P.S. о русских переводах Феогнида до 1990
До А.К. Гаврилова переводили Феогнида Вересаев, Пиотровский, Апт. Все - стихотворно, но с существенными искажениями или потерями стиля и смысла, вызванными тремя причинами: поствелькерианским восприятием Ф. как оголтелого озлобленного аристократа, формальными трудностями в сочетанием с традиционным выбором русского размера для передачи элегического дистиха, а иногда, наконец, и стремлением к русификации и гладкописанию - Апт, например, стремился, чтобы Феогнид в обращениях к Кирну выражался нейтральным по стилю и синтаксису разговорным русским языком интеллигентных людей собственной среды в тех случаях, когда они друг друга наставляют. В общем итоге обычно получался то скучный гладкоговорящий резонер: "Злись про себя. А язык всегда пусть будет приятен. Вспыльчивость - это, поверь, качество низких людей" (Апт), то палач трудового народа, причем тоже скучный: "Стань же пятой на народ тупоумный, рожном его острым Бей, а на шею ему тяжкое иго надень. Больше нигде не найдешь ты народа, который так сильно Рабство любил бы из всех, солнце кого только зрит" (Пиотровский).
О ритмической стороне дела я долго распространяться не буду, дабы не навлечь лишних упреков в нигилистическом отношении к отечественной традиции перевода античного стиха; но мне кажется, что общепринятая русская силлаботоническая передача элегического дистиха, подходящая, возможно, к одним авторам, оказывается роковой ошибкой применительно к другим. Есть у нее и некий коренной изъян, чему как будто существуют два веских доказательства:
1) эта передача совершенно немузыкальна (в рамках русской мелодики), петь ее на какой-либо мотив не получается. Между тем в оригинале элегический дистих (как и все прочие размеры) заведомо напевен - не является ли, в таком случае, изначальной ошибкой во имя передачи долгих слогов как ударных (что само по себе есть прием совершенно условный) неизменно переводить его таким русским размером, под который никакой напев по-русски не приберешь и который склонен сбиваться на достаточно монотонное звучание? Это не всегда недостаток: при переводах медитативной поэзии монотонность и "метрономность" всего размера задают ту вескость, размеренность и рассудительность, которую, в принципе, мог бы иметь (хотя вовсе не обязательно имел) оригинал; однако текстам, высоким по экспрессии, ощушение такой размеренности противопоказано в принципе, а предотвратить его в рамках традиционной русской передачи элегического дистиха очень трудно и не всегда возможно.
2) Второе соображение привел ниже stephanicus (хотя он со сказанным выше по большей части не согласен): при избранном способе перевода элегического дистиха все элегики оказываются звучащими "на одно лицо", - но ведь у оригиналов это совершенно не так.
Однако все это - дело субъективное, в отличие от стилистики и смысла. Что касается смысла - то вот Феогнид с горечью говорит, что народ таков, что кто его больше потопчет, того он больше и полюбит, а переводчик (Пиотровский) толкует это как призыв топтать народ, потому что тот очень любит рабство. В другом месте Феогнид говорит: "удерживай / придерживай ум/ на уме" (у Гаврилова - "На уме у тебя свое" - самая точная передача, потому что дословно перевести нельзя), Апт переводит "злись про себя" - и смысл искажен, и совершенно иная стилистическая окраска. "Это у подлых сердце кипит" в переводе Апта превращается в "вспыльчивость - качество низких людей" - полное переключение стилистики на безэкспрессивную, совершенно стертую дидактику.
Наконец, стихотворный перевод вообще почти всегда должен жертвовать точностью смысла для соблюдения размера. Между тем именно художественные и ритмические достоинства Феогнида от нас в переводе ускользают все равно, и получается, что оттенками смысла - иногда необычайно важными - в случаях, вроде вышеприведенных, жертвовали даже не для того, чтобы передать эти достоинства, а просто для того, чтобы обозначить факт их когдатошнего существования. Все это не значит, конечно, что Феогнида не имеет смысла переводить стихами! Но соответствующие опыты, предпринятые до 1989, независимо от успеха в переводе отдельных строк и стихотворений, к общей удаче, то есть к встрече читателя с действительным Феогнидом, не привели. Я слышал много похвальных отзывов о полном переводе Феогнида* Ю. А. Голубцом в: Древнегреческая элегия / Сост. Н. А. Чистякова. СПб., 1996, - но не видел его.
*Включая т.н. вторую часть его сборника - цикл эротических гомосексуальных стихотворений о связи с юношей, в одном месте именуемым Кирном (в общем 159 строк); этот цикл одна из рукописей (по которой он и известен) рассматривает как второй сборник стихов Феогнида, но скорее он был приписан Феогниду еще в древности - ни одна из прочих рукописей Феогнидова сборника этого "второго сборника" не присоединяет
По всем этим причинам прозаический перевод А. Гаврилова должен, как мне кажется, считаться первым действительным представлением содержания поэзии Феогнида и самого Феогнида как личности на русском языке. Я не берусь судить о том, насколько Феогниды Апта, Пиотровского и Вересаева являются хорошими и "звучащими" русскоязычными поэтами, но по стилю, экспрессии, мироощущению и мировоззрению они имеют очень мало общего с настоящим Феогнидом - а Феогнид Гаврилова с ним, насколько это возможно, совпадает. Конечно, это объясняется тем, что прозаический перевод позволяет решать соответствующие задачи гораздо легче, чем стихотворный; при этом все, связанное с ритмом, теряется полностью, и Феогнид как именно поэт в переводе Гаврилова исчезает вообще. Настоящий же Феогнид писал именно стихи (точнее, песни), а не прозаические апофтегмы и рассуждения, и славен стал именно как поэт, а не просто как носитель тех или иных идей и отношений. Но для наших целей это как раз не важно.
О ритмической стороне дела я долго распространяться не буду, дабы не навлечь лишних упреков в нигилистическом отношении к отечественной традиции перевода античного стиха; но мне кажется, что общепринятая русская силлаботоническая передача элегического дистиха, подходящая, возможно, к одним авторам, оказывается роковой ошибкой применительно к другим. Есть у нее и некий коренной изъян, чему как будто существуют два веских доказательства:
1) эта передача совершенно немузыкальна (в рамках русской мелодики), петь ее на какой-либо мотив не получается. Между тем в оригинале элегический дистих (как и все прочие размеры) заведомо напевен - не является ли, в таком случае, изначальной ошибкой во имя передачи долгих слогов как ударных (что само по себе есть прием совершенно условный) неизменно переводить его таким русским размером, под который никакой напев по-русски не приберешь и который склонен сбиваться на достаточно монотонное звучание? Это не всегда недостаток: при переводах медитативной поэзии монотонность и "метрономность" всего размера задают ту вескость, размеренность и рассудительность, которую, в принципе, мог бы иметь (хотя вовсе не обязательно имел) оригинал; однако текстам, высоким по экспрессии, ощушение такой размеренности противопоказано в принципе, а предотвратить его в рамках традиционной русской передачи элегического дистиха очень трудно и не всегда возможно.
2) Второе соображение привел ниже stephanicus (хотя он со сказанным выше по большей части не согласен): при избранном способе перевода элегического дистиха все элегики оказываются звучащими "на одно лицо", - но ведь у оригиналов это совершенно не так.
Однако все это - дело субъективное, в отличие от стилистики и смысла. Что касается смысла - то вот Феогнид с горечью говорит, что народ таков, что кто его больше потопчет, того он больше и полюбит, а переводчик (Пиотровский) толкует это как призыв топтать народ, потому что тот очень любит рабство. В другом месте Феогнид говорит: "удерживай / придерживай ум/ на уме" (у Гаврилова - "На уме у тебя свое" - самая точная передача, потому что дословно перевести нельзя), Апт переводит "злись про себя" - и смысл искажен, и совершенно иная стилистическая окраска. "Это у подлых сердце кипит" в переводе Апта превращается в "вспыльчивость - качество низких людей" - полное переключение стилистики на безэкспрессивную, совершенно стертую дидактику.
Наконец, стихотворный перевод вообще почти всегда должен жертвовать точностью смысла для соблюдения размера. Между тем именно художественные и ритмические достоинства Феогнида от нас в переводе ускользают все равно, и получается, что оттенками смысла - иногда необычайно важными - в случаях, вроде вышеприведенных, жертвовали даже не для того, чтобы передать эти достоинства, а просто для того, чтобы обозначить факт их когдатошнего существования. Все это не значит, конечно, что Феогнида не имеет смысла переводить стихами! Но соответствующие опыты, предпринятые до 1989, независимо от успеха в переводе отдельных строк и стихотворений, к общей удаче, то есть к встрече читателя с действительным Феогнидом, не привели. Я слышал много похвальных отзывов о полном переводе Феогнида* Ю. А. Голубцом в: Древнегреческая элегия / Сост. Н. А. Чистякова. СПб., 1996, - но не видел его.
*Включая т.н. вторую часть его сборника - цикл эротических гомосексуальных стихотворений о связи с юношей, в одном месте именуемым Кирном (в общем 159 строк); этот цикл одна из рукописей (по которой он и известен) рассматривает как второй сборник стихов Феогнида, но скорее он был приписан Феогниду еще в древности - ни одна из прочих рукописей Феогнидова сборника этого "второго сборника" не присоединяет
По всем этим причинам прозаический перевод А. Гаврилова должен, как мне кажется, считаться первым действительным представлением содержания поэзии Феогнида и самого Феогнида как личности на русском языке. Я не берусь судить о том, насколько Феогниды Апта, Пиотровского и Вересаева являются хорошими и "звучащими" русскоязычными поэтами, но по стилю, экспрессии, мироощущению и мировоззрению они имеют очень мало общего с настоящим Феогнидом - а Феогнид Гаврилова с ним, насколько это возможно, совпадает. Конечно, это объясняется тем, что прозаический перевод позволяет решать соответствующие задачи гораздо легче, чем стихотворный; при этом все, связанное с ритмом, теряется полностью, и Феогнид как именно поэт в переводе Гаврилова исчезает вообще. Настоящий же Феогнид писал именно стихи (точнее, песни), а не прозаические апофтегмы и рассуждения, и славен стал именно как поэт, а не просто как носитель тех или иных идей и отношений. Но для наших целей это как раз не важно.