Катаев о Блоке и Революции в «Траве забвения». Замечательный текст.
Катаев о Блоке и Революции в «Траве забвения». Замечательный текст.
Я уже имел случаи упоминать, что в знакомой нам манере - расправа под видом восхищенного панегирика или декоративного разговора ни о чем - Катаев в «Траве Забвения» обращается далеко не только с Маяковским, но и с Революцией. Разбиралось это на примере цветков бигнонии, к которым Катаев то и дело возвращается в «Траве Забвения», - это багровое растение-убийца, питающееся насекомыми, которых приманивает на нектар; но оно и само сгнивает и иссыхает, и по его трупу ползут вечные неуничтожимые муравьи. Смысл этого образа в «Траве забвения» отмечался у нас неоднократно (подробный разбор см. в:
http://wirade.ru/cgi-bin/wirade/YaBB.pl?board=spoil;action=display;num=1201902324 ).
Но в «Траве забвения» есть специальная страница, где Катаев прямо пишет о революции и о своем отношении к ней в пору Гражданской войны, и сочинять эту страницу он должен был с чувствами замечательными, учитывая то, что он-то прекрасно знал, как именно он к ней тогда относился. Перечитаем эту страницу, памятуя об этом, - и о Катаевской методе в целом - и мы.
Бунин уничтожающе отзывается о «Двенадцати». Катаев комментирует:
«Не могу сказать, чтобы мне тогда понравились «Двенадцать». Они во многом отталкивали меня, как, впрочем, всегда сначала отталкивает новая, небывалая в литературе, совершенно оригинальная форма, без которой невозможно новое содержание, тем более если этим содержанием является революция.
До революции я еще тогда не дозрел.
Но уже и тогда «Двенадцать» потрясли меня своей неслыханной живописью - достоверной, точной, вещественной, не реалистической, а материалистической, ни на какую другую не похожей»….
Стоп. Так что его отталкивало в «Двенадцати»? Форма или содержание? Вроде бы поначалу говорится, что форма : «Двенадцать» отталкивали меня, как, впрочем, всегда отталкивает оригинальная форма… Но нет. Тут же обнаруживается, что дело в том, что он еще «не дозрел» до революциии и содержания «Двенадцати», а форма его как раз потрясла. Кстати, выражение «дозреть до чего-то» по-русски применительно к человеку употребляется только в иронически-негативном смысле, и то «что-то», до которого человек «дозревает», ничего хорошего по семантике самого обсуждаемого оборота в себе не содержит. «Клиент дозрел», «Тарас дозрел до писанины и покраснел от диплома», «Ющенко дозрел до изменений Конституции», «Саакашвили дозрел до отставки» (все примеры взяты навскидку). Так что когда Катаев пишет, что тогда он еще не дозрел до революции, а потом, стало быть дозрел, - семантическая окраска революции задается им вполне определенная.
А трюк с формой и содержанием повторится через абзац, когда Катаев сделает махонькое, неприметное, но уничтожающее по намерению высказывание, относящееся с виду к форме «Двенадцати», а на деле - к содержанию:
«Черный вечер. Белый снег. Сверху снежок. Под ним - ледок. Падающая баба - и, бац, растянулась. Огни, огни, огни. Оплечь - ружейные ремни. Электрический фонарик на оглобельке. Рвет, мнет и носит большой плакат: «Вся власть Учредительному собранию». «Шоколад «Миньон» жрала! Не видать в снегу друг друга за четыре за шага…» О, эти четыре шага! Не два, не три, а именно четыре. Как они - эти четыре роковые шага - ранили воображение не одного поэта. Как трудно было от них избавиться».
Стоп. Чего ради Катаев прицепился к этим четырем шагам с восклицанием «О!» и специальным прогоном? Чем ему в самом деле плохо, что не «два, не три, а именно четыре»? Пресловутые «четыре шага» - это, оказывается, такая штука, от которой необходимо избавиться, но очень трудно, и роковые-то они, и воображение «не одного поэта ранят», и именно поэтому от них избавляться необходимо … Единственный смысл всего этого может быть в том, что «четыре шага» - литературщина, штамповка, что они не из жизни пришли в «Двенадцать», а из «воображения» других поэтов. К форме это на самом деле не имеет никакого отношения, с формальной точки зрения четыре шага ничем не хуже трех. Поминать этот момент имеет смысл только при разговоре о содержании «Двенадцати» - о том, каково соотношение этого содержания с жизнью: адекватно оно ей или продиктовано головным романтизмом, книжным чувством «рокового», инерцией «воображения» вереницы литераторов, - а вот от такого надо бы всячески бежать и «избавляться». Катаев, получается, хочет сказать, что в «Двенадцати» имеет место именно второе (поскольку сам по себе оборот «четыре шага» не стоит и секунды обсуждения, а Катаев специально останавливается на нем, и осудительный разбор его делает заключением к перечислению великих красот «Двенадцати», то выходит, что Катаев придает этой детали символический характер и хочет на ее примере передать то, что думает о «Двенадцати» в целом).
«Что же касается «Скифов», - продолжает вскоре затем Катаев, - то я их признавал полностью, не только восхищаясь ими, но испытывая нечто вроде подлинного священного ужаса при чтении этих пророческих тяжеловесных ямбов, сохранивших власть над моей душой и над моим воображением до сегодняшних дней. Все было в них согласно с моим тогдашним представлением о судьбах России, все находило во мне отзвук.
…«И дар божественных видений… и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений».
***
В особенности дар божественных видений».
В особенности если вспомнить, что «дар божественных видений» для Катаева не означает ничего, кроме галлюцинации, злого безумия, одержимости бесчеловечным бредом. В мире Катаева «божественное видение» - это видение бесовское, никакого «божественного», кроме ужасного и злобесовного, кому-то примстившегося божественным, согласно Катаеву быть не может… «Злые духи рая отпугивали злых духов ада», как сказано в той же «Траве Забвения», и в ней же стоит блистательный пассаж о Пчелкине, где специально вводится образ «божественного» (и, кстати, разом уж и революционного - все как в «Скифах»!), и немедленно сообщается, что восхищаться этим «божественным» можно только сбрендив от страха:
«И все это - как ни странно - казалось ему прекрасным, величественным, как произведение небывалого революционного искусства, полное божественного смысла и нечеловеческой красоты.
Бедняга от страха совсем сбрендил».
А чуть выше говорится о том же Пчелкине, что "только на волосок от уничтожения могли пронестись в памяти Пчелкина божественные звуки", далее звуки эти цитируются - и это, оказывается, стихотворение о пагубном демоне О том, как по "родине моей" все ходит некий дух, греющий вещей теплотой и оставляющий ненароком след копыта на песке....
Перечитаем теперь то, что Катаев написал о «Скифах», еще раз. Они пророчествуют о России правду; они наводят на Катаева ужас («священный»-то он священный, только это все равно ужас), причем по сию пору; Блок говорит, что России присущ И дар божественных видений, И острый смысл, И сумрачный гений - Катаев его уточняет и поправляет: не столько, мол, острый смысл и сумрачный гений - а вот в особенности присущ именно дар видений. То есть склонность к галлюцинаторному утопическому бреду. Видения, полные божественного смысла, у Катаева в «ТЗ» можно видеть только «сбрендив», а навеваются они под эгидой тех, кто оставляет на песке следы копыт.
Катаев продолжает:
«Меня нисколько не пугало, что «перед Европою пригожей… мы обернемся к вам своею азиатской рожей», не коробила «варварская лира» и все резкости этой необыкновенной евразийской поэмы, открывшей для меня целый мир пробуждающегося Востока»
Насчет того, что значит «не пугало» и как раз в связи со «Скифами». Запись в дневниках Бунина от 6/19 ноября 1918 года гласит:
«Был Катаев. Собирает приветствия англичанам. Ему очень нравятся «Скифы» Блока».
То есть «Скифы» Блока ему действительно нравятся, вот только чем нравятся - учитывая, что он при этом носится с организацией приветствия интервентам, присланным той самой «пригожей Европой» аккурат чтобы оказывать помощь в сокрушении российских скифов и их азиатской рожи?!
Нравились ему «Скифы», стало быть, тем же, чем, допустим, и мне - поэтической силой и «пророческой» точностью в передаче дела и выражении определенного компоекса мыслей и чувств. Но при этом сам этот комплекс мыслей и чувств у Катаева вызывал категорическую враждебность, и, будучи искренне благодарен Блоку за то, что тот так ясно и ярко очертил линию фронта и суть войны, сам Катаев без малейших колебаний становился по противоположную от Блоковской сторону этой линии. И, восхищаясь качеством «Скифов», собирает приветствия в адрес интервентов.
А действительно: что же, в сущности, сказано в процитированном пассаже у Катаева? «Коробило» ли Катаева большевистское скифство, нет ли - это лирика, это Катаев говорит о своих чувствах (и, как мы знаем, врет). А что сказано в этом пассаже _по существу_ революционного «скифства»? А сказано прямым текстом, что революция ДЕЙСТВИТЕЛЬНО означала, что Россия оборачивается «азиатской рожей», что лира революции - действительно «ваврварская», и что большевизм - это «пробуждающийся Восток», то есть опять же поднявшееся на дыбы восточное варварство (учитывая то, что эти слова на деле значат и в реальности, и для Катаева). Все это Катаев говорит о революции при помощи цитат из Блока, которые здесь открыто использует как точное описание всего происшедшего. Причем говорит в полном противоречии с официальной советской идеологией - разве же по ней Октябрь есть какой-то пробуждающийся Восток? Та ни Боже ж мой. Октябрь есть историческое творчество наипередовейшего пролетариата, который был еще более концентрирован и пролетарски сознателен, чем в Европе, и революцию делал под руководством партии, которая проводила в жизнь самую что ни на есть европейскую социалистическую доктрину…
Катаев продолжает:
«Ведь я был солдат, настоящий фронтовик, и меня было трудно чем‑нибудь запугать, в особенности революцией».
(Сказано-то, кстати, надвое. Понимай как хочешь: не то «меня не запугаешь революцией, я сам за революцию!», не то «меня не запугаете вашей революцией, я вас с вашей революцией в землю закопаю!». На деле верно именно второе: Катаева в самом деле не запугало революцией, он против нее ходил добровольцем на две белые кампании…)
Далее: «Солдаты любили революцию. Она была для них желанным избавлением от войны».
Ах вот оно в чем дело! Значит, солдаты любили революцию по чисто шкурническим причинам: она была для них желанным избавлением о войны…
«В этом было мое преимущество перед Буниным, который до ужаса боялся и ненавидел солдат и матросов, совершавших величайшую в истории человечества Октябрьскую революцию; они все казались ему на одно лицо: тупые, жестокие, озверевшие от крови, разнузданные, не революционеры, а бунтовщики, погубители России».
Где еще в советской печати этих самых солдат и матросов можно было так лихо охарактеризовать и припечатать, хоть бы и от имени Бунина и с полным отмежеванием, - но с приведением этой лихой характеристики в столь ярком и полном виде? Только в «Траве забвения».
А вот и полное отмежевание:
«Я же, проживший вместе с ними на войне почти два года, …лежавший вместе с ними то раненый, то отравленный газами в полевых лазаретах на гнилой соломе, знавший все их самые сокровенные крестьянские, совершенно справедливые, мечты о земле, о свободе, о всеобщем мире, о свержении ненавистного дома Романовых, об уничтожении помещиков, кулаков и капиталистов, о грядущей революции и вполне сочувствующий этим мечтам, хотя они и не имели к моей личной судьбе прямого отношения - как мне тогда казалось!»
Обратим внимание, как замечательно в список «совершенно справедливых мечт» вбито «уничтожение помещиков, кулаков и капиталистов». Не уничтожение эксплуатации, не уничтожение их классового статуса (= «уничтожение таких-то как класса»), а просто их поголовное уничтожение как людей - «уничтожение помещиков, кулаков и капиталистов». Причем Советская власть и большевики отродясь не включали такое уничтожение в список своих целей, и в самом деле подобного уничтожения полностью не проводили, хотя многое в этом направлении сделали. Таким образом, Катаев обнажает ту истинно зверскую стратоцидную природу большевизма и соответствующих устремлений его группы поддержки, которой в жизни не признавал и не оформлял официально даже сам большевизм. Или, может быть, кто-то решит, что это у Катаева случайная оговорка такая и он не заметил, чем отличается «уничтожение помещиков» от «уничтожения помещичьей эксплуатации»?
Между тем впечатление на любого вменяемого читателя это «уничтожение помещиков, кулаков и капиталистов» производит однозначное, какое только и может производить идея массового убийства людей просто за их дореволюционный социальный статус, - и цена «совершенно справедливых» мечтаний, органической частью которых является у Катаева вот _это_, сразу же выясняется для читателя.
Но далее:
«Я совсем не боялся этих людей - вовсе не жестоких и вовсе не кровожадных, а простых, добрых, хороших и справедливых русских крестьян и рабочих, измученных и доведенных до крайности преступной войной и вековой несправедливостью. Это была настоящая Россия, а не та, которую выдумал Бунин…»
«Преступная война», на которую Катаев устремился добровольцем, в чем нимало никогда не раскивался, в том числе в «Траве Забвения»; наоборот, в других местах «травы Забвения» он с гордостью хвалится своими боевыми наградами за эту «преступную войну» и подчеркивает как некое почетное обстоятельство, что он был офицером русской армии в этой войне…
Так «преступная» она у Катаева? Или она такая же «преступная», как «просты, добры, хороши и справедливы» эти самые крестьяне и рабочие, мечтающие об истреблении целых классов? И как понимать, что эти их «добро и справедливость» тут же, по самому построению фраз, приравнены к КРАЙНОСТИ, ДО КОТОРОЙ ОНИ БЫЛИ ДОВЕДЕНЫ мучениями? Добро и справедливость - это у нас теперь «крайности», до которых нужно «довести»?!
«Это была настоящая Россия». То есть настоящая _большевистская_ и пробольшевистская Россия. Сведем же воедино то, КАК определяется этот «настоящий» облик большевистской России у Катаева: это «варварская» «азиатская рожа», взметнувшийся «Восток», мечтающий об истреблении всех имущих и верхних слоев населения, начиная с богатых крестьян («кулаков»), дошедший «до крайности». Ах, да-да, все это еще и доброе, хорошее и справедливое, и Катаев этому всему полностью сочувствует… А уж посочувствует ли читатель - его дело; своими «азиатскими рожами» и «уничтожением помещиков, кулаков и капиталистов» Катаев ему немало пособил почувствовать по этому поводу то же, что он действительно чувствовал по этому поводу во время революции - не согласно «Траве Забвения», где он об этом беспродышно лжет на голубом глазу, а на самом деле…
Далее Катаев заключает горделиво, что Бунин, мол, зря враждовал с революцией, ибо понапрасну ее испугался, а он вот, Катаев - совсем наоборот:
«Это была настоящая Россия, а не та, которую выдумал Бунин, поддавшийся постыдному страху перед революцией - ужасу, свойственному многим русским интеллигентам того времени».
Но сразу же вслед за этим Катаев приводит полное презрительное опровержение сказанного им, сформулированное самим же Буниным, где прямым текстом говорится, что сочинить по поводу Бунина вот эту штуку про боязнь революции означает налгать на него самым унизительным для налгавшего образом:
«Невольно вспоминалась мне автобиографическая заметка, написанная за два года до революции, где Бунин писал: «На первых порах чего только, наряду с похвалами моему художеству, не наслушался я! Иные унижались даже до того, что говорили, что я был просто испуган революцией, как помещик (каковым на самом деле я отроду не был)…»
Все. Приведен и тезис, и антитезис (никакой надобности для Катаева приводить это пассаж Бунина, конечно, не было, кроме одной: чтобы в его тексте, хоть бы и от лица Бунина, прозвучало открытым текстом полное презрительное опровержение того, что осудительно сказано самим Катаевым про бунинское отношение к революции абзацем выше). А уж дело читателя почувствовать, чтО из этого вызывает (хотя бы просто про строю языка, мыслей и чувств, по человеческому достоинству и смыслу фраз) больше доверия - вот этот пассаж Бунина (и, соответственно, вся бунинская реакция на Революцию, заботливо и ярко изложенная Катаевым выше!) или предыдущие разглагольствования Катаева о таких простых-простых и справедливых-справедливых мечтах об истреблении кулаков и помещиков.. . Разглагольствования, которые Катаев даже по языку привел к почти зощенковской инфантильной идиотии («вовсе не жестоких и вовсе не кровожадных, а простых, добрых, хороших и справедливых»… «Эти дяди - холосие»…) и именно при произнесении этих фраз нарочито притворился полным дураком, который не может даже дать себе отчет, что мечты об истреблении помещиков, кулаков и капиталистов тоже как-то и его касаются («и вполне сочувствующий этим мечтам, хотя они и не имели к моей личной судьбе прямого отношения - как мне тогда казалось!»).
Вот таким манером Катаев создает для читателя в «Траве Забвенмя» специальный отзыв о большевистской Революции и о должном и недолжном отношении к ней.
Я уже имел случаи упоминать, что в знакомой нам манере - расправа под видом восхищенного панегирика или декоративного разговора ни о чем - Катаев в «Траве Забвения» обращается далеко не только с Маяковским, но и с Революцией. Разбиралось это на примере цветков бигнонии, к которым Катаев то и дело возвращается в «Траве Забвения», - это багровое растение-убийца, питающееся насекомыми, которых приманивает на нектар; но оно и само сгнивает и иссыхает, и по его трупу ползут вечные неуничтожимые муравьи. Смысл этого образа в «Траве забвения» отмечался у нас неоднократно (подробный разбор см. в:
http://wirade.ru/cgi-bin/wirade/YaBB.pl?board=spoil;action=display;num=1201902324 ).
Но в «Траве забвения» есть специальная страница, где Катаев прямо пишет о революции и о своем отношении к ней в пору Гражданской войны, и сочинять эту страницу он должен был с чувствами замечательными, учитывая то, что он-то прекрасно знал, как именно он к ней тогда относился. Перечитаем эту страницу, памятуя об этом, - и о Катаевской методе в целом - и мы.
Бунин уничтожающе отзывается о «Двенадцати». Катаев комментирует:
«Не могу сказать, чтобы мне тогда понравились «Двенадцать». Они во многом отталкивали меня, как, впрочем, всегда сначала отталкивает новая, небывалая в литературе, совершенно оригинальная форма, без которой невозможно новое содержание, тем более если этим содержанием является революция.
До революции я еще тогда не дозрел.
Но уже и тогда «Двенадцать» потрясли меня своей неслыханной живописью - достоверной, точной, вещественной, не реалистической, а материалистической, ни на какую другую не похожей»….
Стоп. Так что его отталкивало в «Двенадцати»? Форма или содержание? Вроде бы поначалу говорится, что форма : «Двенадцать» отталкивали меня, как, впрочем, всегда отталкивает оригинальная форма… Но нет. Тут же обнаруживается, что дело в том, что он еще «не дозрел» до революциии и содержания «Двенадцати», а форма его как раз потрясла. Кстати, выражение «дозреть до чего-то» по-русски применительно к человеку употребляется только в иронически-негативном смысле, и то «что-то», до которого человек «дозревает», ничего хорошего по семантике самого обсуждаемого оборота в себе не содержит. «Клиент дозрел», «Тарас дозрел до писанины и покраснел от диплома», «Ющенко дозрел до изменений Конституции», «Саакашвили дозрел до отставки» (все примеры взяты навскидку). Так что когда Катаев пишет, что тогда он еще не дозрел до революции, а потом, стало быть дозрел, - семантическая окраска революции задается им вполне определенная.
А трюк с формой и содержанием повторится через абзац, когда Катаев сделает махонькое, неприметное, но уничтожающее по намерению высказывание, относящееся с виду к форме «Двенадцати», а на деле - к содержанию:
«Черный вечер. Белый снег. Сверху снежок. Под ним - ледок. Падающая баба - и, бац, растянулась. Огни, огни, огни. Оплечь - ружейные ремни. Электрический фонарик на оглобельке. Рвет, мнет и носит большой плакат: «Вся власть Учредительному собранию». «Шоколад «Миньон» жрала! Не видать в снегу друг друга за четыре за шага…» О, эти четыре шага! Не два, не три, а именно четыре. Как они - эти четыре роковые шага - ранили воображение не одного поэта. Как трудно было от них избавиться».
Стоп. Чего ради Катаев прицепился к этим четырем шагам с восклицанием «О!» и специальным прогоном? Чем ему в самом деле плохо, что не «два, не три, а именно четыре»? Пресловутые «четыре шага» - это, оказывается, такая штука, от которой необходимо избавиться, но очень трудно, и роковые-то они, и воображение «не одного поэта ранят», и именно поэтому от них избавляться необходимо … Единственный смысл всего этого может быть в том, что «четыре шага» - литературщина, штамповка, что они не из жизни пришли в «Двенадцать», а из «воображения» других поэтов. К форме это на самом деле не имеет никакого отношения, с формальной точки зрения четыре шага ничем не хуже трех. Поминать этот момент имеет смысл только при разговоре о содержании «Двенадцати» - о том, каково соотношение этого содержания с жизнью: адекватно оно ей или продиктовано головным романтизмом, книжным чувством «рокового», инерцией «воображения» вереницы литераторов, - а вот от такого надо бы всячески бежать и «избавляться». Катаев, получается, хочет сказать, что в «Двенадцати» имеет место именно второе (поскольку сам по себе оборот «четыре шага» не стоит и секунды обсуждения, а Катаев специально останавливается на нем, и осудительный разбор его делает заключением к перечислению великих красот «Двенадцати», то выходит, что Катаев придает этой детали символический характер и хочет на ее примере передать то, что думает о «Двенадцати» в целом).
«Что же касается «Скифов», - продолжает вскоре затем Катаев, - то я их признавал полностью, не только восхищаясь ими, но испытывая нечто вроде подлинного священного ужаса при чтении этих пророческих тяжеловесных ямбов, сохранивших власть над моей душой и над моим воображением до сегодняшних дней. Все было в них согласно с моим тогдашним представлением о судьбах России, все находило во мне отзвук.
…«И дар божественных видений… и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений».
***
В особенности дар божественных видений».
В особенности если вспомнить, что «дар божественных видений» для Катаева не означает ничего, кроме галлюцинации, злого безумия, одержимости бесчеловечным бредом. В мире Катаева «божественное видение» - это видение бесовское, никакого «божественного», кроме ужасного и злобесовного, кому-то примстившегося божественным, согласно Катаеву быть не может… «Злые духи рая отпугивали злых духов ада», как сказано в той же «Траве Забвения», и в ней же стоит блистательный пассаж о Пчелкине, где специально вводится образ «божественного» (и, кстати, разом уж и революционного - все как в «Скифах»!), и немедленно сообщается, что восхищаться этим «божественным» можно только сбрендив от страха:
«И все это - как ни странно - казалось ему прекрасным, величественным, как произведение небывалого революционного искусства, полное божественного смысла и нечеловеческой красоты.
Бедняга от страха совсем сбрендил».
А чуть выше говорится о том же Пчелкине, что "только на волосок от уничтожения могли пронестись в памяти Пчелкина божественные звуки", далее звуки эти цитируются - и это, оказывается, стихотворение о пагубном демоне О том, как по "родине моей" все ходит некий дух, греющий вещей теплотой и оставляющий ненароком след копыта на песке....
Перечитаем теперь то, что Катаев написал о «Скифах», еще раз. Они пророчествуют о России правду; они наводят на Катаева ужас («священный»-то он священный, только это все равно ужас), причем по сию пору; Блок говорит, что России присущ И дар божественных видений, И острый смысл, И сумрачный гений - Катаев его уточняет и поправляет: не столько, мол, острый смысл и сумрачный гений - а вот в особенности присущ именно дар видений. То есть склонность к галлюцинаторному утопическому бреду. Видения, полные божественного смысла, у Катаева в «ТЗ» можно видеть только «сбрендив», а навеваются они под эгидой тех, кто оставляет на песке следы копыт.
Катаев продолжает:
«Меня нисколько не пугало, что «перед Европою пригожей… мы обернемся к вам своею азиатской рожей», не коробила «варварская лира» и все резкости этой необыкновенной евразийской поэмы, открывшей для меня целый мир пробуждающегося Востока»
Насчет того, что значит «не пугало» и как раз в связи со «Скифами». Запись в дневниках Бунина от 6/19 ноября 1918 года гласит:
«Был Катаев. Собирает приветствия англичанам. Ему очень нравятся «Скифы» Блока».
То есть «Скифы» Блока ему действительно нравятся, вот только чем нравятся - учитывая, что он при этом носится с организацией приветствия интервентам, присланным той самой «пригожей Европой» аккурат чтобы оказывать помощь в сокрушении российских скифов и их азиатской рожи?!
Нравились ему «Скифы», стало быть, тем же, чем, допустим, и мне - поэтической силой и «пророческой» точностью в передаче дела и выражении определенного компоекса мыслей и чувств. Но при этом сам этот комплекс мыслей и чувств у Катаева вызывал категорическую враждебность, и, будучи искренне благодарен Блоку за то, что тот так ясно и ярко очертил линию фронта и суть войны, сам Катаев без малейших колебаний становился по противоположную от Блоковской сторону этой линии. И, восхищаясь качеством «Скифов», собирает приветствия в адрес интервентов.
А действительно: что же, в сущности, сказано в процитированном пассаже у Катаева? «Коробило» ли Катаева большевистское скифство, нет ли - это лирика, это Катаев говорит о своих чувствах (и, как мы знаем, врет). А что сказано в этом пассаже _по существу_ революционного «скифства»? А сказано прямым текстом, что революция ДЕЙСТВИТЕЛЬНО означала, что Россия оборачивается «азиатской рожей», что лира революции - действительно «ваврварская», и что большевизм - это «пробуждающийся Восток», то есть опять же поднявшееся на дыбы восточное варварство (учитывая то, что эти слова на деле значат и в реальности, и для Катаева). Все это Катаев говорит о революции при помощи цитат из Блока, которые здесь открыто использует как точное описание всего происшедшего. Причем говорит в полном противоречии с официальной советской идеологией - разве же по ней Октябрь есть какой-то пробуждающийся Восток? Та ни Боже ж мой. Октябрь есть историческое творчество наипередовейшего пролетариата, который был еще более концентрирован и пролетарски сознателен, чем в Европе, и революцию делал под руководством партии, которая проводила в жизнь самую что ни на есть европейскую социалистическую доктрину…
Катаев продолжает:
«Ведь я был солдат, настоящий фронтовик, и меня было трудно чем‑нибудь запугать, в особенности революцией».
(Сказано-то, кстати, надвое. Понимай как хочешь: не то «меня не запугаешь революцией, я сам за революцию!», не то «меня не запугаете вашей революцией, я вас с вашей революцией в землю закопаю!». На деле верно именно второе: Катаева в самом деле не запугало революцией, он против нее ходил добровольцем на две белые кампании…)
Далее: «Солдаты любили революцию. Она была для них желанным избавлением от войны».
Ах вот оно в чем дело! Значит, солдаты любили революцию по чисто шкурническим причинам: она была для них желанным избавлением о войны…
«В этом было мое преимущество перед Буниным, который до ужаса боялся и ненавидел солдат и матросов, совершавших величайшую в истории человечества Октябрьскую революцию; они все казались ему на одно лицо: тупые, жестокие, озверевшие от крови, разнузданные, не революционеры, а бунтовщики, погубители России».
Где еще в советской печати этих самых солдат и матросов можно было так лихо охарактеризовать и припечатать, хоть бы и от имени Бунина и с полным отмежеванием, - но с приведением этой лихой характеристики в столь ярком и полном виде? Только в «Траве забвения».
А вот и полное отмежевание:
«Я же, проживший вместе с ними на войне почти два года, …лежавший вместе с ними то раненый, то отравленный газами в полевых лазаретах на гнилой соломе, знавший все их самые сокровенные крестьянские, совершенно справедливые, мечты о земле, о свободе, о всеобщем мире, о свержении ненавистного дома Романовых, об уничтожении помещиков, кулаков и капиталистов, о грядущей революции и вполне сочувствующий этим мечтам, хотя они и не имели к моей личной судьбе прямого отношения - как мне тогда казалось!»
Обратим внимание, как замечательно в список «совершенно справедливых мечт» вбито «уничтожение помещиков, кулаков и капиталистов». Не уничтожение эксплуатации, не уничтожение их классового статуса (= «уничтожение таких-то как класса»), а просто их поголовное уничтожение как людей - «уничтожение помещиков, кулаков и капиталистов». Причем Советская власть и большевики отродясь не включали такое уничтожение в список своих целей, и в самом деле подобного уничтожения полностью не проводили, хотя многое в этом направлении сделали. Таким образом, Катаев обнажает ту истинно зверскую стратоцидную природу большевизма и соответствующих устремлений его группы поддержки, которой в жизни не признавал и не оформлял официально даже сам большевизм. Или, может быть, кто-то решит, что это у Катаева случайная оговорка такая и он не заметил, чем отличается «уничтожение помещиков» от «уничтожения помещичьей эксплуатации»?
Между тем впечатление на любого вменяемого читателя это «уничтожение помещиков, кулаков и капиталистов» производит однозначное, какое только и может производить идея массового убийства людей просто за их дореволюционный социальный статус, - и цена «совершенно справедливых» мечтаний, органической частью которых является у Катаева вот _это_, сразу же выясняется для читателя.
Но далее:
«Я совсем не боялся этих людей - вовсе не жестоких и вовсе не кровожадных, а простых, добрых, хороших и справедливых русских крестьян и рабочих, измученных и доведенных до крайности преступной войной и вековой несправедливостью. Это была настоящая Россия, а не та, которую выдумал Бунин…»
«Преступная война», на которую Катаев устремился добровольцем, в чем нимало никогда не раскивался, в том числе в «Траве Забвения»; наоборот, в других местах «травы Забвения» он с гордостью хвалится своими боевыми наградами за эту «преступную войну» и подчеркивает как некое почетное обстоятельство, что он был офицером русской армии в этой войне…
Так «преступная» она у Катаева? Или она такая же «преступная», как «просты, добры, хороши и справедливы» эти самые крестьяне и рабочие, мечтающие об истреблении целых классов? И как понимать, что эти их «добро и справедливость» тут же, по самому построению фраз, приравнены к КРАЙНОСТИ, ДО КОТОРОЙ ОНИ БЫЛИ ДОВЕДЕНЫ мучениями? Добро и справедливость - это у нас теперь «крайности», до которых нужно «довести»?!
«Это была настоящая Россия». То есть настоящая _большевистская_ и пробольшевистская Россия. Сведем же воедино то, КАК определяется этот «настоящий» облик большевистской России у Катаева: это «варварская» «азиатская рожа», взметнувшийся «Восток», мечтающий об истреблении всех имущих и верхних слоев населения, начиная с богатых крестьян («кулаков»), дошедший «до крайности». Ах, да-да, все это еще и доброе, хорошее и справедливое, и Катаев этому всему полностью сочувствует… А уж посочувствует ли читатель - его дело; своими «азиатскими рожами» и «уничтожением помещиков, кулаков и капиталистов» Катаев ему немало пособил почувствовать по этому поводу то же, что он действительно чувствовал по этому поводу во время революции - не согласно «Траве Забвения», где он об этом беспродышно лжет на голубом глазу, а на самом деле…
Далее Катаев заключает горделиво, что Бунин, мол, зря враждовал с революцией, ибо понапрасну ее испугался, а он вот, Катаев - совсем наоборот:
«Это была настоящая Россия, а не та, которую выдумал Бунин, поддавшийся постыдному страху перед революцией - ужасу, свойственному многим русским интеллигентам того времени».
Но сразу же вслед за этим Катаев приводит полное презрительное опровержение сказанного им, сформулированное самим же Буниным, где прямым текстом говорится, что сочинить по поводу Бунина вот эту штуку про боязнь революции означает налгать на него самым унизительным для налгавшего образом:
«Невольно вспоминалась мне автобиографическая заметка, написанная за два года до революции, где Бунин писал: «На первых порах чего только, наряду с похвалами моему художеству, не наслушался я! Иные унижались даже до того, что говорили, что я был просто испуган революцией, как помещик (каковым на самом деле я отроду не был)…»
Все. Приведен и тезис, и антитезис (никакой надобности для Катаева приводить это пассаж Бунина, конечно, не было, кроме одной: чтобы в его тексте, хоть бы и от лица Бунина, прозвучало открытым текстом полное презрительное опровержение того, что осудительно сказано самим Катаевым про бунинское отношение к революции абзацем выше). А уж дело читателя почувствовать, чтО из этого вызывает (хотя бы просто про строю языка, мыслей и чувств, по человеческому достоинству и смыслу фраз) больше доверия - вот этот пассаж Бунина (и, соответственно, вся бунинская реакция на Революцию, заботливо и ярко изложенная Катаевым выше!) или предыдущие разглагольствования Катаева о таких простых-простых и справедливых-справедливых мечтах об истреблении кулаков и помещиков.. . Разглагольствования, которые Катаев даже по языку привел к почти зощенковской инфантильной идиотии («вовсе не жестоких и вовсе не кровожадных, а простых, добрых, хороших и справедливых»… «Эти дяди - холосие»…) и именно при произнесении этих фраз нарочито притворился полным дураком, который не может даже дать себе отчет, что мечты об истреблении помещиков, кулаков и капиталистов тоже как-то и его касаются («и вполне сочувствующий этим мечтам, хотя они и не имели к моей личной судьбе прямого отношения - как мне тогда казалось!»).
Вот таким манером Катаев создает для читателя в «Траве Забвенмя» специальный отзыв о большевистской Революции и о должном и недолжном отношении к ней.