"День восьмой" Уайлдера и "Сухой Лиман" Катаева
"День восьмой" Уайлдера и "Сухой Лиман" Катаева
Нашел очевидные параллели и перекличку между уайлдеровским Днем Восьмым и катаевским Сухим Лиманом. Общий сюжет в обоих случаях -
непоправимый, неискупимый, бессмысленный (по стечению нелепых и гибельных случайностей) разгром некоторой семьи на фоне жизни вообще, где такое, как выясняется, вполне естественно. Разгром начисто. Уцелевают реликты, но почти все разметаны и погибли страшно, нелепо и "ни за что" в обоих смыслах этого слова (то есть без вины, с одной стороны, и "ни для чего", даром, бесполезно, с другой). У Катаева среди налетающих и громящих суховеев еще и Революция состоит, но то-то и оно, что она у Катаева не какая-то там Воля Гегельянского Мирового Смысла, а именно один из валящихся на головы людей суховеев - ничем, кроме масштаба, не отличающийся от внезапно поразившего одногно из героев скоротечного рака.
В обоих случаях по два главных (с точки зрения главного месседжа) героя. Один герой (отец - Николай Синайский в Лимане; старый ковенантер в "Дне Восьмом") твердо верит, что на самом деле все это не бессмысленно - все эти погибели на самом деле вплетаются в некоторый прмысел, план, узор и двигают этот узор; каждая из погибелей есть кусочек, пополняющий мозаику, задуманную неким автором с неким смыслом - и в вере этой соответствующий герой находит утешение и ьазу для некоего приятия всего происходящего, он чувствует себя солдатом, истраченным неким полководцем (или в рамках войны, затеянной неким полководцем) не впустую, а за некоторое дело, и в своей причастности к этой войне и расходуемости в ней обсуждаемый герой видит высший (для него же) смысл собственного и любого существования. Вс людоморство таким образом орказывается в высшем смысле оправданным для всех. Этот герой - верующий, а обсуждаемым полководцем считает Бога.
Второй герой (беглый Эшли в Дне Восьмом, Александр Синайский, то есть сам Катаев как персонаж) - атеист. Никакого такого плана он не видит, но гораздо существеннее, что если бы таковой и обнаружился, герой не стал бы искать в нем никакого утешения, и вообще не делал бы его базой для каких бы то ни было ценностей и ориентаций.
Однако между ними есть и разница. Беглый Эшли безнадежность страданий и гибели принимает с известным спокойствием, определяемым тем, что они (безнадежные страдания и гибель) помогают выковыванию, созреванию и прозреванию собственной души (по человеческим же меркам). Оправданием чего бы то ни было это нимало в его глазах не является, но помогает известному примирению с тем, как оно все происходит / с судьбой. Александр Синайский / Валентин Катаев относится к самой возможности такого примирения с несомненной яростью.
Этому соответствует разница в позициях самих авторов как авторов. Уайлдер полагает, что некий общий узор / план так-таки есть, и видит в существовании этого узора / плана нечто для человека позитивное. Он нимало не считает, что существование плана что-то оправдывает, или что причастность к нему и гибель в его рамках является смыслом жизни человека, или что человеку следует соотноситься с этим планом и черпать в этом соотнесении базу для своих ценностей - боже упаси,этому всему изуверству Уайлдер совершенно чужд. Однако он, если угодно испытывает некую экзистенциальную благодарность мироустройству за то, что план в нем все-таки есть, что расходуемся мы не "зря" в абсолютном смысле слова, что все наши погибели вплетены в некую общую картину и служат ее движению . Это не утешение - но ощущение этого факта, по Уайлдеру, позитивно.
Для Катаева такая благодарность и такое понимание позитивности - унизительное падение, капитуляция. Он считает, что и нет никакого плана, а если б был - это был бы - если уж вообще об этом плане думать - повод для БОЛЬШЕЙ горечи и ярости, а не для меньшей (как у Уайлдера), это было бы еще БОЛЕЕ унизительно для человека (а не менее, как у Уайлдера). Общий вывод: у Уайлдера: если этот план есть, думать о его наличии как о факте позитивном, у Катаева: если этот план есть, игнорировать его с ожесточением. Обо всем этом Катаев писал очень ясно еще в двух текстах, в "Ночью" 1917 и в "Траве Забвения" :
(1917):
«Я посмотрел на его грязное, изможденное лицо, худую, залитую снизу грязью шинель и сказал:
- Какая ложь!
- Что ложь? - спросил Блох.
- Да все! - сказал я. - Вы слыхали "Двенадцатый год" Чайковского?
- Слыхал.
- Какая мерзость!
Меня душила злоба.
- Красота, красота!.. Неужели же и эту дрянь, вот все это - эти трупы, и вши, и грязь, и мерзость - через сто лет какой-нибудь Чайковский превратит в чудесную симфонию и назовет ее как-нибудь там... "Четырнадцатый год"... что ли! Какая ложь!»
(Трапа Забвения) Катаев описывает чувства полуавтобиографического героя, окидывающего взглядом мир где-то под советской Балтой начала 1921 года:
«И все это - как ни странно - казалось ему прекрасным, величественным, как произведение небывалого революционного искусства, полное божественного смысла и нечеловеческой красоты.
Бедняга от страха совсем сбрендил».
Катаев не так уж настаивает на том, что "божественного смысла" во всем этом нет, хотя сам думает, что нет (точно так же, как Уайлдер не так уж и настаивает, что он есть - хотя сам думает, что есть). На чем он настаивает - что если он есть, то думать о нем в позитивном ключе есть непристойность и либо непростительное предательство, либо простительная (и даже связанная с лучшими сторонами души) слабость.
Не читать Уайлдера Катаев не мог: ."День восьмой" в русском переводе вышел в 1976, в 1977 в Инлитре была опубликована статья: Злобин Г. Куски ковра, или Мосты Торнтона Уайлдера. - Иностранная литература, 1977, № 6. Куски ковра - это как раз из "Дня Восьмого". Не думаю, чтобы описанная выше перекличка была случайной.