Искренний человек-3.

[wyradhe]

Искренний человек-3.
(продолжение предыдущего поста)

Итак, мы остановились на том, что Катаев, который в душе никакой любви к Сталину и его порядкам не испытывал, их кромешную цену им знал совершенно точно, хвалил Сталина ограниченно, казенно и за пайку, и даже за стол его идти категорически не хотел - он у нас бесчестный охмуряло и врун, а Пастернак, который, задыхаясь, всю жизнь объяснялся совершенно искренне Сталину в любви, рвался поэтому с ним встретиться и считал его жизнь подвигом гуманизма в высшем смысле этого слова (оный гуманизм, по Пастернаку, таков: полностью игнорируя все житейские бедствия и страдания живущих - «проходя до конца мимо всех видов мелкой жалости по отдельным повnодам» - и кого хочешь «переезжая телегою проекта» - силой перекраивать жизнь «к общей цели устранения всего извращения в целом и установления порядка, в котором это зло было бы немыслимо, невозникаемо, неповторимо»; это, кстати, каноническое самооправдание большевизма и каноническая трактовка «социалистического гуманизма» в противовес мелкому буржуазному лжегуманизму) - этот самый Пастернак у нас есть светоч и любимец интеллигенции и эталон высокой духовности.

Оставим до времени Катаева. Его линия поведения при Сталине - мошеннически дурить на пайку Советскую власть, славя ее, но не трогая людей, - может вызывать самое разное отношение в разных культурах в зависимости от самых разных факторов (от ее инфантильности и привычки к двойному счету; от того, считает ли эта культура, что Советская власть не заслужила многажды мошенничества в свой адрес; от того, в каких обстоятельствах и для чего это мошенничество совершается; от того, считает ли эта культура, что честным должно быть с любой властью; от того, в частности, считает ли эта культура шпионаж делом грязным, хоть и необходимым, - в 1800 году работа Штирлица считалась у военных годной только для человека, не имеющего чести, примерно так же, как работа палача, - или же внедренный к врагу разведчик является в данной культуре фигурой уважаемой, как в культуре китайской и современной). Но вот как ухитрился сохранить репутацию не то что пресветлую, а хоть не кромешно гнусную Борис Леонидович? Понятно, что он великий поэт, но речь сейчас идет о другой репутации. Почему ему как человеку интеллигенция присвоила такие-то и такие-то звания, а не звание собачки левретки при большевиках?

Потому что пострадал? Да какое же это имеет значение? И прожженных стукачей и погубителей людей сажали в лагерь, и людоедов из НКВД расстреливали при смене их генераций, и собачек левреток хозяева наказывают, когда те супротив хозяйской команды норовят стянуть и съесть кусок мяса, к чему, кстати, левретки чрезвычайно склонны.

Потому что никогда не писал доносов, не травил и не гнал людей, не выступал с погубительными и разгромными речами и статьями в их адрес? Да, вот это по тому времени было действительно великое дело; для людей самих 30-х - 50-х годов это было - и вполне оправданно - настолько важно, что их уже мало волновало, кого там данное лицо любит и что одобряет. Главное было то, что можно было не опасаться от этого лица ни явного удара ножом, ни тайного доноса.

Но и Катаев не писал доносов и не губил людей. И Алексей Толстой. Однако именно их двоих Чичибабин заклеймил негодяями в известной эпиграмме «Я грех свячу тоской, мне жалко негодяев, как Алексей Толстой и Валентин Катаев» (параллельно распинаясь в любви к раннебольшевистским комиссарам из евреев - «комиссары духа, цвет коммуны русской»; вот и Владимир Ильич тоже очень таких ценил, «всегда разделяя» мнение «об исключительных способностях семитического племени» [как писала Сталину его сестра], «высоко ценя ее [этой нации] революционность, ее „цепкость" в борьбе, как он выражался, противополагая ее более вялому и расхлябанному русскому характеру [обратно же - это Сталину пишет сестра Ленина во втором письме на ту же тему], и поучая Сталина, что «если у вас начальник - еврей, то зам непременно должен быть русским. И наоборот!» [а это уже гордо вспоминал Каганович, которому Сталин это пересказал]).

Так что Пастернак избежал во мнении нашей интеллигенции позорного клейма отнюдь не просто тем, что доносов не писал (тут легче всего было бы сказать, что это просто интеллигенция такого нравственного и умственного качества, но дело значительно сложнее). А тем, как упоминалось, что был в своих вышепрослеженных проявлениях ИСКРЕНЕН.

Со всей категоричностью следует сказать, что чем ближе культура данного общества к состоянию привокзального подмосковного нужника 70-х годов, тем больше в ней ценится и служит смягчающим обстоятельством подобная искренность. И наоборот. Тут как раз вспоминается блистательное из Гашека: «Военно-юридический аппарат [Австро-Венгрии] был великолепен. Такой судебный аппарат есть у каждого государства, стоящего перед общим политическим, экономическим и моральным крахом». Вот и система оценок, при которой искренность описанного рода идет в смягчающие, а не в отягчающие, может быть только в обществе, стоящим перед общим политическим, экономическим и моральным крахом (и вправду, таковой крах в нашем случае себя долго ждать не заставил).

В самом деле, почему вообще человек сознательно лжет? Мы сознательно лжем тогда, когда наша (или чужая) материальная, эмоциональная или еще какая выгода расходится с осознаваемой нами же правдой, а мы выставляем свое слово в поддержку именно этой выгоды (своей или чужой), а не правды. Этот маневр бывает оправданным и неоправданным, но схема у него всегда именно такая, по какому бы поводу мы ни врали.

Но если человек так неподражаемо пластичен, что всякий раз, когда ему что-то эмоционально, материально и т.п. выгодно, немедленно начинает верить, что это что-то разом и есть правда, - то у него не останется не то что необходимости, а даже и возможности сознательно лгать. Не будет того зазора между выгодой и осознаваемой правдой, который только и призвана перекрывать сознательная ложь.

Именно таков был Пастернак. Я уже писал, что он не мог в таких делах сознательно лгать по той же причине, по которой вода не может покрывать себя мокрыми пятнами.
Это, конечно, не значит, что он вообще не мог сознательно лгать. Мог, как и все люди на свете. И ради себя, и ради других. Например, в 30-е годы его очень тяготила одна деталь в его телефонном разговоре со Сталиным о Мандельштаме - то, что он уклонялся от ответа на вопросы Сталина, что он думает о Мандельштаме (и как о поэте, и в целом). Уклонялся он, в частности, потому, что боялся, что Сталин этими вопросами хочет его подманить и подвести к прямому вопросу о том, читал ли ему самому, Пастернаку, Мандельштам свое стихотворение о «Кремлевском горце». Сталин его об этом так и не спросил (это совершенно неопровержимо следует из сообщения Вильмонта о репликах самого Пастернака в этом разговоре - Вильмонт при нем присутствовал - и из пересказов этого разговора самим же Пастернаком в 30-е годы), но Пастернак этого опасался. Поэтому Пастернак и пытался в диалоге отвертеться от разговора о Мандельштаме вообще.

Конечно, по делу эта попытка и этот страх не имели никакого смысла. Если бы Сталин хотел задать Пастернаку такой вопрос, он бы его и задал, и любые попытки Пастернака вообше увильнуть от разговора о Мандельштаме нисколько не спасли бы его от этого вопроса. Пастернак просто оробел и пытался уклониться иррационально, инстинктивно - и вот уж за это его упрекнуть невозможно никак, учитывая, кто был его собеседник.
Тем не менее Пастернака этот эпизод грыз (в чем он и сам всем признавался, он очень переживал, что о нем говорят, что он дал тут слабину - а большинство именно это и говорило!) - и вот сэру Исайе Берлину уже после войны он отлил пулю (а Бенедикт Сарнов еще полвека спустя поверил), что, мол, в этом разговоре Сталин его дважды настойчиво именно что СПРАШИВАЛ о том, читал ли ему Мандельштам пресловутые стихи, и потому-то он, Пастернак, и старался уйти от разговора о Мандельштаме (а на сами вопросы о стихах отвечал отрицательно - мол, не слыхал ничего такого, и вообще с ним мало общаюсь). Смысл этой переакцентировки понятен: в реальности Пастернак боялся, что Сталин хочет припутать его самого к антисоветчику Мандельштаму и его страшному стихотворению, и, пытаясь уклониться от разговора о Мандельштаме, защищал самого себя от такого припутывания (что, кстати, не предосудительно); а в версии, которую Пастернак сплавил Берлину, то есть за границу, он уходил от разговора о Мандельштаме, чтобы мне повредить самому Мандельштаму, не дать, так сказать, на него добавочных показаний.

Между тем в те же послевоенные годы Ольге Ивинской Пастернак эту историю рассказывал, как есть.

Так что сознательно врать для своих надобностей (в данном случае - для улучшения и героизации своей репутации за границей) Пастернак умел не хуже всех нас.

Но вот в вопросах об общем его отношении к Сталину и Советской власти у него просто не могло бы возникнуть в этом необходимости. В основных своих подходах он просто совпадал с раннебольшевиками, а в добавочных - вступала в действие та самая пластичность. Воплощенная ложь как-то специально и дополнительно лгать не может.

А возможности и способности в этом смысле у Пастернака были поистине гигантские. В 1956 он написал «Перемену» - на этот раз о том, что вот теперь он разочаровался в большевиках и более не доверяет трудящимся и ширнармассам, ибо оказалось, что они слишком бесчеловечны - «переменился» он теперь к ним ко всем [это в лучшем случае - ибо у этих стихов может быть и другое, куда более страшное, сугубо про-сталинское прочтение, см. ниже] . Но что он при этом пишет?


ПЕРЕМЕНА

Я льнул когда-то к беднякам
Не из возвышенного взгляда,
А потому, что только там
Шла жизнь без помпы и парада.

Хотя я с барством был знаком
И с публикою деликатной,
Я дармоедству был врагом
И другом голи перекатной.

И я старался дружбу свесть
С людьми из трудового званья,
За что и делали мне честь,
Меня считая тоже рванью.

Был осязателен без фраз,
Вещественен, телесен, весок
Уклад подвалов без прикрас
И чердаков без занавесок.

И я испортился с тех пор,
Как времени коснулась порча,
И горе возвели в позор,
Мещан и оптимистов корча.

Всем тем, кому я доверял,
Я с давних пор уже не верен.
Я человека потерял
С тех пор, как всеми он потерян.

Про очень своевременное (в 1956!) разочарование в большевиках и ширнармассах с их бесчеловечным оптимизмом, пренебрегающим людским горем, я уж не говорю (как это ему не вспомнилось собственное «Зарево», когда он это выводил? Там именно что герой корчит оптимиста и возводит горе собеседника в позор). Благородный автор, значится, из любви к наролу и сочувствия угнетенным долго старался доверять ширнармассам и выражающей их волю партии, старался как мог, но они его обманули и окончательно растоптали его доверие к себе своим бесчеловечным отношением к человеку… Все это тоже дорогого стоит, но я о другом. Я о первой половине стихотворения.

«- Кто это говорит? Это говорит граф Толстой? Или Дарвин? Нет. Я слышу это из уст человека…» (с) Остап Бендер.
Это Пастернак отвращался от барского уклада жизни и был другом голи перекатной? Это он старался дружбу свесть с людьми из трудового званья и был рванью наравне с ними? Ну да, у него же символом бедности и лишений становятся подвалы без прикрас и чердаки, страшно подумать, без занавесок; вот чего все это время не хватало беднякам России и СССР - занавесок на чердаках!
Ах нет, это он «почетной» рванью был. Он телом пребывал в благоустройстве и в среде советской элиты, но духом все это время был наравне с трудящимися и дружил с ними, как с родными. О чем и поведал.
Какая степень наглости в само- и инобольщении, безудержной лжи и позёрства требовалась, чтобы вывести эти строки?

P. S. У "Перемены" может быть и другой смысл, предложенный в: http://wyradhe.livejournal.com/46060.html?thread=354284#t354284
 
Различие интерпретаций зависит вот этих двух строф:

И я испортился с тех пор,
Как времени коснулась порча,
И горе возвели в позор,
Мещан и оптимистов корча. 
Всем тем, кому я доверял,
Я с давних пор уже не верен.
Я человека потерял
С тех пор, как всеми он потерян.
- означают ли эти слова переоценку большевизма, или разрыв с его "ревизионистским" , постсталинским вариантом 1953/56 слл. - именно что в ПОЛЬЗУ сталинского?

Когда, по Пастернаку, эти его  "все" - то есть народ и партия - "потеряли человека"? С самого начала, или только теперь, в 1953-1956? В первом случае "горе возвели в позор" означает "с самого начала большевики слишком пренебрегали горестями и бедствиями людей" (как прочел  я).  Во втором случае "горе возвели в позор" означает "ТЕПЕРЬ преемники Сталина запрещают  горевать по Сталину и ставят горе по нему в позор, то есть упразднили идеал и полили грязью того, кто боролся за это идеал".  Если  эта вторая трактовка верна, то стихотворение являет собой просто заявление о том, что Пастернак разуверился в партии и народе, коль скоро они предали Сталина и его великую борьбу за идеалы. Мда...

2 be cont.