Человек, которому хотелось.. - 9.
Человек, которому хотелось.. - 9. Религиозные и политические мнения Леонида Ильича Брежнева (продолжение. Предыдущее см. http://wyradhe.livejournal.com/229369.html).
Брежнев, Щелоков, Солженицын
Как видно из предыдущего, Щелоков отнюдь не был сколком с Брежнева. Кумовья расходились во многом. Щелоковпочитал революционно-демократических борцов с самодержавием - для Брежнева русская царская государственность и понятие "при царе" были окрашены в фольклорно-положительные тона. Щелоков считал, что "искания капитализма" ведут человечество в тупик и верил, что когда-нибудь люди доищутся до светлого коммунитарного будущего - вот только советские лиходейства и жестокости к нему никакого отношения не имеют и являются аналогами гитлеровских зверств, страшными падениями, в которые могут впадать люди на любых путях. И, конечно, Щелоков надеялся, что именно советская страна, очистившись понемногу от тех жестокостей и лиходейств и их наследия, будет жить все лучше и лучше и доищется до того самого светлого будущего. Брежнев не верил в коммунизм и ни в какое другое царство истины, а считал, что как жили люди иерархическим строем в неравенстве и подчинении, так и будут жить, и только степень человечности и демократичности власти, да довольство самих людей могут варьировать - только это и важно. По отношению той церкви, к которой оба они со Щелоковым номинально принадлежали, Щелоков был гуманистическим еретиком, а Брежнев - безбожником. Щелоков преклонялся перед культурой, искусством, творцами всего этого - и как-то сказал своей знакомой: "Как я вам завидую, что Вы дружите с Окуджавой". Брежнев к искусству не тянулся, к интеллигенции относился с недоверием, говаривал, что она страшнее раскола, а в целом воспринимал ее примерно по булгаковскому "Адаму и Еве": сначала какие-то интеллектуалы придумывают мудреные теории праведной жизни и химические газы, а потом простые люди ухватываются за их идеи и штабелями ложатся в землю - что не мешало ему с пиететом относиться к "настоящим ученым" (как он именовал Сахарова; с исключительным уважением он вспоминалтакже Николая Вавилова).
Все эти различия не мешали их дружбе (это и понятно - различное отношение к возможности идеального будущего и к борцам с самодержавием столетней давности едва ли могло разделить людей, сошедшихся в несравненно более важных и принципиальных вещах). Завязалась эта дружба еще в 1939 и уже перед войной достигла такой степени близости и доверия, что летом 1941 года, незадолго до сдачи Днепропетровска, Щелоков взял с собой Брежнева попрощаться со своим, щелоковским, отцом, отказавшимся эвакуироваться и решившимся остаться под немцами. В 1946 Брежнев крестил сына Щелокова и с тех пор тащил его за собой всюду, куда бы ни попал, а в 1966 (с трудом преодолев сопротивление Шелепина и Семичастного) сумел с помощью нескольких довольно хитрых финтов провести Щелокова на пост министра внутренних дел, где и держал его бессменно до собственной смерти. Щелоков служил ему еще и надежным противовесом Андропову (к которому Брежнев дополнительно приставил в сам КГБ генералами своих людей - Цинева и Цвигуна). При этом Брежнев условился со Щелоковым о том, что они не будут афишировать плотность своих связей, и на людях демонстративно приближал Андропова намного больше, чем Щелокова (тем более, что Щелоков и членом ПБ не был, а Андропов был - Щелокова Политбюро в свой состав принимать так и не захотело, причем именно потому, что он был общеизвестным другом Брежнева). Но только это не мешало Брежневу созваниваться со Щелоковым практически каждый день, а иногда по нескольку раз в день - и этот телефон не прослушивал никто.
Вместе со Щелоковым Брежнев и провел осенью 1971 года операцию, послужившую крайней точкой в его попытках повлиять на саму государственную религию СССР - это была область, которой Брежнев, собственно говоря, вообще не рисковал касаться, но тут решил попробовать. Сама операция - а именно, подача в ЦК особой записки о Солженицыне - была нацелена ни много ни мало на прощупывание возможностей коренного разворота всей советской политики по отношению к "антисоветским" оценкам большевизма и его священной истории (таким оценкам, какие давал, например, Пастернак в "Докторе Живаго" и Солженицын в "Красном колесе"!) - разворота на путь чуть ли не признания законного места таких оценок в публичной культуре (аналогично тому, как с этим обстояло дело в 1990-1991 гг., при "плюрализме") вплоть до готовности союзничать с носителями таких оценок, лишь бы они были российскими патриотами и не революционерами. Нет необходимости говорить, к какой эрозии и смене государственной религии СССР это бы привело. Кажется неправдоподобным, что Щелоков и Брежнев могли хотя бы мысленно заикаться о таких вещах, - однако интересующая нас записка о Солженицыне не оставляет сомнений на этот счет.
Дороги Брежнева и Солженицына в 60-х пересекались крайне мало. Когда тормозили печать "Ракового корпуса", то, по-видимому, Брежнев, как пишет Солженицын, "не то чтобы прямо указал печатать "Раковый корпус", нет, наверняка не так (признаки были бы иные), но обронил фразу в том смысле, что надо ли запрещать? И, где-то в воздухе опущенная, но не до пола, никем не записанная, эта фраза была тут же однако подхвачена и по людским рукам, по плечам, по ушам поползла, поползла, и онемел от неё аппарат Демичева, и все литературные марионетки, а какие поживей и неприспособленней, вроде Воронкова, кинулись перед нею и хвостом промести" - и "Раковый корпус" набрали. Но обратная волна в ЦК была такая, что Брежнев отступился, и печатать Корпус не стали. Цитирую опять Солженицына: "Но очень скоро в ЦК очнулись, подправились (кто сказал ту неосторожную фразу - так и неизвестно, а может и никто не говорил, на подхвате не дослышали и переврали; кто теперь запретил - тоже неизвестно, вроде опять-таки Брежнев) - и засохло всё на корню".
Ак осени 1971 года Солженицын уже два года как исключен из Союза Писателей за антисоветчину, Щелоков с ним те же два года в дружественных отношениях, доказывая общим знакомым, какой это великий русский писатель (см. об этом выше), а Брежнев никаких замечаний Щелокову не делает. И вот самой осенью 1971 различные высшие иерархи в связи с присуждением Солженицыну Нобелевской премии, наконец, решают, что вопрос с ним пора ликвидировать. Андропов, шеф КГБ, и Руденко, Генеральный прокурор, отправляют в ЦК свое общее предложение о том, как поступить с Солженицыным - по их мнению, выдворить из страны. Другие были и за то, чтобы посадить.
В этих условиях Щелоков пишет на имя Брежнева длинную записку под названием "К вопросу о Солженицыне", показывает ее Ростроповичам (то есть фактически самому Солженицыну, которому Ростроповичи, как известно от самого Солженицына, эту записку пересказали), а затем передает ее Брежневу - по-видимому, чтобы тот, если одобрит ее, передал бы ее на рассмотрение Политбюро. Брежнев ее внимательно прочитал, подчеркнул с согласием ударные места, одобрил - но на Политбюро представлять не решился, а передал в секретариат ЦК. Там ее обсудили под председательством Суслова и завернули с пометой "приняли к сведению" - да так приняли, что Щелоков после этого чуть не слетел со своего поста (насилу Брежнев его отстоял) и в конце 1971 года попал в больницу с сердечным приступом, лежал там месяц. Вишневская не сомневается, что это случилось из-за истории с запиской.
Вся эта историяпроизводит однозначное впечатление совместной операции Брежнева и Щелокова, возникшей, скорее всего, по инициативе Щелокова - и Брежнев решил дать этой операции ход, пустив в атаку самого же Щелокова (сам решил не рисковать - иначе он сам и представил бы эту записку на Политбюро) и прикрыв его после неудачи атаки. По содержанию записка была такая, что отправить ее на рассмотрение Секретариата ЦК просто в рутинном порядке - вот, мол, есть и у товарища Щелокова мнение, прошу ознакомиться, - Брежнев не мог бы никак. Да к тому же в этом случае Щелоков и представил бы записку прямиком в ЦК, а не адресовал ее Брежневу, предоставляя ее судьбу в его дальнейшее распоряжение. По всему видно, что они оба хорошо понимали, чтО делают этой запиской.
Записка гласила (читателю следуетиметь в виду, что предназначалась она все-таки для ЦК и Политбюро, и потому выдержана в соответствующей терминологии; поэтому судить о намерениях Щелокова и Брежнева надо не по выражениям записки, а по тому, какие же предлагались в этой записке меры, какая картинка получилась бы при их реализации, и в какой роли там помянут Пастернак. Отмечу, что "Доктора Живаго" Щелоков не читал - он пишет в своей записке фамилию доктора через е, Жеваго, - но суть содержания, конечно, знал, так как оно широко разъяснялось в советской печати - Пастернак считает, что зря делали Октябрьскую революцию и коллективизацию; к тому же Щелоков был достаточно знаком с людьми, которые бы ему это содержание разъяснили еще подробнее):
"1. Солженицын стал крупной фигурой в идеологической борьбе. Это реальность, с которой нельзя не считаться. Ни замолчать, ни обойти этот факт нельзя. Антисоветские силы сделали его своим реакционным знаменем.
2. Объективно Солженицын талантлив. Это - явление в литературе. С этой точки зрения он представляет безусловный интерес для Советской власти. Было бы крайне выгодно, чтобы его перо служило интересам народа. При правильном решении "проблемы Солженицына" вполне реальной является задача поворота его творческих интересов в сторону тематики, безупречной в идеологическом отношении.
3. При решении вопроса о Солженицыне необходимо проанализировать те ошибки в отношении творческих работников, которые были которые были допущены в прошлом. Прежде всего надо учитывать ошибки, допущенные в отношении самого Солженицына. Солженицына на небывалую высоту поднял Хрущев, как своего сторонника в борьбе с так называемым культом личности. Видными литераторами страны он был вознесен по талантливости до уровня Льва Толстого. За первую же повесть "Один день Ивана Денисовича" он стал членом Союза писателей, в то время когда многие писатели даже после пяти-шести книжек не удостаивались этой чести. Непонятно, зачем следовало исключать Солженицына из Союза писателей за книгу "Раковый корпус", которая написана с тех же самых идейных позиций, что и "Один день Ивана Денисовича". В первом случае его приняли в Союз писателей. Во втором случае его исключили из Союза. Такая непоследовательность ослабляет наши позиции в борьбе за идейную чистоту нашей литературы. Она делает непонятными и непоследовательными наши отношения к самому Солженицыну. "Проблему Солженицына" создали не умные администраторы в литературе
4. Литераторы, стоящие на шатких идейных позициях, проявляющие идейную неустойчивость в художественных произведениях, должны находиться под постоянным вниманием и контролем. Ими нужно заниматься, их нужно воспитывать. В данном случае окрик, команда, гонение - совершенно негодные средства. Здесь нужна более интеллектуальная работа. Была полная возможность издать сочинения Солженицына в Союзе, но после тщательного редактирования. При всех обстоятельствах, даже помимо воли автора, такие сочинения можно отредактировать и издать, с тем, чтобы в последующем замолчать их. Нельзя ставить автора перед необходимостью искать издательство за границей. Уже хорошо известно, что за границей не проявляют интереса к тем авторам, которых мы поднимаем сами. Значит, таких авторов, которые могут своими сочинениями нанести вред советской власти, мы должны "поднимать", но "поднимать" так, чтобы антисоветская направленность их творений полностью исчезала. Это возможно, это доказано историей. В данном случае надо не публично казнить врагов, а душить их в объятиях. Это элементарная истина, которую следовало знать тем товарищам, которые руководят литературой.
В истории с Солженицыным мы повторяем те же самые грубейшие ошибки, которые допустили с Борисом Пастернаком. Пастернак безусловно крупный русский писатель. Он более даже крупный, чем Солженицын, и то, что его роман “Доктор Жеваго” был удостоен Нобелевской премии, вопреки нашему желанию, безусловно наша грубейшая ошибка, которая была усугублена во стократ неправильной позицией после присуждения ему этой премии. “Доктор Жеваго” нужно было “отредактировать” здесь, в стране, и издать его. Без всякого сомнения, в этом случае никакого интереса к этому роману на Западе проявлено бы не было, тем более что идейное его содержание можно было бы довести до требуемого уровня. Так или иначе “Доктор Жеваго” привлек к себе жгучее внимание читателей в стране, так как вокруг него был поднят настоящий ажиотаж. “Доктор Жеваго” разошелся в рукописи. Он поступал к нам в иностранных изданиях, он получил широкую огласку по радио. Таким образом замолчать литературное произведение в настоящее время уже невозможно, учитывая широкие связи с заграницей и широкие возможности слушать передачи Запада. С этой реальностью необходимо считаться. К сожалению, с ней никто не считается. Нашим издательствам пора понять, что в настоящее время надо не отвергать литературные произведения, а трансформировать их.
В настоящее время наша литература снова обратила свое внимание к Пастернаку. Напечатан ряд статей, которые оценивают его как великого русского писателя. Спрашивается, зачем же было занимать такую странную позицию по отношению к Пастернаку, когда мы сейчас поднимаем его на щит. То же самое может случиться и с Солженицыным.
6. В прошлом в результате недостаточно гибкой политики в отношении крупных русских писателей они оказались за рубежом. Речь идет о Бунине, Андрееве, Куприне и других. Среди тех, кто оказался за границей, был и Коненков. История показывает, что наше отношение к этим писателям было неправильным. Мы требовали от них того, чего они не могли дать в силу своей классовой принадлежности и своего классового воспитания. Сейчас наши позиции в отношении этих людей стали более четкими. Но из того, что произошло, мы должны сделать определенные выводы. Эти выводы состоят в том, что по отношению к творческой интеллигенции позиция должна быть более гибкой, более терпимой, более дальновидной.
7. Через некоторое время из мест лишения свободы выходят Даниэль и Синявский. С выходом на свободу интерес к ним всех антисоветских элементов бесспорно повысится. Эти подонки станут мучениками за идею, и такими мучениками мы их сделали сами. И в данном случае было немало средств обезвредить этих людей, не прибегая к крайностям. Проблема Синявского и Даниэля не снята, а усугублена. Не надо таким образом усугублять проблему и с Солженицыным.
8. Каким же образом решить "проблему Солженицына" в настоящее время? Во-первых, не следует препятствовать ему выехать за границу для получения Нобелевской премии. Во-вторых, ни в коем случае не стоит ставить вопрос о лишении его гражданства. Надо повести работу в том направлении, чтобы Солженицын вел достойно себя за границей. Надо добиться того, чтобы Солженицын выступил с таким тезисом: "у меня нет никаких расхождений с Советской властью. У меня нет никаких расхождений с партией. Я - советский писатель. Я горжусь тем, что происходит в стране. У меня расхождения с моими литературными коллегами. Это профессиональное расхождение. Оно было, есть и будет, пока будет литература". Именно сделать нажим на профессиональный характер расхождения. Солженицыну нужно дать срочно квартиру. Его нужно прописать, проявить к нему внимание. С ним должен поговорить кто-то из видных руководящих работников, чтобы снять у него весь тот горький осадок, который не могла не оставить организованная против него травля. Короче говоря, за Солженицына надо бороться, а не выбрасывать его.
Бороться за Солженицына, а не против Солженицына. "
***
Это все. Теперь окинем взглядом все вместе и по отдельности - начиная от потрясающей фразы: "в результате недостаточно гибкой политики в отношении крупных русских писателей они оказались за рубежом. Речь идет о Бунине, Андрееве, Куприне и других". Дело в том, что Бунин, Куприн и Андреев яростно выступили против самой Октябрьской революции, и применительно ко всем троим "недостаточно гибкая политика, вытолкнувшая их за рубеж" - это просто сама большевистская революция, сам большевизм 1917-1919 годов. "Достаточно гибкой политикой" в их адрес, которая не вытолкнула бы их за рубеж, было бы одно - не делать Октябрьской революции и не быть большевиками! Причем Щелоков-то отлично знал, почему и когда они оказались за рубежом (он очень интересовался всеми их биографиями), но он также знал, что в Политбюро об этом не знают - и вставил эту завитушку просто как подарок самому себе и издевку над Политбюро. Ведь все трое не в 20-х гг. убежали. Бунин - яростный ненавистник большевиков, не смог уехать весной 1919, с восторгом пошел участвовать в работе денининского ОСВАГА, уехал в начале 1920 от красных при эвакуации Одессы деникинцами. Андреев - яростный ненавистник большевиков; Горького считал кромешным негодяем за те полузаигрывания с большевиками, которые тот вел уже и в 18-м; в Финляндию бежал от большевиков еще в 18-м, оттуда их печатно остервенело поносил, умер в сентябре 1919, надеясь на белую победу. Куприн "оказался за рубежом" так: жил в Гатчине под большевиками, относясь к ним как к чуме, а когда Гатчину занял Юденич осенью 1919, с восторгом принял его как освободителя и тут же пошел заведовать фронтовой белой газетой Северо-Западной армии, с армией этой и ушел за рубеж.
Что же это такое подразумевает Щелоков про себя, когда укоряет Советскую власть за недостаточно гибкую политику по отношению к этим трем авторам и сожалеет, что она не была достаточно гибкой для того, чтоб они остались на родине? Это ж выходит, что сама большевистская революция была "перегибом", ошибкой - в точности как и у названных им (фактически хвалебно!) здесь же доктора "Жеваго" и Солженицына!
Теперь обо всей записке. Если выпарить все (достаточно детские, кстати) приемчики в уговорах в адрес Политбюро и ЦК на тему о том, что все предлагаемое будет только к вящей славе Советской власти, и ритуальные выпады в адрес антисоветских врагов и подонков (без этих выпадов немыслимое содержание записки вообще осталось бы ничем не прикрыто даже номинально), то останется следующее. Стало быть, есть крупный русский писатель Солженицын и еще более крупный русский писатель Пастернак, оба по заслугам награждены Нобелевскими премиями, причем Пастернак - за "Живаго". При этом Солженицын прямо аттестован "врагом" Советской власти. Но таких врагов не надо душить, иначе как в объятиях. Даниэля и Синявского сажать было недопустимо. "Таких авторов, которые могут своими сочинениями нанести вред советской власти, мы должны "поднимать" (!! - ну, конечно, чтоб ими тогда перестали интересоваться на Западе - и чтобы тем самым яд их волшебным образом исчез). Надо издать и "Живаго", и Солженицына. Понятно, в отредактированном виде. Солженицына надо обласкать, пусть он примет премию и так и числится в советской литературной номенклатуре как заслуженный Нобелевский лауреат. А некий руководящий работник должен привлечь его сердце к Советскому государству, объяснив - причем так, чтобы сам Солженицын с этим согласился и повторял от себя - что это его пытались травить шавки из числа самих писателей, а высшая власть - она им гордится и пустила его Нобелевку получать".
Спрашивается, с какими желаниями можно ДЕЙСТВИТЕЛЬНО давать такие советы, - не мог же Щелоков в самом деле полагать, что при таком компромиссе Солженицына и Советского государства антисоветский яд Солженицына ослабнет и расточится, а не разойдется только вширь и вглубь. Да ведь и больше того - по всей стране власть таким компромиссом сама де-факто отсемафорит (даже независимо от того, хочет ли она этого), что она готова отойти от ортодоксии и очень не в восторге от раннего большевизма, только дает понять это по-тихому? Как еще отзовется в государстве возведение Пастернака за Доктора Живаго и Солженицына за все вообще в чин нобелевских лауреатов, признанных и похваленных в этом качестве родной властью? Не в чин граждан, которым навесили нобелевки в виде провокации и награды за их грязную антисоветскую возню, а в чин крупных русских писателей, которых за эту крупность, на взгляд самой власти, по заслугам Нобелевкой наградили? Как это будет выглядеть, если Советская власть скажет, что у нее с Солженицыным _нет расхождений по существу_? Ах, ну да, это сам Солженицын должен будет сказать, а власть с улыбкой покивает. Только ведь от Солженицына при этом не требуют никакого отречения и смены позиций. ("Архипелага ГУЛАГ" официально еще нет - иначе, конечно, все это даже и как проект Щелоков бы не подумал подавать). Это примерно так же, как если бы кто-то присоветовал Священному Синоду в 1890 году: пусть Толстой, _не отрекаясь от своих убеждений_, скажет, что по существу у него нет расхождений с Российской империей, вот только бывает разлад с другими вероучителями и наставниками - а Российская империя довольно покивает. Кого тут тихой сапой пытаются сделать заложником ситуации - Толстого или Империю? На самом деле обоих. Что получится - что Толстой распишется в приятии армии и смертной казни, или что Империя тем самым выкажет (хоть бы и поневоле), что в душе она и сама бы рада без армий и смертной казни, да вот не знает, как? На самом деле и так, и так: Толстой тем самым признает, что хоть своих позиций он не меняет, но терпимо относится к тому, что пока без армий и казней империя не готова жить, а империя де-факто расписывается в том, что она Толстого оченно уважает и сама сожалеет, что вот надобны и армии, и казни, что она сама не верит в то, что это так уж хорошо. Кто идеологически на этом выиграет - ортодоксия империи или наоборот, эрозия этой ортодоксии? Толстой-то проиграет в славе смутьяна и борца, хотя выиграет в официальном признании и возможности распускать свою проповедь в адаптированном, но оттого не менее гибельном для ортодоксии виде, империя выиграет (в глазах пацифистов, опрощенцев и просто просвещенных людей) тоже, произведя впечатление способности к эволюции в соответствующем направлении - а вот ортодоксия империи страшно проиграет.
Вот ради этого они и старались. Неудивительно, что Брежнев не стал эту записку использовать от своего имени, что Секретариат ЦК завернул ее и что Щелоков чуть не слетел на этом с поста! Никак не удалось впарить Суслову, что от таких объятий в адрес Солженицына и от того, что власть будет его и прочих антисоветчиков "поднимать" аккурат за то, что они антисоветчики!, Солженицын-де только больше умалится и канет в безвестность, и такой хитростью Советская власть всех победит. Как сформулировал это мой коллега, Щелоков тут при санкции Брежнева (стоявшего у него за спиной) "разводил" Советскую власть на то, чтобы она "напечатала за свой собственный счет показанный ей крупным планом кукиш", и руководились они при этом "трудно сказать, какими чувствами к Солженицыну, но, думается, прежде всего желанием поскорее и как можно менее поправимо поменять что-то в самой Советской власти".
Никогда больше Брежнев ничего такого не санкционировал, да и Щелоковых расходовать на такие вещи было жалко.
А последнюю операцию с Солженицыным Брежнев осуществил уже сам в 1974. В начале января 1974 советская печать взорвала бомбу: Солженицын издал за границей насквозь антисоветский "Архипелаг" (тот самый, о котором Щелоков потом скажет Андропову, что-де эта книга о лагерях в основном соответствует действительности). Политбюро схватилось.
7 января 1974 состоялось заседание Политбюро (Брежнев, Андропов, Гришин, Громыко, Кириленко, Косыгин, Подгорный, Полянский, Суслов, Шелепин, Демичев, Соломенцев, Устинов, Капитонов, Катушев) по вопросу о Солженицыне. Большинство считало, что надо судить и наглухо сажать. Ничтожное меньшинство - что лучше бы выслать за границу; об этом довольно робко говорил Андропов. Брежнев выступил гениально. Начал он трубно:
"Во Франции и США, по сообщениям наших представительств за рубежом и иностранной печати, выходит новое сочинение Солженицына - "Архипелаг ГУЛаг". Мне говорил тов. Суслов, что Секретариат принял решение о развертывании в нашей печати работы по разоблачению писаний Солженицына и буржуазной пропаганды в связи с выходом этой книги. Пока что этой книги еще никто не читал, но содержание ее уже известно. Это грубый антисоветский пасквиль. Нам нужно в связи с этим сегодня посоветоваться, как нам поступить дальше. По нашим законам мы имеем все основания посадить Солженицына в тюрьму, ибо он посягнул на самое святое - на Ленина, на наш советский строй, на Советскую власть, на все, что дорого нам. В свое время мы посадили в тюрьму Якира, Литвинова и других, осудили их, и затем все кончилось. За рубеж уехали Кузнецов, Алиллуева и другие. Вначале пошумели, а затем все было забыто. А этот хулиганствующий элемент Солженицын разгулялся. На все он помахивает, ни с чем не считается. Как нам поступить с ним? Если мы применим сейчас в отношении его санкции, то будет ли это нам выгодно, как использует против нас это буржуазная пропаганда? Я ставлю этот вопрос в порядке обсуждения. Хочу просто, чтобы мы обменялись мнениями, посоветовались и выработали правильное решение".
Затем после предложения Андропова выслать Солженицына Брежнев сказал, что, вероятно, сам Солженицын не согласится на высылку, - и ничего не сказал о том, что же надо было бы делать, если бы он все-таки согласился. И тут большинство высказалось за суд и долголетнее заключение, поскольку-де за границей Солженицын только примется еще больше вредить Советской власти (причем Подгорный и Косыгин заявляли, что вот англичане, китайцы, Пиночет расстреливают беспощадно, а мы тут посадить боимся). Это был настолько явный, резкий и мощный демарш против предложения Андропова, что тот попросту перепугался и потом, рассказывая об этом, даже не мог скрыть своего тогдашнего страха. Вопрос, в общем, закрывался.
И тут Брежнев начал. "Вопрос в отношении Солженицына, конечно, не простой, а очень сложный. Буржуазная печать пытается связать дело Солженицына с проведением наших крупных акций, по мирному урегулированию. Каким образом нам поступить с Солженицыным? Я считаю, что лучший способ - это поступить в соответствии с нашими советскими законами".
Затем следует запись:
"ВСЕ. Правильно".
Эти "все" решили, что Брежнев, стало быть, за суд и посадку - ведь что же еще причиталось Солженицыну по закону?
Брежнев наддал:
"Наша Прокуратура может начать следствие, подготовить обвинение, подробно расскажет в этом обвинении, в чем он виновен... Следствие вести нужно открыто, показать народу его враждебную антисоветскую деятельность, осквернение нашего советского строя, очернение памяти великого вождя, основателя партии и государства В. И. Ленина, осквернение памяти жертв Великой Отечественной войны, оправдание контрреволюционеров, прямое нарушение наших законов. Его нужно судить на основании нашего закона... Мы в свое время не побоялись выступить против контрреволюции в Чехословакии. Мы не побоялись отпустить из страны Алиллуеву. Все это мы пережили. Я думаю, переживем и это....
Высылать его, очевидно, нецелесообразно, так как никто его не примет...Поэтому я бы считал необходимым поручить КГБ и Прокуратуре СССР разработать порядок привлечения Солженицына к судебной ответственности и с учетом всего того, что сказано было здесь, на заседании Политбюро, принять соответствующие меры судебного порядка..".
"ВСЕ. Правильно. Согласны".
"Все" не заметили, С ЧЕМ они согласны - Брежнев их уболтал. Между тем говорилось все это для усыпления Политбюро и ради протоколирования одной-единственной фразы (не считая, конечно, "Мы не побоялись отпустить из страны Аллилуеву"): "Высылать нецелесообразно, ТАК КАК никто его не примет". Позвольте, а если все-таки примет? Тогда что же, все переигрывается? Высылать-то нецелесообразно лишь постольку, поскольку не примет никто - значит, если все-таки примет, то... И "все" именно под этим подписались своим правильно-согласны?!
Да. Именно.
Поэтому в «рабочей записи заседаний Политбюро ЦК КПСС» было отмечено, что "принято следующее постановление:...
Солженицына А. И. привлечь к судебной ответственности. ...Поручить т. т. Андропову Ю. В. и Руденко Р. А. определить порядок и процедуру проведения следствия и судебного процесса над Солженицыным А. И., в соответствии с обменом мнениями на Политбюро".
Только вот постфактум трудами Брежнева в окончательном тексте протокола этого самого заседания оказалось проставлено совершенно иное решение: «Ограничиться обменом мнениями, состоявшимися на заседании Политбюро ЦК КПСС по этому вопросу»!
Решение, отмеченное в рабочей записи, выполнено не было, а Брежнев и Андропов тайно от Политбюро договорились с Брандтом о том, что он все-таки Солженицына примет. После чего 12 февраля Солженицына арестовали люди Андропова, в тот же день проштемпелевали указ о лишении его гражданства, а на следующий день выслали в ФРГ, практически поставив Политбюро перед свершившимся фактом. И взятки были гладки: ведь само же Политбюро заявило "правильно-согласны" на то, что высылать не следует, ПОТОМУ ЧТО никто не примет. А тут как раз готовы были принять. Так что....
Эпилог. Чазов вспоминает: "Однажды Ю. Андропов встретил меня в необычном для него радостном возбуждении. Чувствовалось, что ему хочется выговориться. «Вы знаете, у нас, - конечно, он подразумевал не Политбюро или ЦК, а КГБ, - большая радость. Нам удалось отправить на Запад А. Солженицына. Спасибо немцам, они нам очень помогли".
2 be cont.
Брежнев, Щелоков, Солженицын
Как видно из предыдущего, Щелоков отнюдь не был сколком с Брежнева. Кумовья расходились во многом. Щелоковпочитал революционно-демократических борцов с самодержавием - для Брежнева русская царская государственность и понятие "при царе" были окрашены в фольклорно-положительные тона. Щелоков считал, что "искания капитализма" ведут человечество в тупик и верил, что когда-нибудь люди доищутся до светлого коммунитарного будущего - вот только советские лиходейства и жестокости к нему никакого отношения не имеют и являются аналогами гитлеровских зверств, страшными падениями, в которые могут впадать люди на любых путях. И, конечно, Щелоков надеялся, что именно советская страна, очистившись понемногу от тех жестокостей и лиходейств и их наследия, будет жить все лучше и лучше и доищется до того самого светлого будущего. Брежнев не верил в коммунизм и ни в какое другое царство истины, а считал, что как жили люди иерархическим строем в неравенстве и подчинении, так и будут жить, и только степень человечности и демократичности власти, да довольство самих людей могут варьировать - только это и важно. По отношению той церкви, к которой оба они со Щелоковым номинально принадлежали, Щелоков был гуманистическим еретиком, а Брежнев - безбожником. Щелоков преклонялся перед культурой, искусством, творцами всего этого - и как-то сказал своей знакомой: "Как я вам завидую, что Вы дружите с Окуджавой". Брежнев к искусству не тянулся, к интеллигенции относился с недоверием, говаривал, что она страшнее раскола, а в целом воспринимал ее примерно по булгаковскому "Адаму и Еве": сначала какие-то интеллектуалы придумывают мудреные теории праведной жизни и химические газы, а потом простые люди ухватываются за их идеи и штабелями ложатся в землю - что не мешало ему с пиететом относиться к "настоящим ученым" (как он именовал Сахарова; с исключительным уважением он вспоминалтакже Николая Вавилова).
Все эти различия не мешали их дружбе (это и понятно - различное отношение к возможности идеального будущего и к борцам с самодержавием столетней давности едва ли могло разделить людей, сошедшихся в несравненно более важных и принципиальных вещах). Завязалась эта дружба еще в 1939 и уже перед войной достигла такой степени близости и доверия, что летом 1941 года, незадолго до сдачи Днепропетровска, Щелоков взял с собой Брежнева попрощаться со своим, щелоковским, отцом, отказавшимся эвакуироваться и решившимся остаться под немцами. В 1946 Брежнев крестил сына Щелокова и с тех пор тащил его за собой всюду, куда бы ни попал, а в 1966 (с трудом преодолев сопротивление Шелепина и Семичастного) сумел с помощью нескольких довольно хитрых финтов провести Щелокова на пост министра внутренних дел, где и держал его бессменно до собственной смерти. Щелоков служил ему еще и надежным противовесом Андропову (к которому Брежнев дополнительно приставил в сам КГБ генералами своих людей - Цинева и Цвигуна). При этом Брежнев условился со Щелоковым о том, что они не будут афишировать плотность своих связей, и на людях демонстративно приближал Андропова намного больше, чем Щелокова (тем более, что Щелоков и членом ПБ не был, а Андропов был - Щелокова Политбюро в свой состав принимать так и не захотело, причем именно потому, что он был общеизвестным другом Брежнева). Но только это не мешало Брежневу созваниваться со Щелоковым практически каждый день, а иногда по нескольку раз в день - и этот телефон не прослушивал никто.
Вместе со Щелоковым Брежнев и провел осенью 1971 года операцию, послужившую крайней точкой в его попытках повлиять на саму государственную религию СССР - это была область, которой Брежнев, собственно говоря, вообще не рисковал касаться, но тут решил попробовать. Сама операция - а именно, подача в ЦК особой записки о Солженицыне - была нацелена ни много ни мало на прощупывание возможностей коренного разворота всей советской политики по отношению к "антисоветским" оценкам большевизма и его священной истории (таким оценкам, какие давал, например, Пастернак в "Докторе Живаго" и Солженицын в "Красном колесе"!) - разворота на путь чуть ли не признания законного места таких оценок в публичной культуре (аналогично тому, как с этим обстояло дело в 1990-1991 гг., при "плюрализме") вплоть до готовности союзничать с носителями таких оценок, лишь бы они были российскими патриотами и не революционерами. Нет необходимости говорить, к какой эрозии и смене государственной религии СССР это бы привело. Кажется неправдоподобным, что Щелоков и Брежнев могли хотя бы мысленно заикаться о таких вещах, - однако интересующая нас записка о Солженицыне не оставляет сомнений на этот счет.
Дороги Брежнева и Солженицына в 60-х пересекались крайне мало. Когда тормозили печать "Ракового корпуса", то, по-видимому, Брежнев, как пишет Солженицын, "не то чтобы прямо указал печатать "Раковый корпус", нет, наверняка не так (признаки были бы иные), но обронил фразу в том смысле, что надо ли запрещать? И, где-то в воздухе опущенная, но не до пола, никем не записанная, эта фраза была тут же однако подхвачена и по людским рукам, по плечам, по ушам поползла, поползла, и онемел от неё аппарат Демичева, и все литературные марионетки, а какие поживей и неприспособленней, вроде Воронкова, кинулись перед нею и хвостом промести" - и "Раковый корпус" набрали. Но обратная волна в ЦК была такая, что Брежнев отступился, и печатать Корпус не стали. Цитирую опять Солженицына: "Но очень скоро в ЦК очнулись, подправились (кто сказал ту неосторожную фразу - так и неизвестно, а может и никто не говорил, на подхвате не дослышали и переврали; кто теперь запретил - тоже неизвестно, вроде опять-таки Брежнев) - и засохло всё на корню".
Ак осени 1971 года Солженицын уже два года как исключен из Союза Писателей за антисоветчину, Щелоков с ним те же два года в дружественных отношениях, доказывая общим знакомым, какой это великий русский писатель (см. об этом выше), а Брежнев никаких замечаний Щелокову не делает. И вот самой осенью 1971 различные высшие иерархи в связи с присуждением Солженицыну Нобелевской премии, наконец, решают, что вопрос с ним пора ликвидировать. Андропов, шеф КГБ, и Руденко, Генеральный прокурор, отправляют в ЦК свое общее предложение о том, как поступить с Солженицыным - по их мнению, выдворить из страны. Другие были и за то, чтобы посадить.
В этих условиях Щелоков пишет на имя Брежнева длинную записку под названием "К вопросу о Солженицыне", показывает ее Ростроповичам (то есть фактически самому Солженицыну, которому Ростроповичи, как известно от самого Солженицына, эту записку пересказали), а затем передает ее Брежневу - по-видимому, чтобы тот, если одобрит ее, передал бы ее на рассмотрение Политбюро. Брежнев ее внимательно прочитал, подчеркнул с согласием ударные места, одобрил - но на Политбюро представлять не решился, а передал в секретариат ЦК. Там ее обсудили под председательством Суслова и завернули с пометой "приняли к сведению" - да так приняли, что Щелоков после этого чуть не слетел со своего поста (насилу Брежнев его отстоял) и в конце 1971 года попал в больницу с сердечным приступом, лежал там месяц. Вишневская не сомневается, что это случилось из-за истории с запиской.
Вся эта историяпроизводит однозначное впечатление совместной операции Брежнева и Щелокова, возникшей, скорее всего, по инициативе Щелокова - и Брежнев решил дать этой операции ход, пустив в атаку самого же Щелокова (сам решил не рисковать - иначе он сам и представил бы эту записку на Политбюро) и прикрыв его после неудачи атаки. По содержанию записка была такая, что отправить ее на рассмотрение Секретариата ЦК просто в рутинном порядке - вот, мол, есть и у товарища Щелокова мнение, прошу ознакомиться, - Брежнев не мог бы никак. Да к тому же в этом случае Щелоков и представил бы записку прямиком в ЦК, а не адресовал ее Брежневу, предоставляя ее судьбу в его дальнейшее распоряжение. По всему видно, что они оба хорошо понимали, чтО делают этой запиской.
Записка гласила (читателю следуетиметь в виду, что предназначалась она все-таки для ЦК и Политбюро, и потому выдержана в соответствующей терминологии; поэтому судить о намерениях Щелокова и Брежнева надо не по выражениям записки, а по тому, какие же предлагались в этой записке меры, какая картинка получилась бы при их реализации, и в какой роли там помянут Пастернак. Отмечу, что "Доктора Живаго" Щелоков не читал - он пишет в своей записке фамилию доктора через е, Жеваго, - но суть содержания, конечно, знал, так как оно широко разъяснялось в советской печати - Пастернак считает, что зря делали Октябрьскую революцию и коллективизацию; к тому же Щелоков был достаточно знаком с людьми, которые бы ему это содержание разъяснили еще подробнее):
"1. Солженицын стал крупной фигурой в идеологической борьбе. Это реальность, с которой нельзя не считаться. Ни замолчать, ни обойти этот факт нельзя. Антисоветские силы сделали его своим реакционным знаменем.
2. Объективно Солженицын талантлив. Это - явление в литературе. С этой точки зрения он представляет безусловный интерес для Советской власти. Было бы крайне выгодно, чтобы его перо служило интересам народа. При правильном решении "проблемы Солженицына" вполне реальной является задача поворота его творческих интересов в сторону тематики, безупречной в идеологическом отношении.
3. При решении вопроса о Солженицыне необходимо проанализировать те ошибки в отношении творческих работников, которые были которые были допущены в прошлом. Прежде всего надо учитывать ошибки, допущенные в отношении самого Солженицына. Солженицына на небывалую высоту поднял Хрущев, как своего сторонника в борьбе с так называемым культом личности. Видными литераторами страны он был вознесен по талантливости до уровня Льва Толстого. За первую же повесть "Один день Ивана Денисовича" он стал членом Союза писателей, в то время когда многие писатели даже после пяти-шести книжек не удостаивались этой чести. Непонятно, зачем следовало исключать Солженицына из Союза писателей за книгу "Раковый корпус", которая написана с тех же самых идейных позиций, что и "Один день Ивана Денисовича". В первом случае его приняли в Союз писателей. Во втором случае его исключили из Союза. Такая непоследовательность ослабляет наши позиции в борьбе за идейную чистоту нашей литературы. Она делает непонятными и непоследовательными наши отношения к самому Солженицыну. "Проблему Солженицына" создали не умные администраторы в литературе
4. Литераторы, стоящие на шатких идейных позициях, проявляющие идейную неустойчивость в художественных произведениях, должны находиться под постоянным вниманием и контролем. Ими нужно заниматься, их нужно воспитывать. В данном случае окрик, команда, гонение - совершенно негодные средства. Здесь нужна более интеллектуальная работа. Была полная возможность издать сочинения Солженицына в Союзе, но после тщательного редактирования. При всех обстоятельствах, даже помимо воли автора, такие сочинения можно отредактировать и издать, с тем, чтобы в последующем замолчать их. Нельзя ставить автора перед необходимостью искать издательство за границей. Уже хорошо известно, что за границей не проявляют интереса к тем авторам, которых мы поднимаем сами. Значит, таких авторов, которые могут своими сочинениями нанести вред советской власти, мы должны "поднимать", но "поднимать" так, чтобы антисоветская направленность их творений полностью исчезала. Это возможно, это доказано историей. В данном случае надо не публично казнить врагов, а душить их в объятиях. Это элементарная истина, которую следовало знать тем товарищам, которые руководят литературой.
В истории с Солженицыным мы повторяем те же самые грубейшие ошибки, которые допустили с Борисом Пастернаком. Пастернак безусловно крупный русский писатель. Он более даже крупный, чем Солженицын, и то, что его роман “Доктор Жеваго” был удостоен Нобелевской премии, вопреки нашему желанию, безусловно наша грубейшая ошибка, которая была усугублена во стократ неправильной позицией после присуждения ему этой премии. “Доктор Жеваго” нужно было “отредактировать” здесь, в стране, и издать его. Без всякого сомнения, в этом случае никакого интереса к этому роману на Западе проявлено бы не было, тем более что идейное его содержание можно было бы довести до требуемого уровня. Так или иначе “Доктор Жеваго” привлек к себе жгучее внимание читателей в стране, так как вокруг него был поднят настоящий ажиотаж. “Доктор Жеваго” разошелся в рукописи. Он поступал к нам в иностранных изданиях, он получил широкую огласку по радио. Таким образом замолчать литературное произведение в настоящее время уже невозможно, учитывая широкие связи с заграницей и широкие возможности слушать передачи Запада. С этой реальностью необходимо считаться. К сожалению, с ней никто не считается. Нашим издательствам пора понять, что в настоящее время надо не отвергать литературные произведения, а трансформировать их.
В настоящее время наша литература снова обратила свое внимание к Пастернаку. Напечатан ряд статей, которые оценивают его как великого русского писателя. Спрашивается, зачем же было занимать такую странную позицию по отношению к Пастернаку, когда мы сейчас поднимаем его на щит. То же самое может случиться и с Солженицыным.
6. В прошлом в результате недостаточно гибкой политики в отношении крупных русских писателей они оказались за рубежом. Речь идет о Бунине, Андрееве, Куприне и других. Среди тех, кто оказался за границей, был и Коненков. История показывает, что наше отношение к этим писателям было неправильным. Мы требовали от них того, чего они не могли дать в силу своей классовой принадлежности и своего классового воспитания. Сейчас наши позиции в отношении этих людей стали более четкими. Но из того, что произошло, мы должны сделать определенные выводы. Эти выводы состоят в том, что по отношению к творческой интеллигенции позиция должна быть более гибкой, более терпимой, более дальновидной.
7. Через некоторое время из мест лишения свободы выходят Даниэль и Синявский. С выходом на свободу интерес к ним всех антисоветских элементов бесспорно повысится. Эти подонки станут мучениками за идею, и такими мучениками мы их сделали сами. И в данном случае было немало средств обезвредить этих людей, не прибегая к крайностям. Проблема Синявского и Даниэля не снята, а усугублена. Не надо таким образом усугублять проблему и с Солженицыным.
8. Каким же образом решить "проблему Солженицына" в настоящее время? Во-первых, не следует препятствовать ему выехать за границу для получения Нобелевской премии. Во-вторых, ни в коем случае не стоит ставить вопрос о лишении его гражданства. Надо повести работу в том направлении, чтобы Солженицын вел достойно себя за границей. Надо добиться того, чтобы Солженицын выступил с таким тезисом: "у меня нет никаких расхождений с Советской властью. У меня нет никаких расхождений с партией. Я - советский писатель. Я горжусь тем, что происходит в стране. У меня расхождения с моими литературными коллегами. Это профессиональное расхождение. Оно было, есть и будет, пока будет литература". Именно сделать нажим на профессиональный характер расхождения. Солженицыну нужно дать срочно квартиру. Его нужно прописать, проявить к нему внимание. С ним должен поговорить кто-то из видных руководящих работников, чтобы снять у него весь тот горький осадок, который не могла не оставить организованная против него травля. Короче говоря, за Солженицына надо бороться, а не выбрасывать его.
Бороться за Солженицына, а не против Солженицына. "
***
Это все. Теперь окинем взглядом все вместе и по отдельности - начиная от потрясающей фразы: "в результате недостаточно гибкой политики в отношении крупных русских писателей они оказались за рубежом. Речь идет о Бунине, Андрееве, Куприне и других". Дело в том, что Бунин, Куприн и Андреев яростно выступили против самой Октябрьской революции, и применительно ко всем троим "недостаточно гибкая политика, вытолкнувшая их за рубеж" - это просто сама большевистская революция, сам большевизм 1917-1919 годов. "Достаточно гибкой политикой" в их адрес, которая не вытолкнула бы их за рубеж, было бы одно - не делать Октябрьской революции и не быть большевиками! Причем Щелоков-то отлично знал, почему и когда они оказались за рубежом (он очень интересовался всеми их биографиями), но он также знал, что в Политбюро об этом не знают - и вставил эту завитушку просто как подарок самому себе и издевку над Политбюро. Ведь все трое не в 20-х гг. убежали. Бунин - яростный ненавистник большевиков, не смог уехать весной 1919, с восторгом пошел участвовать в работе денининского ОСВАГА, уехал в начале 1920 от красных при эвакуации Одессы деникинцами. Андреев - яростный ненавистник большевиков; Горького считал кромешным негодяем за те полузаигрывания с большевиками, которые тот вел уже и в 18-м; в Финляндию бежал от большевиков еще в 18-м, оттуда их печатно остервенело поносил, умер в сентябре 1919, надеясь на белую победу. Куприн "оказался за рубежом" так: жил в Гатчине под большевиками, относясь к ним как к чуме, а когда Гатчину занял Юденич осенью 1919, с восторгом принял его как освободителя и тут же пошел заведовать фронтовой белой газетой Северо-Западной армии, с армией этой и ушел за рубеж.
Что же это такое подразумевает Щелоков про себя, когда укоряет Советскую власть за недостаточно гибкую политику по отношению к этим трем авторам и сожалеет, что она не была достаточно гибкой для того, чтоб они остались на родине? Это ж выходит, что сама большевистская революция была "перегибом", ошибкой - в точности как и у названных им (фактически хвалебно!) здесь же доктора "Жеваго" и Солженицына!
Теперь обо всей записке. Если выпарить все (достаточно детские, кстати) приемчики в уговорах в адрес Политбюро и ЦК на тему о том, что все предлагаемое будет только к вящей славе Советской власти, и ритуальные выпады в адрес антисоветских врагов и подонков (без этих выпадов немыслимое содержание записки вообще осталось бы ничем не прикрыто даже номинально), то останется следующее. Стало быть, есть крупный русский писатель Солженицын и еще более крупный русский писатель Пастернак, оба по заслугам награждены Нобелевскими премиями, причем Пастернак - за "Живаго". При этом Солженицын прямо аттестован "врагом" Советской власти. Но таких врагов не надо душить, иначе как в объятиях. Даниэля и Синявского сажать было недопустимо. "Таких авторов, которые могут своими сочинениями нанести вред советской власти, мы должны "поднимать" (!! - ну, конечно, чтоб ими тогда перестали интересоваться на Западе - и чтобы тем самым яд их волшебным образом исчез). Надо издать и "Живаго", и Солженицына. Понятно, в отредактированном виде. Солженицына надо обласкать, пусть он примет премию и так и числится в советской литературной номенклатуре как заслуженный Нобелевский лауреат. А некий руководящий работник должен привлечь его сердце к Советскому государству, объяснив - причем так, чтобы сам Солженицын с этим согласился и повторял от себя - что это его пытались травить шавки из числа самих писателей, а высшая власть - она им гордится и пустила его Нобелевку получать".
Спрашивается, с какими желаниями можно ДЕЙСТВИТЕЛЬНО давать такие советы, - не мог же Щелоков в самом деле полагать, что при таком компромиссе Солженицына и Советского государства антисоветский яд Солженицына ослабнет и расточится, а не разойдется только вширь и вглубь. Да ведь и больше того - по всей стране власть таким компромиссом сама де-факто отсемафорит (даже независимо от того, хочет ли она этого), что она готова отойти от ортодоксии и очень не в восторге от раннего большевизма, только дает понять это по-тихому? Как еще отзовется в государстве возведение Пастернака за Доктора Живаго и Солженицына за все вообще в чин нобелевских лауреатов, признанных и похваленных в этом качестве родной властью? Не в чин граждан, которым навесили нобелевки в виде провокации и награды за их грязную антисоветскую возню, а в чин крупных русских писателей, которых за эту крупность, на взгляд самой власти, по заслугам Нобелевкой наградили? Как это будет выглядеть, если Советская власть скажет, что у нее с Солженицыным _нет расхождений по существу_? Ах, ну да, это сам Солженицын должен будет сказать, а власть с улыбкой покивает. Только ведь от Солженицына при этом не требуют никакого отречения и смены позиций. ("Архипелага ГУЛАГ" официально еще нет - иначе, конечно, все это даже и как проект Щелоков бы не подумал подавать). Это примерно так же, как если бы кто-то присоветовал Священному Синоду в 1890 году: пусть Толстой, _не отрекаясь от своих убеждений_, скажет, что по существу у него нет расхождений с Российской империей, вот только бывает разлад с другими вероучителями и наставниками - а Российская империя довольно покивает. Кого тут тихой сапой пытаются сделать заложником ситуации - Толстого или Империю? На самом деле обоих. Что получится - что Толстой распишется в приятии армии и смертной казни, или что Империя тем самым выкажет (хоть бы и поневоле), что в душе она и сама бы рада без армий и смертной казни, да вот не знает, как? На самом деле и так, и так: Толстой тем самым признает, что хоть своих позиций он не меняет, но терпимо относится к тому, что пока без армий и казней империя не готова жить, а империя де-факто расписывается в том, что она Толстого оченно уважает и сама сожалеет, что вот надобны и армии, и казни, что она сама не верит в то, что это так уж хорошо. Кто идеологически на этом выиграет - ортодоксия империи или наоборот, эрозия этой ортодоксии? Толстой-то проиграет в славе смутьяна и борца, хотя выиграет в официальном признании и возможности распускать свою проповедь в адаптированном, но оттого не менее гибельном для ортодоксии виде, империя выиграет (в глазах пацифистов, опрощенцев и просто просвещенных людей) тоже, произведя впечатление способности к эволюции в соответствующем направлении - а вот ортодоксия империи страшно проиграет.
Вот ради этого они и старались. Неудивительно, что Брежнев не стал эту записку использовать от своего имени, что Секретариат ЦК завернул ее и что Щелоков чуть не слетел на этом с поста! Никак не удалось впарить Суслову, что от таких объятий в адрес Солженицына и от того, что власть будет его и прочих антисоветчиков "поднимать" аккурат за то, что они антисоветчики!, Солженицын-де только больше умалится и канет в безвестность, и такой хитростью Советская власть всех победит. Как сформулировал это мой коллега, Щелоков тут при санкции Брежнева (стоявшего у него за спиной) "разводил" Советскую власть на то, чтобы она "напечатала за свой собственный счет показанный ей крупным планом кукиш", и руководились они при этом "трудно сказать, какими чувствами к Солженицыну, но, думается, прежде всего желанием поскорее и как можно менее поправимо поменять что-то в самой Советской власти".
Никогда больше Брежнев ничего такого не санкционировал, да и Щелоковых расходовать на такие вещи было жалко.
А последнюю операцию с Солженицыным Брежнев осуществил уже сам в 1974. В начале января 1974 советская печать взорвала бомбу: Солженицын издал за границей насквозь антисоветский "Архипелаг" (тот самый, о котором Щелоков потом скажет Андропову, что-де эта книга о лагерях в основном соответствует действительности). Политбюро схватилось.
7 января 1974 состоялось заседание Политбюро (Брежнев, Андропов, Гришин, Громыко, Кириленко, Косыгин, Подгорный, Полянский, Суслов, Шелепин, Демичев, Соломенцев, Устинов, Капитонов, Катушев) по вопросу о Солженицыне. Большинство считало, что надо судить и наглухо сажать. Ничтожное меньшинство - что лучше бы выслать за границу; об этом довольно робко говорил Андропов. Брежнев выступил гениально. Начал он трубно:
"Во Франции и США, по сообщениям наших представительств за рубежом и иностранной печати, выходит новое сочинение Солженицына - "Архипелаг ГУЛаг". Мне говорил тов. Суслов, что Секретариат принял решение о развертывании в нашей печати работы по разоблачению писаний Солженицына и буржуазной пропаганды в связи с выходом этой книги. Пока что этой книги еще никто не читал, но содержание ее уже известно. Это грубый антисоветский пасквиль. Нам нужно в связи с этим сегодня посоветоваться, как нам поступить дальше. По нашим законам мы имеем все основания посадить Солженицына в тюрьму, ибо он посягнул на самое святое - на Ленина, на наш советский строй, на Советскую власть, на все, что дорого нам. В свое время мы посадили в тюрьму Якира, Литвинова и других, осудили их, и затем все кончилось. За рубеж уехали Кузнецов, Алиллуева и другие. Вначале пошумели, а затем все было забыто. А этот хулиганствующий элемент Солженицын разгулялся. На все он помахивает, ни с чем не считается. Как нам поступить с ним? Если мы применим сейчас в отношении его санкции, то будет ли это нам выгодно, как использует против нас это буржуазная пропаганда? Я ставлю этот вопрос в порядке обсуждения. Хочу просто, чтобы мы обменялись мнениями, посоветовались и выработали правильное решение".
Затем после предложения Андропова выслать Солженицына Брежнев сказал, что, вероятно, сам Солженицын не согласится на высылку, - и ничего не сказал о том, что же надо было бы делать, если бы он все-таки согласился. И тут большинство высказалось за суд и долголетнее заключение, поскольку-де за границей Солженицын только примется еще больше вредить Советской власти (причем Подгорный и Косыгин заявляли, что вот англичане, китайцы, Пиночет расстреливают беспощадно, а мы тут посадить боимся). Это был настолько явный, резкий и мощный демарш против предложения Андропова, что тот попросту перепугался и потом, рассказывая об этом, даже не мог скрыть своего тогдашнего страха. Вопрос, в общем, закрывался.
И тут Брежнев начал. "Вопрос в отношении Солженицына, конечно, не простой, а очень сложный. Буржуазная печать пытается связать дело Солженицына с проведением наших крупных акций, по мирному урегулированию. Каким образом нам поступить с Солженицыным? Я считаю, что лучший способ - это поступить в соответствии с нашими советскими законами".
Затем следует запись:
"ВСЕ. Правильно".
Эти "все" решили, что Брежнев, стало быть, за суд и посадку - ведь что же еще причиталось Солженицыну по закону?
Брежнев наддал:
"Наша Прокуратура может начать следствие, подготовить обвинение, подробно расскажет в этом обвинении, в чем он виновен... Следствие вести нужно открыто, показать народу его враждебную антисоветскую деятельность, осквернение нашего советского строя, очернение памяти великого вождя, основателя партии и государства В. И. Ленина, осквернение памяти жертв Великой Отечественной войны, оправдание контрреволюционеров, прямое нарушение наших законов. Его нужно судить на основании нашего закона... Мы в свое время не побоялись выступить против контрреволюции в Чехословакии. Мы не побоялись отпустить из страны Алиллуеву. Все это мы пережили. Я думаю, переживем и это....
Высылать его, очевидно, нецелесообразно, так как никто его не примет...Поэтому я бы считал необходимым поручить КГБ и Прокуратуре СССР разработать порядок привлечения Солженицына к судебной ответственности и с учетом всего того, что сказано было здесь, на заседании Политбюро, принять соответствующие меры судебного порядка..".
"ВСЕ. Правильно. Согласны".
"Все" не заметили, С ЧЕМ они согласны - Брежнев их уболтал. Между тем говорилось все это для усыпления Политбюро и ради протоколирования одной-единственной фразы (не считая, конечно, "Мы не побоялись отпустить из страны Аллилуеву"): "Высылать нецелесообразно, ТАК КАК никто его не примет". Позвольте, а если все-таки примет? Тогда что же, все переигрывается? Высылать-то нецелесообразно лишь постольку, поскольку не примет никто - значит, если все-таки примет, то... И "все" именно под этим подписались своим правильно-согласны?!
Да. Именно.
Поэтому в «рабочей записи заседаний Политбюро ЦК КПСС» было отмечено, что "принято следующее постановление:...
Солженицына А. И. привлечь к судебной ответственности. ...Поручить т. т. Андропову Ю. В. и Руденко Р. А. определить порядок и процедуру проведения следствия и судебного процесса над Солженицыным А. И., в соответствии с обменом мнениями на Политбюро".
Только вот постфактум трудами Брежнева в окончательном тексте протокола этого самого заседания оказалось проставлено совершенно иное решение: «Ограничиться обменом мнениями, состоявшимися на заседании Политбюро ЦК КПСС по этому вопросу»!
Решение, отмеченное в рабочей записи, выполнено не было, а Брежнев и Андропов тайно от Политбюро договорились с Брандтом о том, что он все-таки Солженицына примет. После чего 12 февраля Солженицына арестовали люди Андропова, в тот же день проштемпелевали указ о лишении его гражданства, а на следующий день выслали в ФРГ, практически поставив Политбюро перед свершившимся фактом. И взятки были гладки: ведь само же Политбюро заявило "правильно-согласны" на то, что высылать не следует, ПОТОМУ ЧТО никто не примет. А тут как раз готовы были принять. Так что....
Эпилог. Чазов вспоминает: "Однажды Ю. Андропов встретил меня в необычном для него радостном возбуждении. Чувствовалось, что ему хочется выговориться. «Вы знаете, у нас, - конечно, он подразумевал не Политбюро или ЦК, а КГБ, - большая радость. Нам удалось отправить на Запад А. Солженицына. Спасибо немцам, они нам очень помогли".
2 be cont.