Искренний человек-2.
Искренний человек-2.
(Начало в предыдущем посте).
Выше ( http://wyradhe.livejournal.com/45062.html ) мы уже прослеживали трепетную любовь Пастернака к т. Сталину; Пастернак в 1934-35 гг. объяснялся ему в этой любви дважды - устно и письменно, причем совершенно добровольно, по своей инициативе, и не официально-казённо-в составе хора, а самым проникновенно-частным и обособленным образом, причем оба раза в ситуации, нисколько к этому не предрасполагавшей. В третий раз он точно так же объяснился Сталину в любви посмертно, в 1953, через Фадеева.
К этому можно добавить еще два штриха. Около 1957 г. Пастернак сочиняет стихотворение, полностью выдержанное в стиле «да, тогда был культ, но была и личность, а теперь одни рожи свинорылые», где выражается явное неодобрение мерзкой власти за то, что она брызгает грязью на Сталина, а заодно высказывается уверенность, что Фадеев застрелился потому, что не мог снести отвратности ПОСЛЕсталинских правителей и духа их правления. Наталья Иванова пишет об этом прямо и точно («Собеседник рощ» и вождь // «Знамя» 2001, 10):
«И то ложное освобождение “оттепели”, которое его не только радовало, а во многом остерегало и тревожило, как оказалось, недаром, - нанесло ему смертельный удар. Теперь уже исчезла та последняя инстанция, к которой он мог апеллировать [Сталин]. Поэтому он и написал на “сороковом году” советской власти, после ХХ съезда, после самоубийства Фадеева, резкие и неприязненные по отношению к власти, “разоблачившей Сталина”, стихи:
Культ личности забрызган грязью,
Но на сороковом году
Культ зла и культ однообразья
Еще по-прежнему в ходу.
И каждый день приносит тупо,
Так что и вправду невтерпеж,
Фотографические группы
Одних свиноподобных рож.
И культ злоречья и мещанства
Еще по-прежнему в чести,
Так что стреляются от пьянства,
Не в силах этого снести».
Вот оно, оказывается, чего не снёс, из-за чего застрелился Фадеев - из-за культа ЗЛОРЕЧЬЯ и МЕЩАНСТВА. То есть от того, что начали разоблачать и поливать грязью великого вождя, величие его эпохи и самого Фадеева («злоречье»), а делают это с позиций «мещанства». Ну то есть с тех позиций, что много народу посадил и народ жил очень плохо - мы же знаем по «Зареву», что именно Пастернак понимает под мещанством жалоб на власть…
Вообще-то Фадеев застрелился от невыносимости перспективы взглянуть в глаза посаженным при его оформляющем участии людям, которые сейчас начнут возвращаться из небытия, и слышать, что они (а также многие другие) будут говорить про него и его деяния…
Еще замечательнее вторая строфа «И каждый день приносит тупо, так что и вправду невтерпеж…». То есть вот ТЕПЕРЬ стало И ВПРАВДУ невтерпеж смотреть на рыла начальства. Раньше, при Сталине, иное дело, это еще не взаправду невтерпеж, а вот теперь, после 20 съезда, когда культ личности полили грязью, стало И ВПРАВДУ НЕВТЕРПЕЖ.
Второй штрих - это история с сочинением Пастернаком неказённой хвалебной оды гениальному Сталину, - как Сталин намеками ему дал понять, что хотел бы от него такой оды, как Пастернак извещал его, тоже намеками, что заказ понят и принят, и что вот уж зреет в нем оного заказа выполнение, и как он, наконец, этот заказ исполнил с блеском. Эту историю подробно описал последним (известна-то она давно) Бенедикт Сарнов:
«Когда внезапно умерла жена Сталина Надежда Сергеевна Аллилуева, в «Литературной газете» (17 ноября 1932 года) появилось такое письмо:
Дорогой т. Сталин! Трудно найти такие слова соболезнования, которые могли бы выразить чувство собственной нашей утраты. Примите нашу скорбь о смерти Н.С. Аллилуевой, отдавшей все свои силы делу освобождения миллионов угнетенного человечества, тому делу, которое вы возглавляете и за которое мы готовы отдать свои жизни, как утверждение несокрушимой жизненной силы этого дела.
Письмо подписали все мало-мальски известные тогдашние писатели - Леонов, Олеша, Фадеев, Пильняк, Багрицкий, Шагинян, Катаев, Павленко... Всего было 33 подписи. А после них следовала приписка:
Присоединяюсь к чувству товарищей. Накануне глубоко и упорно думал о Сталине; как художник - впервые. Утром прочел известье. Потрясен так, точно был рядом, жил и видел.
Борис Пастернак.
Неизвестно, по какой причине фамилия Пастернака не попала в общий список писателей, допущенных к выражению соболезнований. Но не вызывает никаких сомнений тот факт, что это выделение его из общего списка было знаком особой милости, особого благоволения и даже - наверняка! - особого интереса кремлевского властителя к его персоне. Ведь и в общий-то список мог попасть не всякий.
В связи с этой историей Эренбург рассказал (Т.М. Литвиновой), что письмо Пастернака лежало будто бы под стеклом письменного стола в кабинете Сталина. У меня от его рассказа, - заметила по этому поводу Татьяна Максимовна, - сложилось впечатление, что это была не приписка, а длинное, пастернаковско-«муторное» (до-бухаринское?) письмо и что в его описаниях своих бессонных размышлений фигурировала как основная мысль: как должен чувствовать личную трагедию надличный человек-Вождь.
…«Говорили мне, - записал в своем дневнике друг Бориса Леонидовича Л.В. Горнунг, - что поэмы «Хорошо» и «Владимир Ленин» очень понравились наверху и что было предположение, что Владимир Владимирович будет писать такие же похвалы и главному хозяину. Этот прием был принят на Востоке, особенно при дворе персидских шахов, когда придворные поэты должны были воспевать их достоинства в преувеличенно хвалебных словах, - но после этих поэм Маяковского не стало. Борис Леонидович сказал мне, что намеками ему было предложено взять на себя эту роль...»
В свете этого сообщения мы можем с уверенностью сказать, что фраза Пастернака - «Накануне глубоко и упорно думал о Сталине; как художник - впервые» - была не просто красивым риторическим оборотом. Этой репликой Пастернак прямо давал понять, что известный «социальный заказ» им принят. Не надо только его торопить. Поэзия дело тонкое. Вот он уже всю ночь упорно думал о Сталине. И не просто думал, а - «как художник». То есть присматриваясь, прицеливаясь к своей будущей модели. Стало быть, уже песня зреет.
Давая это свое обещание, Пастернак не обманывал. Он и в самом деле собирался его исполнить.
И исполнил.
…1 января 1936 года в «Известиях» появилось стихотворение Пастернака «Мне по душе строптивый норов...». …Портрет вождя там был дан (при всей индивидуальной неповторимости пастернаковского голоса) в лучших традициях придворной поэзии Востока" (конец цитаты из Сарнова).
Вот этот "портрет":
А в те же дни на расстояньи
За древней каменной стеной
Живёт не человек, - деянье:
Поступок ростом с шар земной.
Судьба дала ему уделом
Предшествующего пробел.
Он - то, что снилось самым смелым,
Но до него никто не смел.
За этим баснословным делом
Уклад вещей остался цел.
Он не взвился небесным телом,
Не исказился, не истлел..
В собраньи сказок и реликвий,
Кремлём плывущих над Москвой,
Столетья так к нему привыкли,
Как к бою башни часовой.
Но он остался человеком,
И если, зайцу вперерез
Пальнёт зимой по лесосекам,
Ему, как всем, ответит лес
И этим гением поступка
Так поглощен другой, поэт [то есть сам Пастернак],
Что тяжелеет, словно губка,
Любою из его примет.
Как в этой двухголосной фуге
Он сам ни бесконечно мал,
Он верит в знанье друг о друге
Предельно крайних двух начал.
Тяжелеет Борис Леонидович от Сталина, любою из его примет. Ужас какой. Прямо Эпос о царствовании небесах и об Улликумми: «Теперь ты, Кумарве, чреват отважнейшим Богом Грозы». Мужчине затяжелеть / забеременеть от Сталина его приметами - это самое сильное, что было сказано о вожде во всей отечественной литературе,
Аверинцев в одной статье сказал, следуя сверх всякой меры изолгавшейся интеллигентской мифологии, что это-де была попытка Пастернака стать созвучным своей эпохе, и что попытка это была неудачной. Ничуть не бывало. Ему вовсе не нужно было пытаться стать созвучным, он и был созвучен - а попытка вышла исключительно удачной во всех смыслах. Напечатали этот текст, правда, не в «Правде», а в «Известиях», но всему же есть мера…
Такие дела.
А вот Валентин Петрович настолько хорошо знал цену тов. Сталину и делам его времени, что
1) сознательно избегал близости к нему и его вершине как чумы (см. выше, историю о том, как Катаев судил о близости к власти, и как увернулся от сталинского приглашения пообщаться потеснее за одним столом.
2) в частном порядке осуждал «Один день Ивана Денисовича» за то, что в этом тексте не показано внутреннее, мысленное принципиальное осуждение Иваном Денисовичем сталинских репрессий и порядков - ибо, по Катаеву, как можно было, будучи хорошим разумным человеком, а не упертым холуем, доносчиком или индоктрированным полузомби (а Иван Денисович явно ни то, ни другое и ни третье), не знать этим порядкам цену хотя бы про себя, и не называть ее хотя бы в мыслях?!
Кроме того, Валентин Петрович не объяснялся лично Сталину в любви, не восхвалял его проникновенно в письмах к третьим лицам, не получал от него социальных заказов на сложение высоких од лично в его честь и од таких не складывал.
И все равно Валентин Петрович - продажный охмуряло и врун, а Пастернак - «светоч русской интеллигенции». Потому что искренний человек.
2 be cont.
(Начало в предыдущем посте).
Выше ( http://wyradhe.livejournal.com/45062.html ) мы уже прослеживали трепетную любовь Пастернака к т. Сталину; Пастернак в 1934-35 гг. объяснялся ему в этой любви дважды - устно и письменно, причем совершенно добровольно, по своей инициативе, и не официально-казённо-в составе хора, а самым проникновенно-частным и обособленным образом, причем оба раза в ситуации, нисколько к этому не предрасполагавшей. В третий раз он точно так же объяснился Сталину в любви посмертно, в 1953, через Фадеева.
К этому можно добавить еще два штриха. Около 1957 г. Пастернак сочиняет стихотворение, полностью выдержанное в стиле «да, тогда был культ, но была и личность, а теперь одни рожи свинорылые», где выражается явное неодобрение мерзкой власти за то, что она брызгает грязью на Сталина, а заодно высказывается уверенность, что Фадеев застрелился потому, что не мог снести отвратности ПОСЛЕсталинских правителей и духа их правления. Наталья Иванова пишет об этом прямо и точно («Собеседник рощ» и вождь // «Знамя» 2001, 10):
«И то ложное освобождение “оттепели”, которое его не только радовало, а во многом остерегало и тревожило, как оказалось, недаром, - нанесло ему смертельный удар. Теперь уже исчезла та последняя инстанция, к которой он мог апеллировать [Сталин]. Поэтому он и написал на “сороковом году” советской власти, после ХХ съезда, после самоубийства Фадеева, резкие и неприязненные по отношению к власти, “разоблачившей Сталина”, стихи:
Культ личности забрызган грязью,
Но на сороковом году
Культ зла и культ однообразья
Еще по-прежнему в ходу.
И каждый день приносит тупо,
Так что и вправду невтерпеж,
Фотографические группы
Одних свиноподобных рож.
И культ злоречья и мещанства
Еще по-прежнему в чести,
Так что стреляются от пьянства,
Не в силах этого снести».
Вот оно, оказывается, чего не снёс, из-за чего застрелился Фадеев - из-за культа ЗЛОРЕЧЬЯ и МЕЩАНСТВА. То есть от того, что начали разоблачать и поливать грязью великого вождя, величие его эпохи и самого Фадеева («злоречье»), а делают это с позиций «мещанства». Ну то есть с тех позиций, что много народу посадил и народ жил очень плохо - мы же знаем по «Зареву», что именно Пастернак понимает под мещанством жалоб на власть…
Вообще-то Фадеев застрелился от невыносимости перспективы взглянуть в глаза посаженным при его оформляющем участии людям, которые сейчас начнут возвращаться из небытия, и слышать, что они (а также многие другие) будут говорить про него и его деяния…
Еще замечательнее вторая строфа «И каждый день приносит тупо, так что и вправду невтерпеж…». То есть вот ТЕПЕРЬ стало И ВПРАВДУ невтерпеж смотреть на рыла начальства. Раньше, при Сталине, иное дело, это еще не взаправду невтерпеж, а вот теперь, после 20 съезда, когда культ личности полили грязью, стало И ВПРАВДУ НЕВТЕРПЕЖ.
Второй штрих - это история с сочинением Пастернаком неказённой хвалебной оды гениальному Сталину, - как Сталин намеками ему дал понять, что хотел бы от него такой оды, как Пастернак извещал его, тоже намеками, что заказ понят и принят, и что вот уж зреет в нем оного заказа выполнение, и как он, наконец, этот заказ исполнил с блеском. Эту историю подробно описал последним (известна-то она давно) Бенедикт Сарнов:
«Когда внезапно умерла жена Сталина Надежда Сергеевна Аллилуева, в «Литературной газете» (17 ноября 1932 года) появилось такое письмо:
Дорогой т. Сталин! Трудно найти такие слова соболезнования, которые могли бы выразить чувство собственной нашей утраты. Примите нашу скорбь о смерти Н.С. Аллилуевой, отдавшей все свои силы делу освобождения миллионов угнетенного человечества, тому делу, которое вы возглавляете и за которое мы готовы отдать свои жизни, как утверждение несокрушимой жизненной силы этого дела.
Письмо подписали все мало-мальски известные тогдашние писатели - Леонов, Олеша, Фадеев, Пильняк, Багрицкий, Шагинян, Катаев, Павленко... Всего было 33 подписи. А после них следовала приписка:
Присоединяюсь к чувству товарищей. Накануне глубоко и упорно думал о Сталине; как художник - впервые. Утром прочел известье. Потрясен так, точно был рядом, жил и видел.
Борис Пастернак.
Неизвестно, по какой причине фамилия Пастернака не попала в общий список писателей, допущенных к выражению соболезнований. Но не вызывает никаких сомнений тот факт, что это выделение его из общего списка было знаком особой милости, особого благоволения и даже - наверняка! - особого интереса кремлевского властителя к его персоне. Ведь и в общий-то список мог попасть не всякий.
В связи с этой историей Эренбург рассказал (Т.М. Литвиновой), что письмо Пастернака лежало будто бы под стеклом письменного стола в кабинете Сталина. У меня от его рассказа, - заметила по этому поводу Татьяна Максимовна, - сложилось впечатление, что это была не приписка, а длинное, пастернаковско-«муторное» (до-бухаринское?) письмо и что в его описаниях своих бессонных размышлений фигурировала как основная мысль: как должен чувствовать личную трагедию надличный человек-Вождь.
…«Говорили мне, - записал в своем дневнике друг Бориса Леонидовича Л.В. Горнунг, - что поэмы «Хорошо» и «Владимир Ленин» очень понравились наверху и что было предположение, что Владимир Владимирович будет писать такие же похвалы и главному хозяину. Этот прием был принят на Востоке, особенно при дворе персидских шахов, когда придворные поэты должны были воспевать их достоинства в преувеличенно хвалебных словах, - но после этих поэм Маяковского не стало. Борис Леонидович сказал мне, что намеками ему было предложено взять на себя эту роль...»
В свете этого сообщения мы можем с уверенностью сказать, что фраза Пастернака - «Накануне глубоко и упорно думал о Сталине; как художник - впервые» - была не просто красивым риторическим оборотом. Этой репликой Пастернак прямо давал понять, что известный «социальный заказ» им принят. Не надо только его торопить. Поэзия дело тонкое. Вот он уже всю ночь упорно думал о Сталине. И не просто думал, а - «как художник». То есть присматриваясь, прицеливаясь к своей будущей модели. Стало быть, уже песня зреет.
Давая это свое обещание, Пастернак не обманывал. Он и в самом деле собирался его исполнить.
И исполнил.
…1 января 1936 года в «Известиях» появилось стихотворение Пастернака «Мне по душе строптивый норов...». …Портрет вождя там был дан (при всей индивидуальной неповторимости пастернаковского голоса) в лучших традициях придворной поэзии Востока" (конец цитаты из Сарнова).
Вот этот "портрет":
А в те же дни на расстояньи
За древней каменной стеной
Живёт не человек, - деянье:
Поступок ростом с шар земной.
Судьба дала ему уделом
Предшествующего пробел.
Он - то, что снилось самым смелым,
Но до него никто не смел.
За этим баснословным делом
Уклад вещей остался цел.
Он не взвился небесным телом,
Не исказился, не истлел..
В собраньи сказок и реликвий,
Кремлём плывущих над Москвой,
Столетья так к нему привыкли,
Как к бою башни часовой.
Но он остался человеком,
И если, зайцу вперерез
Пальнёт зимой по лесосекам,
Ему, как всем, ответит лес
И этим гением поступка
Так поглощен другой, поэт [то есть сам Пастернак],
Что тяжелеет, словно губка,
Любою из его примет.
Как в этой двухголосной фуге
Он сам ни бесконечно мал,
Он верит в знанье друг о друге
Предельно крайних двух начал.
Тяжелеет Борис Леонидович от Сталина, любою из его примет. Ужас какой. Прямо Эпос о царствовании небесах и об Улликумми: «Теперь ты, Кумарве, чреват отважнейшим Богом Грозы». Мужчине затяжелеть / забеременеть от Сталина его приметами - это самое сильное, что было сказано о вожде во всей отечественной литературе,
Аверинцев в одной статье сказал, следуя сверх всякой меры изолгавшейся интеллигентской мифологии, что это-де была попытка Пастернака стать созвучным своей эпохе, и что попытка это была неудачной. Ничуть не бывало. Ему вовсе не нужно было пытаться стать созвучным, он и был созвучен - а попытка вышла исключительно удачной во всех смыслах. Напечатали этот текст, правда, не в «Правде», а в «Известиях», но всему же есть мера…
Такие дела.
А вот Валентин Петрович настолько хорошо знал цену тов. Сталину и делам его времени, что
1) сознательно избегал близости к нему и его вершине как чумы (см. выше, историю о том, как Катаев судил о близости к власти, и как увернулся от сталинского приглашения пообщаться потеснее за одним столом.
2) в частном порядке осуждал «Один день Ивана Денисовича» за то, что в этом тексте не показано внутреннее, мысленное принципиальное осуждение Иваном Денисовичем сталинских репрессий и порядков - ибо, по Катаеву, как можно было, будучи хорошим разумным человеком, а не упертым холуем, доносчиком или индоктрированным полузомби (а Иван Денисович явно ни то, ни другое и ни третье), не знать этим порядкам цену хотя бы про себя, и не называть ее хотя бы в мыслях?!
Кроме того, Валентин Петрович не объяснялся лично Сталину в любви, не восхвалял его проникновенно в письмах к третьим лицам, не получал от него социальных заказов на сложение высоких од лично в его честь и од таких не складывал.
И все равно Валентин Петрович - продажный охмуряло и врун, а Пастернак - «светоч русской интеллигенции». Потому что искренний человек.
2 be cont.