов отослал адъютанта и приготовился слушать. Фигнер заявил ему, что, "движимый чувством патриотизма, он был в Москве, осматривал там расположение неприятеля и находит возможным положить конец всем бедам, застрелив виновника всего, Наполеона". Фигнер брался проникнуть переодетым в Кремль и для исполнения своего замысла испрашивал у Ермолова только восемь казаков по его, Фигнера, выбору. Кроме того, если Ермолов согласится на этот план, то он должен дать слово, что в случае гибели Фигнера семья его не останется без пособия.Нет необходимости указывать, что для войн европейских монархов покушение на убийство вражеского потентата находилось совершенно по ту сторону добра и зла. Александр мечтал о том, чтобы чей-нибудь кинжал пресек жизнь Наполеона и готов был восторгаться таким героем, появись он без ведома и санкции самого Александра; но Александру и в страшном сне не привиделось бы самому подсылать к Наполеону убийц, как не привиделось бы ему самому бить солдат по зубам - не по гуманности, а по аристократической брезгливости. Ермолов, однако, был не так разборчив в средствах, и, судя по приемам, употреблявшимся им в Чечне, сам настолько приближался к офицерам-террористам типа Рейхенау, насколько это с наибольшим скрипом и натяжками позволяла воинская честь (Фигнер был далеко за ее пределами и со всеми мыслимыми натяжками).Убедившись в серьезности и вменяемости Фигнера, Ермолов не осмелился принимать решение по такому делу единолично, понимая, какая ответственность падает на участников дела - и решился доложить Кутузову и переложить решение на него. Сам Ермолов формулировал свои соображения так: если он даст санкцию сам, "а впоследствии что выйдет из предприятия Фигнера, то обвинение его, Ермолова, неизбежно, и на него одного падет вся ответственность".
Он отправился в избу Кутузова; фельдмаршал в одной рубахе сидел над картой. Ермолов доложил ему о ситуации, закончив словами: "И я счел нужным не мешкая лоложить Вам и спросить, что прикажете сказать. Фигнер у меня, и ожидает, чем разрешат его предложение?"Михаил Илларионович поднялся с места и неспешно походил взад вперед по избе, заложив руки за спину, после чего спосил: "Фигнер не сумасшедший ли?" Ермолов не ответил. Несколько минут помолчали. Затем Кутузов спросил: "А ты как думаешь об этом деле?" Ермолов ответил: "Как изволите приказать!" Кутузов, продолжая ходить, стал рассуждать вслух как бы сам с собою: "На чем основаться? Ведь в Риме, во время войны между Фабрицием и Пирром, предложили однажды первому, чтобы разом покончить с войной, отроавить последнего - ведь Фабриций отослал предлагавшего это лекаря к Пирру, как изменника (против чести римского народа)". "Да это было так в Риме, давно уже", - ответил Ермолов. Кутузов, как бы не слыхав сказанного, продолжал: "Как разрешить! Если бы ты или я стали лично драться с Наполеоном явно... Но ведь тут выходит как бы разрешить из-за угла пустить камнем в Наполеона! Удастся Фигнеру - скажут, не он из-за угла убил Наполеона, а я или ты..."Ермолов не ответил. Опять помолчали, опять Кутузов спросил: "Ты как думаешь?" Опять Ермолов сказал: "Как изволите приказать!"Еще Кутузов походил, еще Ермолов помолчал. Но Ермолову все-таки было нужно решение главнокомандующего, чтобы что-то ответить Фигнеру, и он спросил: "Что же сказать ему?"Кутузов, подумав, ответил, разведя руками и "сделав ими жест, когда предложенного не отклоняют и не принимают: "Христос с ним! Пусть возьмет себе осьмерых казаков на общем положении о партизанах..."
Фигнер, получив этот ответ, взял было нескольких казаков, но почему-то сразу их, по всем данным, отпустил, и пошел в Москву без них (по всем описаниям его предприятий и пребывания в Москве, в том числе его собственным, он там действовал без всяких казаков и вообще без всяких представителей русских вооруженных сил) - так что и вошел в город один, переодевшись в штатское. На Наполеона он не покушался, а ограничился ночным убийством одиночных французов "при помощи некоторых оставшихся в Москве обывателей" (еще один знак того, что никаких казаков при нем не было - иначе никаких обывателей он бы к "помощи" в этом деле не привлекал). По собственному рассказу Фигнера, он один раз все же решился напасть на Наполеона, для чего, переодевшись стариком, пошел в Кремль и двинулся прямиком в ворота, где часовой - солдат старой гвардии - тут же остановил его "прикладом ружья в грудь до упада с ног". "Так лишась оной надежды" (на убийство Наполеона), Фигнер оставил Москву и вернулся 20 сентября к армии, где доложил все, что видел касательно расположении и состоянии французской армии в Москве. (о своем кремлевском приключении он много позже говорил: "Хотелось мне пробиться в Кремль, к Наполеону, но один каналья-гвардеец, стоявший на часах у Спасских ворот, несмотря на мою мужицкую фигуру, шибко ударил меня прикладом в грудь. Это подало подозрение, меня схватили, допрашивали: с каким намерением я шел в Кремль. Сколько ни старался притворяться дураком и простофилей, но меня довольно постращали и с угрозой давали наставление, чтобы впредь не осмеливался ходить туда, потому что мужикам возбраняется приближение к священному пребыванию императора" . В конце сентября он получил от Кутузова благодарность за сведения и отряд партизан для действия между Можайском и Москвой; так и началась его карьера партизанского командира, со всеми ее зверскими сторонами, развернувшимися впоследствии.
Во всей этой истории интереснее всего реакция Кутузова. Что он был против замысла Фигнера уже по соображениям воинской и общей чести, без сомнения явствует из его слов, обращенных к Ермолову; не менее ясно, что Ермолов был, наоборот, "за" этот замысел, но боялся принять на себя ответственность за его санкцию и категорически хотел, чтобы решение по этой части полностью принимал Кутузов (реплика Ермолова: "Да это было так в Риме, давно уже", не имеет другого смысла, кроме того, что такие реверансы хороши были для Рима, а сейчас времена иные; в то же время дело было настолько грязное, что прямо одобрить его не решался и Ермолов, и всякий раз подчеркивал, что своего мнения у него нет, а будет такое, как Кутузов прикажет). Не говорю уж о том, что по общей стратегии Кутузова, ради которой он в 1812 году поставил на карту многое, устранять Наполеона нельзя было ни в коем случае.С другой стороны, видно, что категорически или прямо запретить патриотический подвиг Фигнера Кутузов не желал, и единоличную ответственность нести за решение по его делу тоже не желал. Он настойчиво старался втянуть Ермолова в осуждение плана Фигнера наводящими репликами, в чем, однако, не преуспел - вообще, необходимость высказать какое-то отношение к идее Фигнера Ермолов и Кутузов на протяжении всего разговора перебрасывали друг другу, как если бы это был раскаленный шар. Почему Кутузов не хотел решиться на прямой единоличный (без участия Ермолова) запрет инициативы Фигнера, тоже понятно: шел тяжелейший момент войны, в окно избы, где совещались Фигнер и Ермолов, светил московский пожар. Что и кому расскажут и доложат в армии - и не только в армии - Фигнер и Ермолов (а Фигнер действительно рассказывал потом о своем замысле убить Наполеона довольно широко), было, мягко говоря, неизвестно. Что Александр мечтает о том, чтоб нашелся герой, которому удастся убить Наполеона, Кутузов знать не мог, но что об этом мечтают десятки тысяч дворян в России, он знал очень хорошо; между тем вся сила Кутузова была в доверии общества и армии. Если уж Ермолов давал понять, что не одобряет негативной реакции Кутузова на предложение Фигнера (да и сам тот факт, что он не отказал Фигнеру своей властью, а пришел просить решения - точнее, разрешения Кутузова, говорил за себя), то можно себе представить реакцию общества, если бы оно узнало, что Кутузов воспретил убивать Наполеона. В этих условиях выступать единоличным душителем патриотического порыва Фигнера Кутузов не мог.Какова же была логика итогового решения Кутузова? В ней, как легко заметить, сказались все особенности этого человека. Некоторое время Кутузов обдумывал ситуацию - и пришел к совершенно правильному выводу. Что мешало Фигнеру отправиться убивать Наполеона без всяких санкций, на свою ответственность? Что мешало Ермолову дать такую санкцию своей властью? Что бы это ни было - но что-то все-таки мешало. Само обращение Фигнера к Ермолову, а Ермолова к Кутузову за прямой санкцией с несомненностью показывало, что для совершения дела им такая санкция необходима - то есть что без нее ничего предпринято не будет. Того и надо было Кутузову. Санкции, которой от него добивались, он так и не дал - и этого, по всем расчетам, должно было хватить для полной парализации всего предприятия.
Именно так и получилось. Узнав, что Кутузов полномочия на убийство Наполеона не выдает, а казаков выделил только на основании общего положения о партизанах, то есть отказывается брать ответственность за дело на себя, Фигнер не стал брать ее и сам (как не собирался это делать с самого начала - иначе он не пошел бы к Ермолову за прямым полномочием на исполнение своего замысла) и ничего против Наполеона не предпринял. Полученных казаков он не довел даже до Москвы, а в самой Москве шатался, и не пытаясь реализовать своего намерения (рассказ о том, как он один двинулся в ворота Кремля и только когда там его остановил часовой убедился в невозможности проникнуть туда свободно и, тем самым, в неисполнимости убийства - очевидный абсурд, которым Фигнер вздумал объяснять свой отказ от покушения; что Кремль охраняется часовыми и туда так просто не пройдешь, было известно и заранее).С другой стороны, повода говорить, что главнокомандующий запретил убивать Наполеона, Кутузов тоже не дал ни Ермолову, ни Фигнеру - выделил же он Фигнеру испрашиваемых тем казаков и не воспретил же ему такой попытки! Иное дело, что ему и нужды не было ее воспрещать, так как для приведения своего замысла в исполнении Фигнер нуждался непременно в прямом разрешении, которого Кутузов тоже не дал - но уж тут претензии в случае чего можно было бы предъявлять не к Кутузову, а только к самому Фигнеру. Кутузов же своим выделением Фигнеру испрашиваемых тем восьмерых казаков обеспечил себе блестящую почву для того, чтобы в том же "случае чего" доказывать, что он не только не подавлял патриотической инициативы Фигнера, а напротив, поощрил ее и обеспечил воинской силой - и не его вина, что Фигнер ей так и не воспользовался.
Так Кутузов, чей расчет в этом случае блестяще оправдался, проявил свои великолепные способности к трезвому учету обстановки и просчитыванию всех изгибов и ходов на будущие времена: совершенно предотвратив на деле своей позицией покушение на Наполеона (о чем он и старался), он в то же время умудрился не дать ни малейшего повода себя в этом упрекнуть!
После падения Москвы Фигнер поздно ночью явился в деревню, где размещались сам Кутузов, его главный докладчик Ермолов и другие. Фигнер явился к Ермолову, заявив, что есть у него до Ермолова дело, и оно "таково, что оно должно обсуждаться наедине между ним и Ермоловым". Ермолов отослал адъютанта и приготовился слушать. Фигнер заявил ему, что, "движимый чувством патриотизма, он был в Москве, осматривал там расположение неприятеля и находит возможным положить конец всем бедам, застрелив виновника всего, Наполеона". Фигнер брался проникнуть переодетым в Кремль и для исполнения своего замысла испрашивал у Ермолова только восемь казаков по его, Фигнера, выбору. Кроме того, если Ермолов согласится на этот план, то он должен дать слово, что в случае гибели Фигнера семья его не останется без пособия.Нет необходимости указывать, что для войн европейских монархов покушение на убийство вражеского потентата находилось совершенно по ту сторону добра и зла. Александр мечтал о том, чтобы чей-нибудь кинжал пресек жизнь Наполеона и готов был восторгаться таким героем, появись он без ведома и санкции самого Александра; но Александру и в страшном сне не привиделось бы самому подсылать к Наполеону убийц, как не привиделось бы ему самому бить солдат по зубам - не по гуманности, а по аристократической брезгливости. Ермолов, однако, был не так разборчив в средствах, и, судя по приемам, употреблявшимся им в Чечне, сам настолько приближался к офицерам-террористам типа Рейхенау, насколько это с наибольшим скрипом и натяжками позволяла воинская честь (Фигнер был далеко за ее пределами и со всеми мыслимыми натяжками).Убедившись в серьезности и вменяемости Фигнера, Ермолов не осмелился принимать решение по такому делу единолично, понимая, какая ответственность падает на участников дела - и решился доложить Кутузову и переложить решение на него. Сам Ермолов формулировал свои соображения так: если он даст санкцию сам, "а впоследствии что выйдет из предприятия Фигнера, то обвинение его, Ермолова, неизбежно, и на него одного падет вся ответственность".
Он отправился в избу Кутузова; фельдмаршал в одной рубахе сидел над картой. Ермолов доложил ему о ситуации, закончив словами: "И я счел нужным не мешкая лоложить Вам и спросить, что прикажете сказать. Фигнер у меня, и ожидает, чем разрешат его предложение?"Михаил Илларионович поднялся с места и неспешно походил взад вперед по избе, заложив руки за спину, после чего спосил: "Фигнер не сумасшедший ли?" Ермолов не ответил. Несколько минут помолчали. Затем Кутузов спросил: "А ты как думаешь об этом деле?" Ермолов ответил: "Как изволите приказать!" Кутузов, продолжая ходить, стал рассуждать вслух как бы сам с собою: "На чем основаться? Ведь в Риме, во время войны между Фабрицием и Пирром, предложили однажды первому, чтобы разом покончить с войной, отроавить последнего - ведь Фабриций отослал предлагавшего это лекаря к Пирру, как изменника (против чести римского народа)". "Да это было так в Риме, давно уже", - ответил Ермолов. Кутузов, как бы не слыхав сказанного, продолжал: "Как разрешить! Если бы ты или я стали лично драться с Наполеоном явно... Но ведь тут выходит как бы разрешить из-за угла пустить камнем в Наполеона! Удастся Фигнеру - скажут, не он из-за угла убил Наполеона, а я или ты..."Ермолов не ответил. Опять помолчали, опять Кутузов спросил: "Ты как думаешь?" Опять Ермолов сказал: "Как изволите приказать!"Еще Кутузов походил, еще Ермолов помолчал. Но Ермолову все-таки было нужно решение главнокомандующего, чтобы что-то ответить Фигнеру, и он спросил: "Что же сказать ему?"Кутузов, подумав, ответил, разведя руками и "сделав ими жест, когда предложенного не отклоняют и не принимают: "Христос с ним! Пусть возьмет себе осьмерых казаков на общем положении о партизанах..."
Фигнер, получив этот ответ, взял было нескольких казаков, но почему-то сразу их, по всем данным, отпустил, и пошел в Москву без них (по всем описаниям его предприятий и пребывания в Москве, в том числе его собственным, он там действовал без всяких казаков и вообще без всяких представителей русских вооруженных сил) - так что и вошел в город один, переодевшись в штатское. На Наполеона он не покушался, а ограничился ночным убийством одиночных французов "при помощи некоторых оставшихся в Москве обывателей" (еще один знак того, что никаких казаков при нем не было - иначе никаких обывателей он бы к "помощи" в этом деле не привлекал). По собственному рассказу Фигнера, он один раз все же решился напасть на Наполеона, для чего, переодевшись стариком, пошел в Кремль и двинулся прямиком в ворота, где часовой - солдат старой гвардии - тут же остановил его "прикладом ружья в грудь до упада с ног". "Так лишась оной надежды" (на убийство Наполеона), Фигнер оставил Москву и вернулся 20 сентября к армии, где доложил все, что видел касательно расположении и состоянии французской армии в Москве. (о своем кремлевском приключении он много позже говорил: "Хотелось мне пробиться в Кремль, к Наполеону, но один каналья-гвардеец, стоявший на часах у Спасских ворот, несмотря на мою мужицкую фигуру, шибко ударил меня прикладом в грудь. Это подало подозрение, меня схватили, допрашивали: с каким намерением я шел в Кремль. Сколько ни старался притворяться дураком и простофилей, но меня довольно постращали и с угрозой давали наставление, чтобы впредь не осмеливался ходить туда, потому что мужикам возбраняется приближение к священному пребыванию императора" . В конце сентября он получил от Кутузова благодарность за сведения и отряд партизан для действия между Можайском и Москвой; так и началась его карьера партизанского командира, со всеми ее зверскими сторонами, развернувшимися впоследствии.
Во всей этой истории интереснее всего реакция Кутузова. Что он был против замысла Фигнера уже по соображениям воинской и общей чести, без сомнения явствует из его слов, обращенных к Ермолову; не менее ясно, что Ермолов был, наоборот, "за" этот замысел, но боялся принять на себя ответственность за его санкцию и категорически хотел, чтобы решение по этой части полностью принимал Кутузов (реплика Ермолова: "Да это было так в Риме, давно уже", не имеет другого смысла, кроме того, что такие реверансы хороши были для Рима, а сейчас времена иные; в то же время дело было настолько грязное, что прямо одобрить его не решался и Ермолов, и всякий раз подчеркивал, что своего мнения у него нет, а будет такое, как Кутузов прикажет). Не говорю уж о том, что по общей стратегии Кутузова, ради которой он в 1812 году поставил на карту многое, устранять Наполеона нельзя было ни в коем случае.С другой стороны, видно, что категорически или прямо запретить патриотический подвиг Фигнера Кутузов не желал, и единоличную ответственность нести за решение по его делу тоже не желал. Он настойчиво старался втянуть Ермолова в осуждение плана Фигнера наводящими репликами, в чем, однако, не преуспел - вообще, необходимость высказать какое-то отношение к идее Фигнера Ермолов и Кутузов на протяжении всего разговора перебрасывали друг другу, как если бы это был раскаленный шар. Почему Кутузов не хотел решиться на прямой единоличный (без участия Ермолова) запрет инициативы Фигнера, тоже понятно: шел тяжелейший момент войны, в окно избы, где совещались Фигнер и Ермолов, светил московский пожар. Что и кому расскажут и доложат в армии - и не только в армии - Фигнер и Ермолов (а Фигнер действительно рассказывал потом о своем замысле убить Наполеона довольно широко), было, мягко говоря, неизвестно. Что Александр мечтает о том, чтоб нашелся герой, которому удастся убить Наполеона, Кутузов знать не мог, но что об этом мечтают десятки тысяч дворян в России, он знал очень хорошо; между тем вся сила Кутузова была в доверии общества и армии. Если уж Ермолов давал понять, что не одобряет негативной реакции Кутузова на предложение Фигнера (да и сам тот факт, что он не отказал Фигнеру своей властью, а пришел просить решения - точнее, разрешения Кутузова, говорил за себя), то можно себе представить реакцию общества, если бы оно узнало, что Кутузов воспретил убивать Наполеона. В этих условиях выступать единоличным душителем патриотического порыва Фигнера Кутузов не мог.Какова же была логика итогового решения Кутузова? В ней, как легко заметить, сказались все особенности этого человека. Некоторое время Кутузов обдумывал ситуацию - и пришел к совершенно правильному выводу. Что мешало Фигнеру отправиться убивать Наполеона без всяких санкций, на свою ответственность? Что мешало Ермолову дать такую санкцию своей властью? Что бы это ни было - но что-то все-таки мешало. Само обращение Фигнера к Ермолову, а Ермолова к Кутузову за прямой санкцией с несомненностью показывало, что для совершения дела им такая санкция необходима - то есть что без нее ничего предпринято не будет. Того и надо было Кутузову. Санкции, которой от него добивались, он так и не дал - и этого, по всем расчетам, должно было хватить для полной парализации всего предприятия.
Именно так и получилось. Узнав, что Кутузов полномочия на убийство Наполеона не выдает, а казаков выделил только на основании общего положения о партизанах, то есть отказывается брать ответственность за дело на себя, Фигнер не стал брать ее и сам (как не собирался это делать с самого начала - иначе он не пошел бы к Ермолову за прямым полномочием на исполнение своего замысла) и ничего против Наполеона не предпринял. Полученных казаков он не довел даже до Москвы, а в самой Москве шатался, и не пытаясь реализовать своего намерения (рассказ о том, как он один двинулся в ворота Кремля и только когда там его остановил часовой убедился в невозможности проникнуть туда свободно и, тем самым, в неисполнимости убийства - очевидный абсурд, которым Фигнер вздумал объяснять свой отказ от покушения; что Кремль охраняется часовыми и туда так просто не пройдешь, было известно и заранее).С другой стороны, повода говорить, что главнокомандующий запретил убивать Наполеона, Кутузов тоже не дал ни Ермолову, ни Фигнеру - выделил же он Фигнеру испрашиваемых тем казаков и не воспретил же ему такой попытки! Иное дело, что ему и нужды не было ее воспрещать, так как для приведения своего замысла в исполнении Фигнер нуждался непременно в прямом разрешении, которого Кутузов тоже не дал - но уж тут претензии в случае чего можно было бы предъявлять не к Кутузову, а только к самому Фигнеру. Кутузов же своим выделением Фигнеру испрашиваемых тем восьмерых казаков обеспечил себе блестящую почву для того, чтобы в том же "случае чего" доказывать, что он не только не подавлял патриотической инициативы Фигнера, а напротив, поощрил ее и обеспечил воинской силой - и не его вина, что Фигнер ей так и не воспользовался.
Так Кутузов, чей расчет в этом случае блестяще оправдался, проявил свои великолепные способности к трезвому учету обстановки и просчитыванию всех изгибов и ходов на будущие времена: совершенно предотвратив на деле своей позицией покушение на Наполеона (о чем он и старался), он в то же время умудрился не дать ни малейшего повода себя в этом упрекнуть!