Коротко о Тарле, или перетакать всех паршивцев

[wyradhe]

 Евгений Викторович ТАрле (ударение в фамилии на "а"; родился 27 октября ст. ст. 1874 г. в  Киеве, умер 5 января 1955 в Москве)  был и навсегда остался должно быть, самым известным русским историком советских времен. Родился он в Киеве в еврейской зажиточной семье (батюшка его был коммерческий служащий, по сословию купец - так что мороки с "правожительством" у него не было). Потом семья Тарле переехала  в Херсон. В 1893, в связи с женитьбой на своей сверстнице, православной дворянке Ольге Григорьевне Михайловой, Тарле крестился в православие и принял имя «Евгений» (при рождении он был назван Григорием - в еврейских семьях это имя было стандартным русскоязычным адекватом  еврейского "Гирш/Герш/Герц"). Жена стала для Тарле ближайшим человеком до конца жизни; они прожили вместе более шестидесяти лет и умерли в одном и том же году (Ольга Тарле ненадолго пережила мужа). О своем детстве Тарле вспоминал: «К еще большему счастью, многие из нас, в том числе и я, росли под решающим влиянием не гимназии, но семьи". Окончив гимназию в 1892 г., Тарле поступил на историко-филологический факультет Новороссийского университета, в следующем году перевелся в Киевский университет, закончив который в 1896 г. остался при кафедре всеобщей истории для подготовки к профессорской деятельности.

Не успев начаться, ученая карьера Тарле оказалась под угрозой. В апреле 1900 г. он, равно как и все присутствующие на докладе А.В. Луначарского «Генрик Ибсен как моралист» в Киеве, был арестован: сбор от продажи билетов на дрклад предназначался в помощь политическим заключенным, и само собрание не было разрешено - между тем свободы собраний в Российской империи не было. При обыске у Тарле обнаружился к тому же опросный лист о положении рабочих в данной местности, выпущенный нелегально эсдеками. Тарле оказался в тюрьме; полиция рассматривала его как «убежденного социал-демократа». По воспоминанию своего коллегии по несчастью, Водовозова, Тарле был очень подавлен - оплакивал свою научную карьеру, несостоявшуюся заграничную командировку и изгнание из университета. Он хотел даже повеситься, но передумал и просил сообщить о своем намерении тюремному начальству - тогда Тарле немедленно допросили и два дня спустя отпустили; полиция отнюдь не хотела доводить его до самоубийства.  Однако ему было запрещено заниматься преподаванием, он был отчислен из университета и выслан на хутор тестя в Херсонскую губернию. Тарле официально выразил  в письме по начальству "раскаяние и верноподданические чувства", и через два года своего рода «испытательного срока» ограничения на профессию в его адрес были сняты. С этого начался путь, еще до революции превративший Тарле в одного из первоклассных ученых, признанных в этом качестве и в Европе; в дальнейшем заграничный авторитет его только возрастал. Исследования Тарле обычно опирались на не вводившиеся до него в научный оборот архивные материалы и отличались большим литературным мастерством - не такое уж частое явление в научной среде. В 1927 г. он был избран академиком АН СССР.

Общественно-политические взгляды Тарле сформировались уже в начале XX в. и не менялись до конца его жизни (хотя публично он, как и множество других своих соотечественников, неоднократно выражал нечто прямо противоположное тому, что думал). Взгляды эти были последовательны, но достаточно сложны. Прежде всего, Тарле был категорическим противником террора, национально-политического мессианства и типичной для XX века готовности применять любые средства, оправдывая их всемирно-историческим масштабом целей или "фактической необходимостью" (всему этому при жизни Тарле суждено было реализоваться во множестве государств XX столетия, начиная с Германии Вильгельма II и кончая коммунистическими диктатурами).  Уже по одному этому ему было решительно не по дороге с большевиками. Тарле, открыто проявлявший свои антимонархические взгляды, радовался Февральской революции, однако дальнейшей безудержной демократизации  с "сознательной дисциплиной" и прочей анархией, решительно не одобрял, а  к большевистской революции относился резко отрицательно. Дело туи было не только и не столько в бытовых бедах, вызванных советской разрухой (хотя о них он тоже немало писал, например, Грабарю в 1919: «Мы, грешные, процветаем по-прежнему: мне как профессору выдают фунт… овса в день, но я пока еще не ржу от удовольствия, ибо не привык к новому столу /чуть не написал: к новому стойлу/»; «У нас тут все пока идет по-старому. Не то, чтобы благополучно, а так, на любителя. По-прежнему, наш быт характеризуется немецким стихом: «Sie assen nichts, sie tranken nichts, sie wubten van der Liebe nichts» [Они не ели, они не пили, они не помышляли о любви]"). Как известно из переписки Тарле, к власти большевиков он относился с твердым внутренним неприятием; сила этого неприятия была такова,  что иногда оно даже прорывалось печатно (что было для очень осторожного Тарле крайне нетипично!). В 1918-1919 году Тарле издал двухтомный сборник документов "Революционный трибунал в эпоху Великой французской революции"; по выражению современных исследователей, это был явный «протест против красного террора… Осуждая бессмысленность якобинского террора, Тарле как бы осуждал и террор в Петрограде».  (Разумеется, впоследствии Тарле неоднократно приходилось дежурно хвалить якобинцев, но характерно, что для советского историка эти похвалы всегда оставались необычно скуповатыми). Одну из написанных тогда же статей Тарле демонстративно опубликовал с посвящением "мученической памяти" кадетов А.И.Шингарева и Ф.Ф.Кокошкина - арестованных министров Временного правительства, убитых в Мариинской больнице в январе 1918 г. по самовольному распоряжению  начальника их красногвардейской стражи  (стоит отметить, что одним из первых декретов Советской  власти было объявление всех членов кадетской партии «вне закона»; кстати, убийцы Кокошкина и Шингарева остались совершенно безнаказанными)!  Водовозов, свидетель ареста Тарле в 1900 г., вспоминал потом: «Замечательна сложность и противоречивость человеческой психики. Этот самый Тарле, который так трусливо вел себя в заключении в молодости, впоследствии при большевиках в 1918-1922 гг. проявил большое мужество, читая публичные лекции, на которых довольно решительно критиковал советсткую политику». Позднее Тарле с новой властью открытых формах уже не конфликтовал - за что в 1924-1929 гг. получил возможность по нескольку месяцев в году работать в европейских архивах и библиотеках, хотя параллельно подвергался довольно резким нападкам со стороны советской печати  и "пробольшевистских" кругов в науке - прежде всего, конечно, знаменитого Покровского.

С другой стороны, Тарле относился к очень многочисленной среди европейских историков его времени плеяде антиклерикальных  «прогрессивно-либеральных империалистов», с тем дополнением, что ценностью для него был не только политический, но и социальный прогресс в буржуазно-демократическом - но едва ли более радикальном! - духе (в европейской политике этот комплекс убеждений представлял, например, Клемансо - кстати, один из излюбленных исторических героев Тарле). Учитывая прочие этико-политические взгляды Тарле, симпатии его при этом могли вызывать только империи с относительно чистыми руками - то есть те империи, которые рационально, без всяких идеологически-мессианских самообольщений относились к самим себе, по-человечески - к собственному населению, и без террора и лишних жестокостей - к покоренным. Поэтому Тарле был известен как убежденный антантофил и противник империи Гогенцоллернов (1 января 1919 он писал другу: «Перетакали все-таки гогенцоллернского паршивца божьей милостью! Я лично согласен еще и еще претерпеть, утешаясь, что это царство самохвальных сосисок наконец растоптано»), поклонник империи Наполеона и, наконец, поклонник внешней экспансии Российской империи (внутренние ее порядки он осуждал, но о внешних завоеваниях всегда судил с сугубо «державной» точки зрения). По той же причине, комментируя в пору антинемецкого психоза Первой мировой трактат «О нравственности русских» - руссоненавистническое сочинение  некоего Гена,  российско-подданного из остзейских немцев   - Тарле подчеркивал: «Только те, кто сами внутренне похожи на Гена, могут отождествлять с Геном всех людей его национальности или даже большинство их», и тут же приводил перечень немцев, по достоинству славных среди своих российских соподданных.

За свое антантофильство Тарле подвергался резким нападкам в печати 20-х годов; критики его монографии «Европа в эпоху империализма. 1871-1919» (1927 г.) справедливо  вопияли, что Тарле, пообещав для вида излагать в ней историю с марксистских позиций, на деле проводит там классические концепции Антанты, едва прикрытые ограниченной возможным минимумом марксистской фразеологией. Зато великодержавное отношение Тарле к экспансии Российской империи пришлось ко двору в позднесталинское время, когда подобный взгляд на дело стал одним из столпов государственной политики. Правда, к национально-мессианскому компоненту в этой иделогии - тезисам об извечном нравственно-социальном превосходстве России над «гнилым Западом» и «всемирно-исторической прогрессивности» русских завоеваний (именно эти тезисы служили в позднесталинское время оправданием «великодержавного» подхода) - Тарле в душе по-прежнему относился с категорическим неприятием. Отдавая поневоле дань этим тезисам публично (впрочем, очень ограниченно), он в то же время нещадно издевался над ними в переписке с теми немногими друзьями, кому доверял. Е. Ланну он давал следующие пародийные «советы» касательно романа, который тот мог бы написать: «Введите какого-нибудь русского великодушного юношу добровольца в армии северян [речь идет о Гражданской войне в США], в него влюбляется и перебегает от южан черноокая донна Чепухита. Словом: ‘Дядя Сам, скажи-ка мне, отчего бьют негров больно в просвещеннейшей стране Вашингтона и Линкольна?’ etc. etc… Чепухиту в конце концов подстреливает из-за угла рабовладелец, и она умирает, шепча пророчества о светлом будущем обоих полушарий»; «не моргнув глазом, я предлагаю Вам иной сюжет… Италия, Греция, бестии инглишмены… воскресшая синьора Чепухита - на сей раз в образе русской девушки в Миссолунги (приехала от Ипсиланти помогать греческим повстанцам…), зовут Валя Дубинина etc. etc. Прорицание о будущем…»;  «нового сюжета уже не могу выдумать для Вашего романа. Разве Ченслер  путешественник у Ивана Грозного? (и Чепухита есть - боярышня Забава Путятишна: ‘Нет, не замай! Не покину Русь! Еще вам 400 лет аглицким собакам куражиться! А потом как дадим вам под микитки!’ etc.». «Что это, - закономерно спрашивает публикатор этих писем, - как не издевательская пародия на ту историю, которой сам Тарле в последние 10-15 лет своей жизни занимался вполне серьезно и часто с натужным пафосом?»

Сам Тарле, как и его любимые исторические герои, будь то Екатерина II, Кутузов или Наполеон, в идеологических оправданиях экспансии не нуждались (стоит отметить, как подчеркнуто и сочувственно изображает Тарле свирепое презрение Наполеона к доктринерам-«идеологам»). Именно к позднесталинскому времени относятся панегирические и вполне искренние отзывы Тарле об экспансии Екатерины II в громадной работе, посвященной ее внешней политике (этот труд Тарле остался незавершенным). Вскоре после этого в Германии его окрестили «Трейчке сталинизма» (Трейчке - немецкий историк и публицист XIX в., фанатик империи Гогенцоллернов и ее экспансии; учитывая принципиальное отношение самого Тарле к этой империи, трудно было ошибиться больше, но повод к этой ошибке Тарле действительно подавал).

По своим социально-экономическим убеждениям Тарле стоял очень близко к умеренным социал-демократам, но был далеко не настолько демократичен и радикален в области политической; а типичная для социал-демократов враждебность к «империям» была ему, как мы видели, вообще чужда. Как подытоживает один из его биографов, он был беспартийцем, «стоявшим где-то между левыми кадетами и правыми меньшевиками», и принципиально не принимавшим неограниченную клерикальную монархию и вообще всякую идеологически мотивированную монархию. Единодержавие и диктатуру он считал одной из необходимых иногда форм  политической жизни - повторю, что демократию он вовсе не фетишизировал - но лишь постольку, поскольку они были нужны для решения обычных прагматически-насущных задач человеческой жизни; восприятие же монархии как некоего  морально или религиозно "высшего" строя отвергал категорически. В русских условиях XX в. это было равносильно антимонархизму (подробнее см. ниже, Приложение 1 в следующем посте).

Переходя к общим основам мировоззрения Тарле, надо подчеркнуть, что он всегда был человеком сугубо неверующим, естественнонаучной складки; на мир природы и людей он смотрел трезво и достаточно мрачно. «Жизнь - это злая обезьяна, которая мучает нас с перерывами от колыбели до могилы. Это еще Шекспир сказал. А нас с тобой она мучила последние годы очень мало: все шло хорошо. вот и взяла реванш», - писал он жене. Эти-то «перерывы», прорывы в «злой» реальности, которые сами люди могут, умеют и хотят заполнять «хорошим», и были, по-видимому, для Тарле единственной положительной ценностью. В другом месте он упоминает, как об «общеизвестном», о «звериной харе судьбы, которая не может дать человеческому существованию окончиться, не содрав с человека шкуру живьем». Характерно, что наиболее ценимым им произведением мировой литературы был «Бобок» Достоевского - фантастический рассказ, в котором описано бессмысленное и ужасное времяпрепровождение мертвецов; для них нет ни загробного очищения, ни загробного воздаяния - только медленный распад, обнажение всех прежних пороков и погружение в окончательный абсурд, изображенные «в самой бесстыдной правде». Тарле отзывался о «Бобке» восторженно: «А я, когда буду околевать, то с «Бобком». Ведь сколько я ни думаю, я не могу объяснить, как мог Достоевский написать «Бобка». Ну скажите, как он мог? как могло ему прийти в голову написать эти строки, если он верил в Бога? … Разве тот, кто написал «Бобок», мог верить в Бога? Ах, какая это вещь! Чем больше я думаю, тем больше не могу от нее оторваться». Обращение к религии -«колокольной дребедени», как Тарле назвал ее в частном письме - было для него всего лишь признаком идейной несостоятельности.

От марксизма Тарле был весьма далек: он разделял с ним объяснение  ряда исторических феноменов социально-экономическими причинами (и проводил эти объяснения на куда более глубоком и научном уровне, чем это делал сам марксизм), но марксистская догматика - в частности, фетишизация классовой борьбы и революций - была ему совершенно чужда, и история для него прежде всего оставалась историей людей, их устремлений и их целеполагающей деятельности, а не игралищем безличных сил и факторов в гегельянском или макрсистском духе. Как ни странно, даже ради мимикрии он не особенно допускал в свои труды соответствующую официальную фразеологию и иедеологию, хотя, разумеется, не полемизировал с ней, а с определенного момента демонстративно и на все лады заявлял, что работает сугубо в ее русле. Тем не  менее Советская власть так и не признала его маркистом, и в свое время это непризнание увековечила официально.

Переломным моментом в судьбе Тарле явилось «Академическое дело» 1929-31 гг., которое он назвал как-то «кирпичом», упавшим на его голову. На деле, однако, оно не было случайным. Работы Тарле, как и других видных представителей дореволюционной школы, не особенно укладывались в рамки официальной идеологии, хотя именно благодаря им советскую историческую науку признали за рубежом. Этот «плюрализм» не мог сохраняться бесконечно долго - и в 1929 г. академик М.Н. Покровский, глава Института истории, объявил об окончании «мирного сожительства» с учеными дореволюционной школы; началась чистка кадров Академии наук. Предсовнаркома Молотов (по прозвищу "Каменная Ж..па"; звучит, собственно, как имя реального или пародийного индейского воина - "Одинокий Бизон", "Рваная Резинка", "Каменная Ж...") заявил, что 1930 год станет «последним годом для старых специалистов». Сокрушительный удар по ним и был нанесен сфабрикованным ОГПУ «Академическим делом» 1929-1931 гг.

Тарле уже и до того подвергался публичной критике как представитель «буржуазной науки». В ходе процесса «Промпартии» ноября-декабря 1930 г. его как «буржуазного историка Запада в СССР» обвиняли в стремлении «реставрировать русскую буржуазию», «русский неоимпериализм с его принципами внешней политики» и «возродить франко-русский союз» (мечтать-то он обо всем этом и вправду мечтал, но прекрасно понимал, что мечтания это пустые). «Большевик» клеймил Тарле как «типичного представителя буржуазной историографии». От его учеников (Я.М. Захера, П.П. Щеголева, А.И. Молока) требовали публично «покаяться» и признать свои теоретические ошибки.

Наконец, 28 января 1930 г. Тарле был арестован и свыше полутора лет провел в предварительном заключении по "Академическому делу" 1929-1931 гг.; его обвиняли в участии - наряду с другими видными учеными - в антисоветском заговоре, ставившем себе целью свержение Советской власти в союзе с западными империалистами (нет необходимости говорить, что обвинения эти были стопроцентно вымышленными). Поводом или причиной для ареста послужило то, что некоторые из подследственных (включая Платонова, которому "шили" руководство заговором)  под моральным давлением следователей оговорили Тарле, заявив, что он вступил в их «организацию» и согласился быть министром иностранных дел, когда эта организация свергнет Советскую власть с помощью интервентов. Такое обвинение прямо тянуло на расстрел.

Материалы "Академического дела" (недавно они были опубликованы) производят на читателя самое тяжкое впечатление. Тарле многословно оговаривает себя и других; отмежевывается от других своих "соучастников", понося их и стараясь свалить на них как можно большую часть их несуществующей "вины"; униженно кается, молит о пощаде и обещает искупить свои прегрешения неотступной будущей работой во благо Советской власти. Однако, комментируя эту черную страницу в биографии Тарле, нет необходимости прибегать к дежурным  рассуждениям о том, что мы-де не имеем нравственного права судить людей, попавших под пресс тоталитарных репрессий. Дело объясняется проще и гораздо лучше для Тарле. В первое время на допросах он держался твердо, отрицая свою вину и категорически не давая на других подследственных тех показаний, которых у него пытались добиться следователи, несмотря на все их усилия. Но после того, как ему предъявили показания других подследственных, где те оговаривали и и себя, и его, подводя всех их под расстрел, поведение Тарле резко изменилось: теперь ему оставалось только бороться за свою жизнь, а оговоривших его коллег он считал отныне объективно своими врагами и губителями, лживыми показаниями замешавшими его в несуществующий заговор. Щадить их он больше не собирался. Только теперь в его показаниях появляются все те тягостные пассажи, о которых шла речь выше (хотя даже и тут он иногда пытался уменьшить или ограничить «вину» оговоривших его людей сравнительно с ожиданиями следствия). Физическим трусом Тарле не был (в 1952 г. он сказал с кафедры полной студенческой аудитории, которой его представили как "академика ТарлЕ": "Я не ТарлЕ, а ТАрле, поскольку я не француз, а еврей" - между тем время это было наименее подходящим для заявлений о своем еврейском происхождении, да и у Тарле во всех советских документах стояла национальность «русский», так как он еще до революции крестился в православие), но и гибнуть зря не хотел.

Мольбы и обещания Тарле на фоне его бесспорного авторитета в мировой науке и в общественных кругах Франции (за него просил сам Эррио) сделали свое дело: в 1931 г. во внесудебном порядке Тарле (по постановлению коллегии ОГПУ) был "всего-навсего" приговорен к 5 годам ссылки и отправлен в Алма-Ату. Еще до этого он, вопреки всем его просьбам на этот счет, был  лишен академического звания, за возвращение которого потом боролся вплоть до 1938 г. В Алма-Ате при поддержке своего бывшего студента, на тот момент первого секретаря Казахстанского крайкома ВКП(б) Ф.И. Голощекина, Тарле получил место профессора в Казахстанском университете и начал читать курс лекций по новейшей истории. В одном своем письме жене Тарле с иронией писал, что это «со всей очевидностью демонстрирует абсурдность и парадоксальность ситуации, в которую меня поставили, лишив кафедры, мне ее возвратили на пятый день по моем приезде в Алма-Ату».

Проведя в ссылке 13 месяцев, он в октябре 1932 г. был помилован лично Сталиным, планировавшим превратить его в придворного летописца и баснописца. Сталин с тех пор несколько раз выступал ангелом-хранителем Тарле - трудно сказать, что его так привлекало в Тарле (скорее всего, сочетание мастерства, слога и того специфического отношения Тарле к имперскости, экспансии и сильной власти, о котором говорилось выше).  Тарле также разрешили вернуться в Ленинград, восстановили в должности профессора Ленинградского университета, назначили научным консультантом Эрмитажа и ввели в состав Государственного ученого совета. Однако он был только помилован, а не реабилитирован: обвинение в заговоре считалось по-прежнему истинным. В 1932 Тарле, стремясь добиться пересмотра своего дела, заявил об отказе от данных им на следствии показаний, как вынужденных. Это был совершенно неожиданный шаг: помилованным полагалось тихо радоваться тому, что их не уничтожили, а не переходить в контрнаступление против тайной полиции, обвиняя ее в фальсификации следствия! Отбиваясь от этого обвинения, следователи, чтобы дискредитировать Тарле в глазах власти, даже выдумали, что тот в ссылке сам просился в секретные осведомители НКВД и доносил о настроениях интеллигенции (архивы этот вымысел опровергают). В итоге обвинение в антисоветском заговоре так и не сняли с Тарле при жизни (это было сделано только в 67-м, через двенадцать лет после его смерти). Сам Тарле своих следователей тоже не забыл и, когда  в 37-м их самих смело новой волной репрессий, написал Бахтину со злорадным и оправданным торжеством: "А знаете, наших-то ликвидировали". " Но я не мог разделить этого торжества" - добавляет Бахтин.

В течение 5 лет  после возвращения в Ленинград Тарле неустанно добивался восстановления в звании действительного члена АН СССР - секретарь АН  Волгин был бессилен решить этот вопрос без резолюции «сверху», ходатайствовать о которой сам не хотел и не соглашался, предоставив Тарле самому пробиваться наверх. С 1934 г. Тарле  обращается к помощнику Сталина Поскребышеву, а затем и к самому Сталину. Усилия его увенчались успехом четыре года спустя, после второго критического момента в его жизни: в июне 1937 в главных официальных газетах страны - «Правде» и «Известиях» - недавно написанная Тарле биография Наполеона была названа «враждебной вылазкой», а сам Тарле - «фальсификатором истории», «изолгавшимся контрреволюционным публицистом» и антисоветским заговорщиком, которого поддерживали враги народа Радек и Бухарин. Кто стоял за этим выступлением против Тарле, неизвестно, но следовать за такими статьями в "Правде" и "Известиях", по общим правилам, могли только арест и расстрел. Тарле обратился за защитой прямо к Сталину, с которым смог связаться в тот же день, и по приказу Сталина в обеих газетах на следующий же день появились полные редакционные опровержения их собственных отзывов о Тарле, опубликованных днем ранее! Эти опровержения разом и заявляли, что «Тарле, как известно, немарксист», и давали понять, что он - один из лучших некоммунистических специалистов-историков в мире и что ему обеспечена возможность безбоязненно и свободно работать в СССР. В апреле 1938 г. особым постановлением Политбюро Тарле было возвращено звания академика АН СССР, а после издания «трилогии» «Наполеон» (1936), «Нашествие Наполеона на Россию» (1937) и «Талейран» (1939) он сделался самым популярным и известным историком в стране. Он был награжден 3 орденами Ленина и 2 орденами Трудового Красного знамени, а также 3 Сталинскими премиями (1942, 1943, 1946 гг.). Под общей редакцией Тарле и В.П. Волгина в 1941 г. увидел свет обобщающий труд коллективная монография «Французская буржуазная революция 1789-1794 гг.» В 1939 г. под редакцией Тарле вышел учебник по новой истории для средней школы. Вероятно, это был единственный случай, когда подобное место в науке власть предоставила человеку, которого одновременно официально признавала «немаркисистом» и бывшим антисоветским заговорщиком!

Казалось бы, в послевоенное время у Тарле, находившегося в зените своей карьеры, снискавшего авторитет одного из крупнейших советских историков и лично покровительствуемого Сталиным, не было причин опасаться за свою жизнь и свободу. Но тут вместо барского  гнева сыграла свою роль барская любовь... В 1948 г. Е.В. Тарле получил заказ от Сталина написать об участи трех агрессоров в России - Карла, Наполеона и Гитлера.  Сталин ждал прежде всего третьей части. Менее всего Тарле хотел возвеличивать Сталина в нарративной истории - это все-таки не газетные статьи-однодневки, подпевавшие сталинской "борьбе за мир", которые Тарле приходилось писать. Но и уклониться было невозможно. Тарле писал Волгину: «Тема этих трех томов о трех нашествиях не мной признана спешной и нужной в наше время, и ни в малейшей степени не моя инициатива была в том, что их предложили писать мне. Но взять их на себя я считаю своим долгом. Есть предложения, от которых не отказываются».
Сразу же был подписан договор на издание трилогии. Первая книга «Северная война и шведское нашествие на Россию» была написана быстро - закончена в июне 1950 года (вышла три года спустя после смерти автора - в 1958 г.), затем Тарле остановился. Объясняя всем, что «собирает и обрабатывает материалы», он ничего не писал. В одном из частных разговоров он произнес: «Сталин хочет, чтобы я о нем написал, а я раньше умру».
Сталин был недоволен. Печать «Северной войны» приостановили до «сдачи остальных частей трилогии», Тарле начали поначалу осторожно, а затем довольно резко критиковать в печати. В ответ Тарле  объявил, что работает над второй частью трилогии - о 1812 годе («Нашествие Наполеона на Россию» было издано в 1937 г.). Тут уж на Тарле обрушиась волна посильнее - его нещадно критикуют и ругают. Тарле оборонялся, как мог - в частности, с благожелательного разрешения Сталина (который применял  по отношению к Тарле политику"кнута и пряника" и решил, что тут как раз пора пришла выдать пряник) напечатал нечто вроде "работы над ошибками" - статью "Михаил Илларионович Кутузов - полководец и дипломат".  Об этом прехитром финте смотри ниже. Так прошло несколько лет. Тарле повезло - Сталин умер за два года до него самого.

Проведя 35 лет под Советской властью, от которой зависела его судьба, Тарле поневоле написал и высказал много такого, к чему в душе относился с категорическим неприятием - от нашумевшего заграничного выступления в защиту Бела Куна (руководителя одной из наиболее ужасающих кампаний красного террора в Гражданскую войну) до поздних статей в поддержку сталинской «борьбы за мир». Стоит отметить, однако, что при возможности он применял достаточно хитроумные приемы, чтобы скрытым образом указывать на историческую истину, о которой не мог бы сказать прямо. Например, в «Нашествии Наполеона на Россию», изданном в 1938 г., когда сколько-нибудь резкая критика действий русской армии в 1812 году уже считалась очернительством национальной истории, Тарле пишет, сравнивая Кутузова и Барклая-де-Толли: «Барклай все расчеты строил на том, что Наполеон, непомерно растянув линию сообщений, ослабит себя. А Кутузов рассчитывал на то, что русский крестьянин скорее сожжет свой хлеб и свое сено и свое жилище, чем продаст врагу провиант, и что в этой выжженной пустыне неприятель погибнет».

Что все это значит? Неужели Тарле не знал того, что было прекрасно известно всякому историку 1812 года: что хлеб, сено и жилища крестьян жгли отнюдь не сами крестьяне, а отступающие войска по приказу командования, и что эту систему сожжений применял именно Барклай, а Кутузов, наоборот, ее пресек, после чего неприятель с удовлетворением констатировал, что теперь ему вместо «выжженной пустыни» достаются города и селения с нетронутыми жилищами и запасами? Не знать этого Тарле не мог. Как видно, он хотел хоть в какой-то форме подвести читателя к той мысли, что командование готово было превращать собственную страну в “выжженную пустыню” - и если уж прямое осуждение этого было бы сочтено «очернительством» русской армии, то Тарле предпочел дать делу насквозь фантастическое описание, лишь бы само это дело было названо лишний раз и внимание читателя могло бы «зацепиться» за него - и, в частности, за упоминание стратегии «выжженной земли» в контексте противопопоставления Барклая и Кутузова (а они действительно были в этом вопросе антагонистами, только занимали не те позиции, которые им как будто приписаны здесь у Тарле, а прямо противоположные).

Еще более изощренный прием Тарле применил в той кризисной для него ситуации начала 50-х годов, о которой было сказано выше. Тогда его, в духе времени, громили за «недооценку» полководческого гения Кутузова, за «преуменьшение» мифического превосходства русского военного искусства над наполеоновским, и в особенности - за констатацию того несомненного факта, что Кутузов был противником продолжения войны в Европе и не хотел полного уничтожения Наполеона и его армии в России (так как считал, что такое уничтожение послужит не столько российским, сколько английским выгодам в ущерб действительным интересам России). Тарле в ответ опубликовал в 1952 г. статью «Михаил Илларионович Кутузов - полководец и дипломат», где признал все свои «ошибки» и «исправил» их по следующей схеме: всякий раз он тщательно и ясно излагал свое былое мнение, заявлял, что теперь он считает его не вполне верным, и приводил новую, «исправленную» трактовку соответствующего вопроса. Достаточно внимательный и осведомленный читатель мог бы при этом заметить, что «прежнее», «неверное» мнение Тарле намного лучше отвечает известным историческим фактам, чем «новое», «скорректированное». Этого и добивался Тарле: для него такой порядок изложения был лишь безопасным способом напомнить читателю, что же именно он утверждал раньше, и лишний раз повторить эти утверждения - хотя бы в сопровождении демонстративного отречения от них. Тот же прием Тарле применял в разговорах со своими студентами, вызывая у многих удивление: к чему бы это маститому ученому так подробно рассказывать о собственных ошибках? (Об изощренной дипломатии Тарле в "Михаиле Илларионовиче", которая сделала бы честь самому Михаилу Илларионовичу и была выдержана совершенно в его духе, см. подробно ниже, Приложение 2 в следующем посте).

Тарле неоднократно упрекали в степени цинизма, с которым он вступил в сделку с большевиками - при том, что этическую цену им знал совершенно точно, и общее отношение к ним определял именно по этой цене. Однако следует подчеркнуть, что сделку эту Тарле молчаливо обставил для себя принципиальным ограничением - он не служил режиму ни в каких делах по части изничтожения или преследования живых людей и он никогда не хвалил его террора. В саму сделку он вступал вовсе не по собственной инициативе и не ради наживы - речь шла не о том, что он пошел на службу к режиму, чтоб тот его награждал, а о том, что режим его по своей инициативе схватил в лапы, и Тарле искал возможности сохранить жизнь и профессию под его властью.

Среди излюбленных сюжетов европейских и русских сказок есть один, памятный по Гоголю это игра в карты с чертом на собственную душу. Тарле выпало жить во времена, когда для миллионов людей этот сюжет перестал быть метафорой. Трудно сказать, смог ли Тарле выиграть у черта; но черт его, думается, не обыграл.