Маяковский в "Траве Забвения" - 4
Маяковский в "Траве Забвения" - 4
Если присмотреться, то окажется, что многие рассказы Катаева о Маяковском в «Траве Забвения» построены по одной и той же схеме. Сначала идет некая «высокоштильная» декларация, разом поднимающая Маяковского на величайшую высоту, но на чисто декларативном уровне. Затем эта декларация начинает развиваться каким-то примером или историей. Обычно эта история для начала тянется некоторое время, причем читатель должен все с большим и большим нетерпением ждать, чем же она, наконец, закончится, какое же именно проявление красот и глубин Маяковского, заявленных в начальной декларации, будет представлено его (читателя) взору. И вот оно приходит, наконец, это разрешение от бремени - и оказывается, что вся эта конструкция разрешилась чем-то вконец обескураживающим, мелким и ничтожным, причем Катаев именно это мелкое и ничтожное подает с самым серьезным видом как ту самую обещанную вершину возвещенных им доблестей Маяковского.
Иногда эта схема сокращается за счет выкидывания промежуточного звена -постепенного разворачивания «иллюстрирующей» истории. В этом сокращенном варианте мелкое и ничтожное ахается сразу после декларации о великом (как высший для Маяковского образец этого самого «великого»). Характерный пример - пассаж Катаева, где вслед за декларацией о том, как Маяковский рвался к вечной, великой и единственной любви, сразу следует (в качестве раскрытия и подтверждения таковых его порывов) цитата, где Маяковский сожалеет, что у него не хватало денег на проститутку.
Иногда последнее звено схемы подается в особо изощренном виде, как в приведенном выше случае с «Баней». Там сначала возвещалось, что «Баня» - шедевр, достойный разве что Мольера; потом разворачивалась история о том, как Маяковский боролся за это гениальное произведение против чинуш и бюрократов; а в нужном месте эта история взрывается голубоглазым сообщением Катаева о том, что половина всей гениальности «Бани» заключается в украинском акценте Оптимистенко.
В полном же и чистом виде схема реализована в ряде других случаев, например, в начале серии размещенных в «Траве забвения» катаевских рацей о Маяковском и Блоке. Сначала сообщается, что Маяковский ставил Блока необычайно высоко. «Маяковский любил Блока, едва ли не считал его самым великим русским поэтом со времен Пушкина. Он никогда об этом не говорил. По крайней мере, прямо. Но я чувствовал, что это именно так».
Сразу после этого начинается иллюстрирующая эту любовь и преклонение история.
«Однажды в начале 20-х годов Маяковский вернулся из заграничной поездки - кажется, из первой своей заграничной поездки, - вернулся домой, в Москву, в квартиру Бриков в Водопьяном переулке у Мясницких ворот, наискосок от почтамта, полный впечатлений, и был крайне удивлен, даже потрясен, когда на другой же день "Известия" прислали к нему интервьюера. Это воспринялось как нечто из ряда вон выходящее, еще небывалое. Несмотря на бурно разворачивающийся нэп, в советских центральных газетах продолжал царить строгий стиль военного коммунизма, не допускавший ни малейшей бульварщины, желтизны, сенсаций, свойственных буржуазной прессе. И уж разумеется, никаких интервью, в особенности с поэтом-футуристом, вернувшимся из заграничной поездки. Однако времена, по-видимому, менялись. Нэп наступал. И вот первая ласточка: сотрудник "Известий", явившийся к Маяковскому взять интервью.
Взвинченный, веселый, изысканно вежливый, сверкающий всеми красками своего неповторимого юмора, Маяковский в парижском пуловере, с узким ремешком карманных часов на лацкане пиджака - было сверхмодно носить часы в нагрудном карманчике пиджака, - с наголо остриженной головой - гигиенично, современно, конструктивно, а также потому, что: "Причесываться? На время не стоит труда, а вечно причесанным быть невозможно!" - шагая среди своего полуразобранного багажа, расшвырянного по всей комнате, то и дело наступая новыми заграничными башмаками на коробки, свертки, на раскладную гуттаперчевую ванну-таз, отбрасывая из-под ног цветные резиновые губки, нераскупоренные флаконы с аткинсоновской лавандой и зелено-полосатые жестянки с тальком для бритья "пальмолив", Маяковский в одно и то же время и усаживал сотрудника "Известий" за стол, и наливал ему "напареули", и придвигал тарелку с громадными свежими пирожными "от Бартельса", и краем рта, показывая синеватые зубы, победно улыбался, глядя на членов редакции "Лефа", собравшихся на заседание по случаю возвращения из-за границы своего главного редактора».
Читатель все ждет, когда же именнно вся эта история выведет на Блока и раскроет великое почитание его Маяковским. Обратим внимание, однако, как тщательно Катаев лепит по ходу дела образ Маяковского как некоего бездушного духа комфортных и модных вещей и вкусной еды. Маяковский здесь как будто вырастает и прорастает из груды пуловеров, часов, коробок, свертков, новых заграничных башмаков, громадных свежих пирожных (и ведь не забыто, что пирожные эти не просто так себе, а агромадные - ну проглот же этот Маяковский, вот и зубы сразу после пирожных помянуты), цветных резиновых губок, одеколонов, упаковок талька для бритья «пальмолив», гуттаперчевых ванн, и всего этого много, хаотически много, гораздо больше, чем нужно, половина даже не распакована! А сам повелитель и эпицентр, чуть ли не воплощение всего этого сверх-обильного вещевого довольствия, имеет облик малочеловечески-веселый: наголо бритый череп, синеватые зубы, криво ощеренную (краем рта, показывая синеватые зубы) победную улыбку… Красота. Счастливый браток - обладатель вещей из сбитых кем-то воедино телевизионных реклам товаров от… от.. и от… Мужское воплощение лозунга «Духи Ореаль - я этого достойна!» Присыпкин умирает от зависти - это именно тот контекст, в котором он представлял бы свой собственный апофеоз - контекст, сплошь состоящий из модных заграничных вещей.
И ведь не придерешься к Валентин Петровичу за создание ТАКОГО образа неуемного борца с мещанством и вещизмом.
Ну а затем следует, наконец, удар.
«Проходя мимо, [Маяковский] сказал:
- Как вы думаете, если бы - вообразите себе! - не я вернулся из Парижа, а Блок, то прислал бы ему Стеклов сотрудника взять интервью для "Известий"?
Уверен, что вечно в душе Маяковского жил Александр Блок, тревожа его, заставляя завидовать и восхищаться.
* * *
Блок был совестью Маяковского».
Период.
Вот, значит, на каком уровне Маяковский был способен соизмеряться с Блоком, столь им почитаемым, вот в какой нижеплинтусной плоскости лежали его поэтические «зависти и восхищения», вот чем его мог тревожить иной поэт, вот чем он с ним мерился - а прислал бы к этому иному поэту Стеклов брать интервью для «Известий»?! К нему вот, к Маяковскому - прислал!
Нельзя не видеть, что _образ такого Маяковского_ действительно органически продолжает предыдущее нагнетание мотива «масштаб и уровень духа Маяковского - это груда вещей» и является взрывной кульминацией по отношению к этому мотиву. И вслед за этим ударом заточкой Валентин Петрович еще и проворачивает заточку в ране: «Блок был совестью Маяковского». Вот эта «совесть», после пропуска строки и многозначительных звездочек - в качестве резюме к рассказу о том, как великий поэт Маяковский осчастливился, что, мол, превзошел Блока: к Блоку-то небось не прислали бы из «Известий» за интервью…
…ШАРЛАТАН (с завистью). Когда он это сочинил? БУТОН (высокомерно). Никогда. Экспромт. ШАРЛАТАН. Мыслимо ли это? БУТОН. Ты не сделаешь.
Это я к вопросу об искусстве, с которым Катаев работает в этом эпизоде с Владимиром Владимировичем.