К войне
- серия постов на тему событий 1871 - 1914 гг. Все это по стилю изложения близко к уже известным вам "зарисовкам", но в данном случае более ограничено по замыслу - определить, в рамках истории дипломатии, причины Мировой войны 1914 - 1919 гг.
Собирался выложить все одним постом, но в ходе работы над текстом стало понятно, что придется разбивать. Все это, конечно, лишь черновые наброски (не говоря уже об очепятках) - так, например, многие вещи подразумевались, но не высказывались и т.д. И тем не менее, заканчивая это затянувшееся вступление, мне думается, что свои задачи этот цикл выполнит: и я попрактикуюсь, и вы почитаете.
Итальянский взгляд на Европу семидесятых годов (позапрошлого века) - пожалуй, моя любимая карта.
Еще в 1914 г., когда "Титаник" европейского мира был отправлен на дно усилиями не одного, но как минимум полудюжины айсбергов, начались поиски виновных в том, почему роскошный корабль, обещавший своим пассажирам безмятежное плавание к прогрессу, стал жертвой льда. Как и в случае с настоящим "Титаником", погибшим за два года до начала Мировой войны, установить истину оказалось крайне трудным делом. Однако, если события приведшие к морской катастрофе 1912 г. в конце концов были все же восстановлены с достаточной степенью точности и уже не представляют собой вопроса, вызывающего ожесточенные споры, то мировая катастрофа 1914 г. все еще остается предметом для полемики. Этот текст, ничуть не претендующий на то, чтобы поставить точку в столетнем споре, являются частью этого процесса. Давайте же обратимся к истории и попытаемся изучить вахтенный журнал европейской цивилизации.
Вступление
Но как определить точку отсчета? Надо ли напоминать о том, что гибель Западной Римской империи в V веке создала в Европе геополитическую лакуну, занятую сперва франкским государством Карла Великого, а после распада каролингской империи - Восточно-франкским королевством, в 962 г. ставшим центральной частью новой Священной Римской империи? Т.н. "Первый рейх", - становой хребет европейской цивилизации, переживший множество испытаний и изменений, оставаясь при этом неизменным фактором стабильности. Начиналась и заканчивалась Столетняя война, слабела и погибала под ударами турок Византия, португальцы и испанцы устремлялись в Новый Свет, а в империи все так же проводились выборы императора, "первого правителя" христианского мира.
Конфедеративное с XIV века государство давно уже миновало пик могущества, но все же оставалось достаточно сильным для того, чтобы защищать свои границы и преуспевать там, где другие терпели неудачи. Продемонстрировав европейцам в XVI веке пример "религиозной толерантности", позволявшей немецким католикам и протестантам уживаться в одном государстве, Римская империя все же не удержалась от падения в пропасть междоусобной борьбы и в ходе Тридцатилетней войны утратила уже номинальное, но все еще почетное положение ведущего государства континента.
Превратившись с 1648 г. в неспокойный союз германских государств, сильнейшим среди которых стала Австрия, Империя вынуждена была существовать в новой политической реальности, где главную роль играл уже Париж. Современному читателю, знающему Францию, как сильное, но миролюбивое (на современный лад, но все же) государство, будет трудно вообразить себе насколько агрессивной была французская внешняя политика прошлых столетий. Внешнеполитическое положение Священной Римской империи, вынужденной веками отбиваться от французов, османов или поляков, затенялось значительными успехами отдельных ее фрагментов - габсбургской Австрии, гогенцоллерновского Бранденбурга-Пруссии или вельфского Ганновера, - но в целом оставалось неизменно оборонительным.
Между тем, французская политика, ставящая своей целью ликвидацию германского государства, потерпела поражение в Испанской, Австрийской и, отчасти, в Семилетней войнах, каждую из которых можно было бы с полным основанием отнести к разряду "мировых", т.е. очень крупных столкновений. Париж преуспел лишь после того, как пала династия Бурбонов, не пережившая тяжести своей победы в Северной Америке, приведшей к созданию Соединенных Штатов. Новая революционная Франция, получившая возможность ставить под трехцветные знамена сотни тысяч солдат, сумела добиться военного превосходства над малочисленными "регулярными армиями" германских держав. К началу XIX века французские войска уже проникли за Рейн и в 1806 г. император Франц II официально признал распад созданного Генрихом Птицеловом и Оттоном I государства. Тысячелетняя история Первого рейха подошла к своему завершению.
Как известно, французское господство в Европе не привело к установлению сколько-нибудь прочной "системы". Не говоря уже о неизменно враждебной Англии или многолетней борьбе на Иберийском полуострове, уже в 1809 г. Вена не без успеха выступила против наполеоновского диктата в Европе, а едва только власть Бонапарта оказалась подорванной тяжелыми последствиями провала Русской кампании 1812 г., как Пруссия и Австрия, сильнейшие государства на "постимперском пространстве", объявили Наполеону войну, ставшую для всей Германии общенациональным делом. Теперь, когда Франция уже не обладала монополией на армию всеобщего призыва, даже ее гигантские вооруженные силы не могли остановить натиск союзников и в 1813-1814 гг. Первая империя Бонапартов пала.
Победители не стали вычеркивать проигравшее государства из числа великих держав, как это случилось в 1919 г., но постарались ограничить ее внешнеполитические возможности за счет создания Германского союза - конфедерации, с изначально заложенным дуализмом в виде противостояния Вены и Берлина. Таким образом, "новая Германия", представлявшая одновременно и источник силы, и поле для соперничества между Лондоном и Санкт-Петербургом, должна была выступать в качестве стража на Рейне, бдительно охраняя европейский мир от французской агрессии, а также - одного из гарантов спокойствия в Италии, Польше, на Балканах и даже на Средиземном море. Участие австрийских войск в английских "миротворческих операциях" против египетского паши, слишком активно проводившего профранцузскую политику в своих владениях, является одной из иллюстраций этого тезиса.
К 1848 г. установленный в Вене порядок исчерпал свой запас прочности: революция в Париже быстро привела к "революционной деятельности" в Германском союзе ("революции резолюций"), итальянскому, венгерскому и датскому кризисам, а главное - спровоцировала дипломатическую активность России, император которой полагал происходившие в Европе события крахом цивилизации, угрожавшей порядку в его империи и, одновременно, появлением новых возможностей для внешнеполитических успехов. Списав Францию со счетов и находя Австрию (после участия русских войск в разгроме венгров и "дипломатической Иены" в Ольюмце, устроенной австрийцами Берлину не без опоры на Санкт-Петербург) безусловно зависящей от него, он поспешил обратиться к разделу Османской империи - задаче, не упускаемой из вида российской дипломатией со времен Прутского похода Петра I.
Несоответствие, как апокалиптических, так и оптимистических ожиданий Николая I реальности, привело к началу кровопролитной Восточной войны 1853-1856 гг., ставшей одной из последствий разрушения созданной в 1814 году системы. Царь ошибся по всем пунктам: "больной человек" Европы не пожелал умирать на руках у русского врача, республиканская Франция быстро превратилась в агрессивную Вторую империю Наполеона III, а российская позиция в шлезвиг-гольштейнском вопросе и неприкрытое стремление превратить Австрию в покорное орудие собственной политики привели к совершенно обратному результату, расстроив русско-прусскую дружбу и буквально подтолкнув Вену в английские объятья. Враждебное отношение царя к немецким национальным устремлениям хорошо запомнилось в Германии, сыграв свою роль в событиях 1914 г., о чем мы еще поговорим.
То, что царь принял за "конец света" на деле было лишь еще одним витком европейской истории, однако мы ограничимся лишь интересующими нас изменениями во внешней политике, в основном относящимся к франко-германским отношениям. Предоставив "главному жандарму Европы" самостоятельно перебить всю посуду в монархической лавке, Лондон и Париж вместе разбили Российскую империю, на двадцать лет избавив турок от пристального внимания со стороны их грозного северного соседа. Однако, англо-французская дружба на этом не закончилась: в условиях, когда между Санкт-Петербургом, Веной и Берлином наступило взаимное охлаждение, если не сказать враждебность, именно союзнические отношения между Лондоном и Парижем определяли европейскую политику.
В 1854 по 1864 гг. англо-французские вооруженные силы совместно действовали против Китая и Мексики и всерьез готовились вмешаться в гражданскую войну, расколовшую США. Заручившись одобрением англичан, Наполеон III заключил соглашение с Пьемонтом и в 1859 г. выступил против австрийцев, не опасаясь вступить в войну со всем Германским союзом. Его расчет оказался верным. Несмотря на возмущение в немецкой прессе, требовавшей "защищать Рейн на берегах По", германские государства безучастно смотрели на то, как франко-итальянская армия вытесняет австрийцев из Северной Италии.
Небольшая замена (британского пехотинца на пьемонтского) - и эта карикатура времен Восточной войны прекрасно подойдет к ситуации 1859 г. Только горы повыше сделать - и все.
В Париже ликовали - Франция не собиралась "освобождать" Италию и менее всего французское правительство стремилось к созданию национального итальянского государства, но война оказалась и популярной, и победоносной, а кроме того, принесла империи Ниццу. Одержав несколько кровопролитных побед над врагом, Наполеон остановил свои войска, подписав с Веной мир с той же стремительностью, что и развязал войну. Разочарование итальянцев, расплатившихся с англичанами участием в Крымской кампании, а с французами собственными территориями и оказавшихся преданными в решающий момент, было неподдельным, но что они могли поделать?
Как оказалось - немало. Наполеон III тоже недооценил произошедших в Европе перемен: легитимизм умер и тон задавали национальная государства, а точнее - стремление к их созданию. Политика Франции, не желавшей появления на политической карте Европы объединенной и проанглийской Италии, была слишком очевидна, а методы ее проведения - весьма примитивны. Обманув Турин в 1859 г., Наполеон не сумел предугадать того, что уже в следующем году североитальянское государство блестяще использует в своих целях гарибальдийцев и одним ударом захватит Южную Италию. Отправив войска в Рим и тем окончательно испортив отношения с новой Италией, императорское правительство сохранило Папское государство, но в остальном развитие событий на Апеннинском полуострове было для французской дипломатии не слишком благоприятным.
К несчастью для Второй империи, в Париже придерживались совершенно иного мнения и едва закончив с Италией, принялись за Германский союз. Опасаясь создания нового рейха, без сомнения одним лишь фактом собственного существования лишившего бы Францию ее господствующего положения, французы принялись проводить свою "итальянскую политику" в Германии. Совершенно ошибочно определив Вену, как своего главного противника, Наполеон III сделал ставку на Пруссию, надеясь, что Берлин позволит одурачить себя с той же легкостью, что и Турин. Однако, в новом прусском министр-президенте Отто фон Бисмарке, французский император нашел себе противника не по силам.
В результате, механизм французской дипломатии начал работать впустую: испортив отношения с русскими из-за поляков, Париж допустил и охлаждение с англичанами, которые напрасно надеялись, что французы станут воевать с Пруссией и Австрией из-за Дании. В результате, к середине шестидесятых голов XIX Наполеон превратился в "хромую утку" и отчаянно нуждаясь в хоть каком-нибудь успехе, еще активнее принялся за "германскую политику". Позволяя Бисмарку водить себя за нос, император то собирался завоевать Бельгию (и предлагая пруссакам сделать тоже самое в отношении Голландии), то надеялся расширить французские границы до Рейна.
Не удивительно, что французская политика, парадоксальным образом сочетавшая в себе и страх перед боевыми действиями, и неуемную "наступательную дипломатию", в конце концов привела Париж к развязыванию агрессивной войны, победоносным исходом которой французское правительство надеялись рассчитаться по всем векселям сразу. Ее итогами стали и крушение французской империи, и создание национального германского государства, и захват Рима итальянскими войсками. После подписания в мае 1871 г. Франкфуртского договора в Европе установился самый длительный период мира за всю ее историю - именно этот момент мы и определим в качестве интересующей нас точки отсчета.
Четыре смертельных врага республиканской мухи - прусский паук на востоке, бурбонский на севере, бонапартистский и орлеанистский (этот почти подобрался) на юге.
Французский реваншизм и немецкая реалполитика
О том имели ли выигравшие войну немцы т.н. "моральное право" потребовать себе не только старый имперский город Страсбург, но и, например, преимущественно французский Мец, присоединенный к рейху из военно-стратегических соображений, пусть рассуждают жители тех стран, что приобрели свои территории исключительно мирным, ненасильственным путем. Таких наберется не так уж и много, не так ли?
В данном же случае, помня о том, каким образом французы расширяли свои границы во времена "короля-солнце" и после него, речь может идти лишь об элементарном "исправлении границ" - и не более того.
Прусский генеральный штаб опасался того, что в следующей войне французы могут опередить немцев и успеть вторгнуться в Южную Германию, прежде чем закончится развертывание германских армий, а общественность Второго рейха требовала обезопасить западную границу и в 1871 году. Однако, характерным является то, что после французов, наиболее часто эльзас-лотарингскую проблему поднимали в Германии, превратившей за десяток лет одни из самых отсталых провинций Франции в процветающий регион Европы. Но почему тогда многие немцы стали испытывать сомнения в разумности "возвращения старых имперских земель"?
Ответ на этот вопрос - реваншизм, введенный французами в дипломатическую практику термин, ставший визитной карточкой дипломатии Франции с 1871 по 1919 гг. Столкнувшись с неприкрытой враждебностью западного соседа и ощущая себя куда более уверенно нежели в семидесятых-восьмидесятых годах, многие немцы, вообще склонные к "теоретизированию за собственный счет", стали задаваться вопросом - не лучше ли было отказаться от каких-либо территориальных приобретений, платой за которые оказалась постоянная необходимость ожидать войны с французами? Такая постановка вопроса не была слишком популярной, но все же имела многочисленных сторонников, убедительно рассуждавших о том, что немцы должны были проявить особую снисходительность к Франции, купив ценой "внешнеполитического самоотречения" французскую дружбу.
В свое время схожие сомнения испытывал и Бисмарк, которого не слишком убеждали военно-стратегические расчеты прусских генералов и южногерманских политиков, считавших появление немецкой Эльзас-Лотарингии необходимым шагом на пути к объединению Германии. Обладая подлинной интуицией, свойственной по-настоящему выдающимся людям, имперский канцлер предчувствовал многочисленные проблемы, предстоящие германской дипломатии, и не желал отягощать ее будущее еще одной. Однако, в конечном счете немецкий политик отбросил сомнения - и оказался прав.
У неподготовленного читателя такое утверждение может вызвать оторопь - разве франко-германский антагонизм не стал одной из причин начала Мировой войны? Так и есть - французский реваншизм отравлял европейский политический климат в течении сорока четырех лет, но верным ли будет утверждение, что рождение этого самого реваншизма было вызвано переходом Эльзаса и Лотарингии к немцам?
Нет. На самом деле, французский реваншизм был неизбежен в любом случае, с Эльзас-Лотарингией - или без них. В действительности же, можно прямо утверждать, что укрепление южногерманской границы не приблизило новую войну, а наоборот - отдалило ее.
Предположим, что в 1871 г. немцы ограничились бы контрибуцией и оставили французам все, захваченное теми со времен Вестфальского мира: остались бы французы довольны этим? "Ограничились" бы они, допустим, колониальной экспансией в Индокитае и Африке, соглашением с Италией, а говоря в целом - отличалась бы их политика от того жесткого, неуклонно ведущего к войне на уничтожение Германии (именно на полное уничтожение, в смысле политического раздробления) курса? Риторика - да, несомненно, - риторика бы подверглась изменениям и вместо "отторгнутых" эльзас-лотарингцев следовало бы почаще поминать павших героев обороны Парижа или Бельфора, но в остальном...
И тут мы отчетливо осознаем, что внешнеполитическая линия Парижа не изменилась бы, как не менялась она принципиально со времен "Великого проекта" Сюлли или надежд Людовика XIV стать императором Священной Римской, а шире того - всей Европы. Французский реваншизм 1871-1914 гг. лишь внешне ограничивался территориальным спором, в действительности же речь шла о принципиальном стремлении раздавить, разрушить объединившееся германское государство - и восстановить "нормальное" положение вещей, сиречь французское первенство в Европе.
Именно это, а вовсе не простое требование "восстановления справедливости", достигнувшее к началу Мировой войны надежды провести с англо-русской помощью французскую границу по Рейну, низведя Германию до положения времен наполеоновской "системы" 1805-1813 гг. - именно это и определяло внешнюю политику Франции в те годы. Отличался ли такой подход реализмом - вопрос риторический, но разве одни лишь французы ссылались на сомнительные исторические прецеденты, обессмысливающие любую дипломатию и низводящие ее представителей до роли парламентеров, обеспечивающих на время передышку между новой схваткой за залитое кровью поле брани?
Многие немцы, и, в частности, прусский кронпринц, позднее печально известный как "немой император" Фридрих III, оперировали схожими концепциями, обращающими внимание нации не на возможности будущего, а на распри прошлого, однако, теперь это было в прошлом и реалист Бисмарк отказался рядить Германию в средневековые наряды. Несмотря на то, что кронпринц опирался на куда более основательную историческую базу нежели недолговечная милитаристская империя Наполеона - в конце концов, т.н. "Тысячелетний рейх", в отличие от французских притязаний, действительно существовал и сыграл безусловно положительную роль в истории Европы и мира, - канцлер не желал тащить в будущее груз прошлого и германская внешняя политика не считала себя связанной ни с гогенштауфеновскими походами в Италию, ни с "бургундским наследием", ни с габсбургскими планами создания универсальной империи, ни с другими реликтами прошлого. Могла ли французская дипломатия похвастаться тем же?
Не удивительно, что после заключения Франкфуртского мира политическое руководство рейха не питало особых надежд на достижение какого-либо взаимопонимания с западным соседом: если подписавшая договор Франция не таясь повторяла устами своих общественных деятелей и политиков о том, что в первый же удобный момент выступит против немцев, чтобы исправить "несправедливость 1871 г.", то о чем можно было говорить? В этом смысле тогдашние франко-немецкие отношения напоминали нынешнее политическое положение Израиля, только лишь наружно конфликтующего с арабами из-за "палестинских территорий". Этот фаталистический настрой германского руководства изменится лишь в «Вильгельмовскую эру», но об этом мы поговорим позже.
Конечно, оставаясь неизменным вектором французской политики на протяжении почти пяти десятилетий, реваншизм переживал свои "взлеты и падения" - достаточно слабо выраженный в первые годы, он то набирал силу в середине семидесятых, то уходил в сторону, затеняемый колониальным соперничеством с Англией и Италией. Поощряя французов в их колониальной экспансии, Бисмарк надеялся "занять" Париж, отвлечь его от Германии, но каждый раз какая-нибудь громкая неудача, вроде военных поражений во Вьетнаме или "дипломатического Седана" при Фашоде, возвращало все на круги своя. И если ситуация становилась совсем нетерпимой, то германский канцлер прибегал к последнему средству: грозил соседу превентивной войной, газетными статьями "рептильной прессы" остужая горячие головы по ту сторону границы.
Так, он "пугал" французов в 1875 г. , реагируя на усиление французской армии (серии военных реформ семидесятых годов, превративших Францию в самое милитаристское государство своего времени) и последовавший вместе с этим всплеск реваншистских настроений, и 1887 г., когда буланжизм еще не превратился к трагикомическую оперетку на парижский манер.
В конце концов и Бисмарк, и Вильгельм I отчетливо осознали неизбежность новой войны с французами - для канцлера, хорошо изучившего французов во время своего пребывания в императорском Париже в качестве посла, и для старого кайзера, еще юношей участвовавшего в походе на французскую столицу в 1814 г., уже не было "если", а только "когда?" и "как?" Был ли этот алармизм избыточным? Все, что мы знаем о французской политике с 1871 по 1919 гг. говорит, что нет. Совершенно очевидно, что с момента заключения мира Париж с примерной последовательностью готовился развязать реваншистскую войну, цели которой далеко выходили за рамки возвращения "приобретений" Людовика XIV.
Буланже поспешил.
Так в нашей истории появляется первый из айсбергов, удары которых потопили европейский лайнер и обрекли на смерть столь многих его пассажиров. Велика ли вина Германии в его возникновении? Иначе говоря, что именно должны были сделать или не сделать немцы, чтобы холод во франко-германских отношениях не привел к столь печальным последствиям? Пожалуй, единственно абсолютно надежным способом избавить Германию от упреков в этом отношении был бы проигрыш войны французам, а лучше того - повторение судьбы Польши или Италии, но немецкая история со времен Арминия предлагает в этом смысле мало утешительного.
Считать иначе, означает подыгрывать французам, совесть которых позволяла устроить резню в Сарагосе или преспокойно бомбардировать Севастополь, но когда вражеские орудия разместились под их столицей, открыв огонь по укреплениям - возопить на весь мир о преступлениях против человечества, ведь Париж - это достояние всего мира, равно, как и границы Франции, включая немецкий Страсбург или итальянскую Ниццу. Такая позиция, несомненно, по-своему стройна и логична, но только лишь в рамках профранузской пропаганды.
На деле же, неоднократно разбивая европейские горшки, Париж отчаянно не желал платить за них. В XIX веке это нежелание, вкупе с отчаянной решимостью вернуть "славные" годы "великого" Наполеона, и привело к возникновению феномена французского реваншизма, непрестанно подпитываемого общественной истерией и далеко идущими военно-политическими планами. Немцам оставалось или признать Францию "священной коровой" Европы, препятствовать которой было совершенно запрещено, или постараться защититься от агрессивного и мстительного соседа.
Между тем, германская дипломатия, направляемая Бисмарком, предпринимала колоссальные усилия для того, чтобы изменить политический климат Европы. "Немецким ответом" на французский Revanchisme стала концепция Realpolitik, "реальной политики", то бишь не связанной конфессиональной принадлежностью, политическим строем и т.п. "особенностями" внутреннего устройства государств. Такой подход мог показаться циничным, но в его основе лежало обращение к рациональности XVIII века, старавшейся во всем опираться на объективные, почти математические параметры.
Обратной стороной такой "рассудочности" было та, что вместо беспрестанного повторения старых распрей на новый лад, немцы предложили использовать принципы, которые в изложении Бисмарка представляли собой международные отношения, основанные на здравых суждениях и анализе действительного положения дел, а не туманных идеологических концепциях, столь любимых обществом во все времена и эпохи.
В этом смысле, Бисмарк, вообще не являвшийся поклонником "старого Фрица", не скрываясь "одалживался" идеями у великого прусского "короля-философа", внешняя политика которого являла собой редчайший пример практически абсолютной неангажированности, благодаря которой, Фридрих и заработал у современников незаслуженную репутацию "коварного" монарха.
Однако, если Фридриху на протяжении своей деятельности частенько приходилось "напускать туману", без чего бранденбургский государственный корабль непременно оказался бы потопленным несравненно более сильными европейскими державами, то столетием спустя Бисмарк полагал, что германская политика должна (и может себе позволить) стать и понятной, и прогнозируемой, и умеренной. И несмотря на то, что в историю мировой дипломатии канцлер вошел, как мастер неожиданных политических комбинаций, в действительности он всегда стремился четко обозначить свою позицию, лишая своих оппонентов иллюзий или возможности интерпретировать ее по-своему.
Даже до создания Северогерманского Союза, когда возможности прусского министр-президента были весьма ограниченными, Бисмарк отказывался прибегать к заранее невыполнимым обещаниям, предпочитая хранить обнадеживающее молчание, искусно выдаваемое им за согласие с наполеоновскими планами Франции. Можно сказать, что он относился к политикам, у которых слова не расходились с делом - Бисмарка не любили, но его речи не были пустым сотрясением воздуха, ставшим типичной приметой общественной жизни наших дней.
Сама суть взглядов канцлера на дипломатию базировалась на глубокой убежденности в бессмысленности всякого "творчества в внешней политике", которая, по Бисмарку, представляет собой не строительство дома или рост дерева, но бурную реку. Мудрый государственный деятель не будет пытаться вычерпывать воду ладонями, но постарается избежать опасных поворотов и подводных камней - т.е. ответить на вызовы своего времени, не пытаясь заходить дальше этого предела. Не лезьте понапрасну в чужие проблемы и не будете иметь своих, - таким, в общих чертах, стало кредо германской дипломатии в бисмарковскую эпоху.
Исходя из этих воззрений, канцлер отказывался вмешиваться в международные конфликты или борьбу за влияние на страны, не имеющие для Германии по-настоящему жизненного значения. Именно в этом смысле следует понимать его знаменитое высказывание о Балканах: "Я не сторонник активного участия в этих делах, поскольку в общем не усматриваю для Германии интереса, который стоил бы переломанных костей хотя бы одного померанского мушкетера". Впоследствии эти слова приписывали многим, включая и русского царя Александра III, но для Бисмарка это не было просто еще одной крылатой фразой.
Это сделало Германию удобным соседом для всех: заявив, что немцы не имеют никаких территориальных претензий к своим европейским соседям, канцлер задал стандарт дипломатических отношений, заметно опережающий свое время. Прогнозируемость германской политики сделала атмосферу на континенте столь благоприятной, что даже агрессивный французский реваншизм или панславистские настроения в России не могли быстро изменить этого. Казалось, что впервые за долгое время европейцы могли вздохнуть спокойно, не опасаясь в любой момент узнать о начале новой войны.
Разумеется, это совсем не означало того, что при Бисмарке Берлин самоустранился от внешнеполитических маневров как таковых, но находившееся в центре Европы государство действовало крайне осторожно, вполне осознавая всю опасность метания камней в стеклянном доме. Политика Германской империи была надежной, как немецкая музыкальная шкатулка - и в этом отличалась от французской словно день от ночи.
Сознательное самоограничение было принципиальным моментом, тем новым, что принес Второй рейх в мировую практику. Оценивая германскую внешнюю политику тех лет в ретроспективе, можно лишь подивиться ее «современности» в лучшем смысле этого слова: располагая превосходной армией, быстро развивающейся экономикой и опираясь на столь замечательную историю, не имеющую еще за плечами опыта двух мировых войн, бисмарковская дипломатия неизменно выступала в качестве стабилизующего фактора - и все это без нависающего над головой дамоклова меча взаимного ядерного уничтожения, подарившего в XX веке европейцам еще пятьдесят лет мира.
Не стоит, конечно, впадать в другую крайность, идеализируя бисмарковскую дипломатию в смысле ее исключительного миролюбия в духе обывательских представлений о "конце истории", восторжествовавших в девяностые годы прошлого века. Бисмарк и не думал претендовать на роль человека отменившего бы войну, как таковую - для этого он был и слишком умен, и скептичен в отношении возможностей рода человеческого. Тем не менее, разделяя убеждение Мольтке в неизбежности будущих войн, как таковых, германский канцлер действительно не стремился к исключительно силовому решению политических проблем, полагая, что за меч следует браться в исключительных случаях и только лишь по очень серьезным причинам.
Так что Бисмарк, частенько представавший перед современниками в воинственном образе прусского кирасира, сделал для мира куда больше, нежели деятели вроде Гамбетты или Кавура, мундиров, как известно, не носивших.
Собирался выложить все одним постом, но в ходе работы над текстом стало понятно, что придется разбивать. Все это, конечно, лишь черновые наброски (не говоря уже об очепятках) - так, например, многие вещи подразумевались, но не высказывались и т.д. И тем не менее, заканчивая это затянувшееся вступление, мне думается, что свои задачи этот цикл выполнит: и я попрактикуюсь, и вы почитаете.
Итальянский взгляд на Европу семидесятых годов (позапрошлого века) - пожалуй, моя любимая карта.
Еще в 1914 г., когда "Титаник" европейского мира был отправлен на дно усилиями не одного, но как минимум полудюжины айсбергов, начались поиски виновных в том, почему роскошный корабль, обещавший своим пассажирам безмятежное плавание к прогрессу, стал жертвой льда. Как и в случае с настоящим "Титаником", погибшим за два года до начала Мировой войны, установить истину оказалось крайне трудным делом. Однако, если события приведшие к морской катастрофе 1912 г. в конце концов были все же восстановлены с достаточной степенью точности и уже не представляют собой вопроса, вызывающего ожесточенные споры, то мировая катастрофа 1914 г. все еще остается предметом для полемики. Этот текст, ничуть не претендующий на то, чтобы поставить точку в столетнем споре, являются частью этого процесса. Давайте же обратимся к истории и попытаемся изучить вахтенный журнал европейской цивилизации.
Вступление
Но как определить точку отсчета? Надо ли напоминать о том, что гибель Западной Римской империи в V веке создала в Европе геополитическую лакуну, занятую сперва франкским государством Карла Великого, а после распада каролингской империи - Восточно-франкским королевством, в 962 г. ставшим центральной частью новой Священной Римской империи? Т.н. "Первый рейх", - становой хребет европейской цивилизации, переживший множество испытаний и изменений, оставаясь при этом неизменным фактором стабильности. Начиналась и заканчивалась Столетняя война, слабела и погибала под ударами турок Византия, португальцы и испанцы устремлялись в Новый Свет, а в империи все так же проводились выборы императора, "первого правителя" христианского мира.
Конфедеративное с XIV века государство давно уже миновало пик могущества, но все же оставалось достаточно сильным для того, чтобы защищать свои границы и преуспевать там, где другие терпели неудачи. Продемонстрировав европейцам в XVI веке пример "религиозной толерантности", позволявшей немецким католикам и протестантам уживаться в одном государстве, Римская империя все же не удержалась от падения в пропасть междоусобной борьбы и в ходе Тридцатилетней войны утратила уже номинальное, но все еще почетное положение ведущего государства континента.
Превратившись с 1648 г. в неспокойный союз германских государств, сильнейшим среди которых стала Австрия, Империя вынуждена была существовать в новой политической реальности, где главную роль играл уже Париж. Современному читателю, знающему Францию, как сильное, но миролюбивое (на современный лад, но все же) государство, будет трудно вообразить себе насколько агрессивной была французская внешняя политика прошлых столетий. Внешнеполитическое положение Священной Римской империи, вынужденной веками отбиваться от французов, османов или поляков, затенялось значительными успехами отдельных ее фрагментов - габсбургской Австрии, гогенцоллерновского Бранденбурга-Пруссии или вельфского Ганновера, - но в целом оставалось неизменно оборонительным.
Между тем, французская политика, ставящая своей целью ликвидацию германского государства, потерпела поражение в Испанской, Австрийской и, отчасти, в Семилетней войнах, каждую из которых можно было бы с полным основанием отнести к разряду "мировых", т.е. очень крупных столкновений. Париж преуспел лишь после того, как пала династия Бурбонов, не пережившая тяжести своей победы в Северной Америке, приведшей к созданию Соединенных Штатов. Новая революционная Франция, получившая возможность ставить под трехцветные знамена сотни тысяч солдат, сумела добиться военного превосходства над малочисленными "регулярными армиями" германских держав. К началу XIX века французские войска уже проникли за Рейн и в 1806 г. император Франц II официально признал распад созданного Генрихом Птицеловом и Оттоном I государства. Тысячелетняя история Первого рейха подошла к своему завершению.
Как известно, французское господство в Европе не привело к установлению сколько-нибудь прочной "системы". Не говоря уже о неизменно враждебной Англии или многолетней борьбе на Иберийском полуострове, уже в 1809 г. Вена не без успеха выступила против наполеоновского диктата в Европе, а едва только власть Бонапарта оказалась подорванной тяжелыми последствиями провала Русской кампании 1812 г., как Пруссия и Австрия, сильнейшие государства на "постимперском пространстве", объявили Наполеону войну, ставшую для всей Германии общенациональным делом. Теперь, когда Франция уже не обладала монополией на армию всеобщего призыва, даже ее гигантские вооруженные силы не могли остановить натиск союзников и в 1813-1814 гг. Первая империя Бонапартов пала.
Победители не стали вычеркивать проигравшее государства из числа великих держав, как это случилось в 1919 г., но постарались ограничить ее внешнеполитические возможности за счет создания Германского союза - конфедерации, с изначально заложенным дуализмом в виде противостояния Вены и Берлина. Таким образом, "новая Германия", представлявшая одновременно и источник силы, и поле для соперничества между Лондоном и Санкт-Петербургом, должна была выступать в качестве стража на Рейне, бдительно охраняя европейский мир от французской агрессии, а также - одного из гарантов спокойствия в Италии, Польше, на Балканах и даже на Средиземном море. Участие австрийских войск в английских "миротворческих операциях" против египетского паши, слишком активно проводившего профранцузскую политику в своих владениях, является одной из иллюстраций этого тезиса.
К 1848 г. установленный в Вене порядок исчерпал свой запас прочности: революция в Париже быстро привела к "революционной деятельности" в Германском союзе ("революции резолюций"), итальянскому, венгерскому и датскому кризисам, а главное - спровоцировала дипломатическую активность России, император которой полагал происходившие в Европе события крахом цивилизации, угрожавшей порядку в его империи и, одновременно, появлением новых возможностей для внешнеполитических успехов. Списав Францию со счетов и находя Австрию (после участия русских войск в разгроме венгров и "дипломатической Иены" в Ольюмце, устроенной австрийцами Берлину не без опоры на Санкт-Петербург) безусловно зависящей от него, он поспешил обратиться к разделу Османской империи - задаче, не упускаемой из вида российской дипломатией со времен Прутского похода Петра I.
Несоответствие, как апокалиптических, так и оптимистических ожиданий Николая I реальности, привело к началу кровопролитной Восточной войны 1853-1856 гг., ставшей одной из последствий разрушения созданной в 1814 году системы. Царь ошибся по всем пунктам: "больной человек" Европы не пожелал умирать на руках у русского врача, республиканская Франция быстро превратилась в агрессивную Вторую империю Наполеона III, а российская позиция в шлезвиг-гольштейнском вопросе и неприкрытое стремление превратить Австрию в покорное орудие собственной политики привели к совершенно обратному результату, расстроив русско-прусскую дружбу и буквально подтолкнув Вену в английские объятья. Враждебное отношение царя к немецким национальным устремлениям хорошо запомнилось в Германии, сыграв свою роль в событиях 1914 г., о чем мы еще поговорим.
То, что царь принял за "конец света" на деле было лишь еще одним витком европейской истории, однако мы ограничимся лишь интересующими нас изменениями во внешней политике, в основном относящимся к франко-германским отношениям. Предоставив "главному жандарму Европы" самостоятельно перебить всю посуду в монархической лавке, Лондон и Париж вместе разбили Российскую империю, на двадцать лет избавив турок от пристального внимания со стороны их грозного северного соседа. Однако, англо-французская дружба на этом не закончилась: в условиях, когда между Санкт-Петербургом, Веной и Берлином наступило взаимное охлаждение, если не сказать враждебность, именно союзнические отношения между Лондоном и Парижем определяли европейскую политику.
В 1854 по 1864 гг. англо-французские вооруженные силы совместно действовали против Китая и Мексики и всерьез готовились вмешаться в гражданскую войну, расколовшую США. Заручившись одобрением англичан, Наполеон III заключил соглашение с Пьемонтом и в 1859 г. выступил против австрийцев, не опасаясь вступить в войну со всем Германским союзом. Его расчет оказался верным. Несмотря на возмущение в немецкой прессе, требовавшей "защищать Рейн на берегах По", германские государства безучастно смотрели на то, как франко-итальянская армия вытесняет австрийцев из Северной Италии.
Небольшая замена (британского пехотинца на пьемонтского) - и эта карикатура времен Восточной войны прекрасно подойдет к ситуации 1859 г. Только горы повыше сделать - и все.
В Париже ликовали - Франция не собиралась "освобождать" Италию и менее всего французское правительство стремилось к созданию национального итальянского государства, но война оказалась и популярной, и победоносной, а кроме того, принесла империи Ниццу. Одержав несколько кровопролитных побед над врагом, Наполеон остановил свои войска, подписав с Веной мир с той же стремительностью, что и развязал войну. Разочарование итальянцев, расплатившихся с англичанами участием в Крымской кампании, а с французами собственными территориями и оказавшихся преданными в решающий момент, было неподдельным, но что они могли поделать?
Как оказалось - немало. Наполеон III тоже недооценил произошедших в Европе перемен: легитимизм умер и тон задавали национальная государства, а точнее - стремление к их созданию. Политика Франции, не желавшей появления на политической карте Европы объединенной и проанглийской Италии, была слишком очевидна, а методы ее проведения - весьма примитивны. Обманув Турин в 1859 г., Наполеон не сумел предугадать того, что уже в следующем году североитальянское государство блестяще использует в своих целях гарибальдийцев и одним ударом захватит Южную Италию. Отправив войска в Рим и тем окончательно испортив отношения с новой Италией, императорское правительство сохранило Папское государство, но в остальном развитие событий на Апеннинском полуострове было для французской дипломатии не слишком благоприятным.
К несчастью для Второй империи, в Париже придерживались совершенно иного мнения и едва закончив с Италией, принялись за Германский союз. Опасаясь создания нового рейха, без сомнения одним лишь фактом собственного существования лишившего бы Францию ее господствующего положения, французы принялись проводить свою "итальянскую политику" в Германии. Совершенно ошибочно определив Вену, как своего главного противника, Наполеон III сделал ставку на Пруссию, надеясь, что Берлин позволит одурачить себя с той же легкостью, что и Турин. Однако, в новом прусском министр-президенте Отто фон Бисмарке, французский император нашел себе противника не по силам.
В результате, механизм французской дипломатии начал работать впустую: испортив отношения с русскими из-за поляков, Париж допустил и охлаждение с англичанами, которые напрасно надеялись, что французы станут воевать с Пруссией и Австрией из-за Дании. В результате, к середине шестидесятых голов XIX Наполеон превратился в "хромую утку" и отчаянно нуждаясь в хоть каком-нибудь успехе, еще активнее принялся за "германскую политику". Позволяя Бисмарку водить себя за нос, император то собирался завоевать Бельгию (и предлагая пруссакам сделать тоже самое в отношении Голландии), то надеялся расширить французские границы до Рейна.
Не удивительно, что французская политика, парадоксальным образом сочетавшая в себе и страх перед боевыми действиями, и неуемную "наступательную дипломатию", в конце концов привела Париж к развязыванию агрессивной войны, победоносным исходом которой французское правительство надеялись рассчитаться по всем векселям сразу. Ее итогами стали и крушение французской империи, и создание национального германского государства, и захват Рима итальянскими войсками. После подписания в мае 1871 г. Франкфуртского договора в Европе установился самый длительный период мира за всю ее историю - именно этот момент мы и определим в качестве интересующей нас точки отсчета.
Четыре смертельных врага республиканской мухи - прусский паук на востоке, бурбонский на севере, бонапартистский и орлеанистский (этот почти подобрался) на юге.
Французский реваншизм и немецкая реалполитика
О том имели ли выигравшие войну немцы т.н. "моральное право" потребовать себе не только старый имперский город Страсбург, но и, например, преимущественно французский Мец, присоединенный к рейху из военно-стратегических соображений, пусть рассуждают жители тех стран, что приобрели свои территории исключительно мирным, ненасильственным путем. Таких наберется не так уж и много, не так ли?
В данном же случае, помня о том, каким образом французы расширяли свои границы во времена "короля-солнце" и после него, речь может идти лишь об элементарном "исправлении границ" - и не более того.
Прусский генеральный штаб опасался того, что в следующей войне французы могут опередить немцев и успеть вторгнуться в Южную Германию, прежде чем закончится развертывание германских армий, а общественность Второго рейха требовала обезопасить западную границу и в 1871 году. Однако, характерным является то, что после французов, наиболее часто эльзас-лотарингскую проблему поднимали в Германии, превратившей за десяток лет одни из самых отсталых провинций Франции в процветающий регион Европы. Но почему тогда многие немцы стали испытывать сомнения в разумности "возвращения старых имперских земель"?
Ответ на этот вопрос - реваншизм, введенный французами в дипломатическую практику термин, ставший визитной карточкой дипломатии Франции с 1871 по 1919 гг. Столкнувшись с неприкрытой враждебностью западного соседа и ощущая себя куда более уверенно нежели в семидесятых-восьмидесятых годах, многие немцы, вообще склонные к "теоретизированию за собственный счет", стали задаваться вопросом - не лучше ли было отказаться от каких-либо территориальных приобретений, платой за которые оказалась постоянная необходимость ожидать войны с французами? Такая постановка вопроса не была слишком популярной, но все же имела многочисленных сторонников, убедительно рассуждавших о том, что немцы должны были проявить особую снисходительность к Франции, купив ценой "внешнеполитического самоотречения" французскую дружбу.
В свое время схожие сомнения испытывал и Бисмарк, которого не слишком убеждали военно-стратегические расчеты прусских генералов и южногерманских политиков, считавших появление немецкой Эльзас-Лотарингии необходимым шагом на пути к объединению Германии. Обладая подлинной интуицией, свойственной по-настоящему выдающимся людям, имперский канцлер предчувствовал многочисленные проблемы, предстоящие германской дипломатии, и не желал отягощать ее будущее еще одной. Однако, в конечном счете немецкий политик отбросил сомнения - и оказался прав.
У неподготовленного читателя такое утверждение может вызвать оторопь - разве франко-германский антагонизм не стал одной из причин начала Мировой войны? Так и есть - французский реваншизм отравлял европейский политический климат в течении сорока четырех лет, но верным ли будет утверждение, что рождение этого самого реваншизма было вызвано переходом Эльзаса и Лотарингии к немцам?
Нет. На самом деле, французский реваншизм был неизбежен в любом случае, с Эльзас-Лотарингией - или без них. В действительности же, можно прямо утверждать, что укрепление южногерманской границы не приблизило новую войну, а наоборот - отдалило ее.
Предположим, что в 1871 г. немцы ограничились бы контрибуцией и оставили французам все, захваченное теми со времен Вестфальского мира: остались бы французы довольны этим? "Ограничились" бы они, допустим, колониальной экспансией в Индокитае и Африке, соглашением с Италией, а говоря в целом - отличалась бы их политика от того жесткого, неуклонно ведущего к войне на уничтожение Германии (именно на полное уничтожение, в смысле политического раздробления) курса? Риторика - да, несомненно, - риторика бы подверглась изменениям и вместо "отторгнутых" эльзас-лотарингцев следовало бы почаще поминать павших героев обороны Парижа или Бельфора, но в остальном...
И тут мы отчетливо осознаем, что внешнеполитическая линия Парижа не изменилась бы, как не менялась она принципиально со времен "Великого проекта" Сюлли или надежд Людовика XIV стать императором Священной Римской, а шире того - всей Европы. Французский реваншизм 1871-1914 гг. лишь внешне ограничивался территориальным спором, в действительности же речь шла о принципиальном стремлении раздавить, разрушить объединившееся германское государство - и восстановить "нормальное" положение вещей, сиречь французское первенство в Европе.
Именно это, а вовсе не простое требование "восстановления справедливости", достигнувшее к началу Мировой войны надежды провести с англо-русской помощью французскую границу по Рейну, низведя Германию до положения времен наполеоновской "системы" 1805-1813 гг. - именно это и определяло внешнюю политику Франции в те годы. Отличался ли такой подход реализмом - вопрос риторический, но разве одни лишь французы ссылались на сомнительные исторические прецеденты, обессмысливающие любую дипломатию и низводящие ее представителей до роли парламентеров, обеспечивающих на время передышку между новой схваткой за залитое кровью поле брани?
Многие немцы, и, в частности, прусский кронпринц, позднее печально известный как "немой император" Фридрих III, оперировали схожими концепциями, обращающими внимание нации не на возможности будущего, а на распри прошлого, однако, теперь это было в прошлом и реалист Бисмарк отказался рядить Германию в средневековые наряды. Несмотря на то, что кронпринц опирался на куда более основательную историческую базу нежели недолговечная милитаристская империя Наполеона - в конце концов, т.н. "Тысячелетний рейх", в отличие от французских притязаний, действительно существовал и сыграл безусловно положительную роль в истории Европы и мира, - канцлер не желал тащить в будущее груз прошлого и германская внешняя политика не считала себя связанной ни с гогенштауфеновскими походами в Италию, ни с "бургундским наследием", ни с габсбургскими планами создания универсальной империи, ни с другими реликтами прошлого. Могла ли французская дипломатия похвастаться тем же?
Не удивительно, что после заключения Франкфуртского мира политическое руководство рейха не питало особых надежд на достижение какого-либо взаимопонимания с западным соседом: если подписавшая договор Франция не таясь повторяла устами своих общественных деятелей и политиков о том, что в первый же удобный момент выступит против немцев, чтобы исправить "несправедливость 1871 г.", то о чем можно было говорить? В этом смысле тогдашние франко-немецкие отношения напоминали нынешнее политическое положение Израиля, только лишь наружно конфликтующего с арабами из-за "палестинских территорий". Этот фаталистический настрой германского руководства изменится лишь в «Вильгельмовскую эру», но об этом мы поговорим позже.
Конечно, оставаясь неизменным вектором французской политики на протяжении почти пяти десятилетий, реваншизм переживал свои "взлеты и падения" - достаточно слабо выраженный в первые годы, он то набирал силу в середине семидесятых, то уходил в сторону, затеняемый колониальным соперничеством с Англией и Италией. Поощряя французов в их колониальной экспансии, Бисмарк надеялся "занять" Париж, отвлечь его от Германии, но каждый раз какая-нибудь громкая неудача, вроде военных поражений во Вьетнаме или "дипломатического Седана" при Фашоде, возвращало все на круги своя. И если ситуация становилась совсем нетерпимой, то германский канцлер прибегал к последнему средству: грозил соседу превентивной войной, газетными статьями "рептильной прессы" остужая горячие головы по ту сторону границы.
Так, он "пугал" французов в 1875 г. , реагируя на усиление французской армии (серии военных реформ семидесятых годов, превративших Францию в самое милитаристское государство своего времени) и последовавший вместе с этим всплеск реваншистских настроений, и 1887 г., когда буланжизм еще не превратился к трагикомическую оперетку на парижский манер.
В конце концов и Бисмарк, и Вильгельм I отчетливо осознали неизбежность новой войны с французами - для канцлера, хорошо изучившего французов во время своего пребывания в императорском Париже в качестве посла, и для старого кайзера, еще юношей участвовавшего в походе на французскую столицу в 1814 г., уже не было "если", а только "когда?" и "как?" Был ли этот алармизм избыточным? Все, что мы знаем о французской политике с 1871 по 1919 гг. говорит, что нет. Совершенно очевидно, что с момента заключения мира Париж с примерной последовательностью готовился развязать реваншистскую войну, цели которой далеко выходили за рамки возвращения "приобретений" Людовика XIV.
Буланже поспешил.
Так в нашей истории появляется первый из айсбергов, удары которых потопили европейский лайнер и обрекли на смерть столь многих его пассажиров. Велика ли вина Германии в его возникновении? Иначе говоря, что именно должны были сделать или не сделать немцы, чтобы холод во франко-германских отношениях не привел к столь печальным последствиям? Пожалуй, единственно абсолютно надежным способом избавить Германию от упреков в этом отношении был бы проигрыш войны французам, а лучше того - повторение судьбы Польши или Италии, но немецкая история со времен Арминия предлагает в этом смысле мало утешительного.
Считать иначе, означает подыгрывать французам, совесть которых позволяла устроить резню в Сарагосе или преспокойно бомбардировать Севастополь, но когда вражеские орудия разместились под их столицей, открыв огонь по укреплениям - возопить на весь мир о преступлениях против человечества, ведь Париж - это достояние всего мира, равно, как и границы Франции, включая немецкий Страсбург или итальянскую Ниццу. Такая позиция, несомненно, по-своему стройна и логична, но только лишь в рамках профранузской пропаганды.
На деле же, неоднократно разбивая европейские горшки, Париж отчаянно не желал платить за них. В XIX веке это нежелание, вкупе с отчаянной решимостью вернуть "славные" годы "великого" Наполеона, и привело к возникновению феномена французского реваншизма, непрестанно подпитываемого общественной истерией и далеко идущими военно-политическими планами. Немцам оставалось или признать Францию "священной коровой" Европы, препятствовать которой было совершенно запрещено, или постараться защититься от агрессивного и мстительного соседа.
Между тем, германская дипломатия, направляемая Бисмарком, предпринимала колоссальные усилия для того, чтобы изменить политический климат Европы. "Немецким ответом" на французский Revanchisme стала концепция Realpolitik, "реальной политики", то бишь не связанной конфессиональной принадлежностью, политическим строем и т.п. "особенностями" внутреннего устройства государств. Такой подход мог показаться циничным, но в его основе лежало обращение к рациональности XVIII века, старавшейся во всем опираться на объективные, почти математические параметры.
Обратной стороной такой "рассудочности" было та, что вместо беспрестанного повторения старых распрей на новый лад, немцы предложили использовать принципы, которые в изложении Бисмарка представляли собой международные отношения, основанные на здравых суждениях и анализе действительного положения дел, а не туманных идеологических концепциях, столь любимых обществом во все времена и эпохи.
В этом смысле, Бисмарк, вообще не являвшийся поклонником "старого Фрица", не скрываясь "одалживался" идеями у великого прусского "короля-философа", внешняя политика которого являла собой редчайший пример практически абсолютной неангажированности, благодаря которой, Фридрих и заработал у современников незаслуженную репутацию "коварного" монарха.
Однако, если Фридриху на протяжении своей деятельности частенько приходилось "напускать туману", без чего бранденбургский государственный корабль непременно оказался бы потопленным несравненно более сильными европейскими державами, то столетием спустя Бисмарк полагал, что германская политика должна (и может себе позволить) стать и понятной, и прогнозируемой, и умеренной. И несмотря на то, что в историю мировой дипломатии канцлер вошел, как мастер неожиданных политических комбинаций, в действительности он всегда стремился четко обозначить свою позицию, лишая своих оппонентов иллюзий или возможности интерпретировать ее по-своему.
Даже до создания Северогерманского Союза, когда возможности прусского министр-президента были весьма ограниченными, Бисмарк отказывался прибегать к заранее невыполнимым обещаниям, предпочитая хранить обнадеживающее молчание, искусно выдаваемое им за согласие с наполеоновскими планами Франции. Можно сказать, что он относился к политикам, у которых слова не расходились с делом - Бисмарка не любили, но его речи не были пустым сотрясением воздуха, ставшим типичной приметой общественной жизни наших дней.
Сама суть взглядов канцлера на дипломатию базировалась на глубокой убежденности в бессмысленности всякого "творчества в внешней политике", которая, по Бисмарку, представляет собой не строительство дома или рост дерева, но бурную реку. Мудрый государственный деятель не будет пытаться вычерпывать воду ладонями, но постарается избежать опасных поворотов и подводных камней - т.е. ответить на вызовы своего времени, не пытаясь заходить дальше этого предела. Не лезьте понапрасну в чужие проблемы и не будете иметь своих, - таким, в общих чертах, стало кредо германской дипломатии в бисмарковскую эпоху.
Исходя из этих воззрений, канцлер отказывался вмешиваться в международные конфликты или борьбу за влияние на страны, не имеющие для Германии по-настоящему жизненного значения. Именно в этом смысле следует понимать его знаменитое высказывание о Балканах: "Я не сторонник активного участия в этих делах, поскольку в общем не усматриваю для Германии интереса, который стоил бы переломанных костей хотя бы одного померанского мушкетера". Впоследствии эти слова приписывали многим, включая и русского царя Александра III, но для Бисмарка это не было просто еще одной крылатой фразой.
Это сделало Германию удобным соседом для всех: заявив, что немцы не имеют никаких территориальных претензий к своим европейским соседям, канцлер задал стандарт дипломатических отношений, заметно опережающий свое время. Прогнозируемость германской политики сделала атмосферу на континенте столь благоприятной, что даже агрессивный французский реваншизм или панславистские настроения в России не могли быстро изменить этого. Казалось, что впервые за долгое время европейцы могли вздохнуть спокойно, не опасаясь в любой момент узнать о начале новой войны.
Разумеется, это совсем не означало того, что при Бисмарке Берлин самоустранился от внешнеполитических маневров как таковых, но находившееся в центре Европы государство действовало крайне осторожно, вполне осознавая всю опасность метания камней в стеклянном доме. Политика Германской империи была надежной, как немецкая музыкальная шкатулка - и в этом отличалась от французской словно день от ночи.
Сознательное самоограничение было принципиальным моментом, тем новым, что принес Второй рейх в мировую практику. Оценивая германскую внешнюю политику тех лет в ретроспективе, можно лишь подивиться ее «современности» в лучшем смысле этого слова: располагая превосходной армией, быстро развивающейся экономикой и опираясь на столь замечательную историю, не имеющую еще за плечами опыта двух мировых войн, бисмарковская дипломатия неизменно выступала в качестве стабилизующего фактора - и все это без нависающего над головой дамоклова меча взаимного ядерного уничтожения, подарившего в XX веке европейцам еще пятьдесят лет мира.
Не стоит, конечно, впадать в другую крайность, идеализируя бисмарковскую дипломатию в смысле ее исключительного миролюбия в духе обывательских представлений о "конце истории", восторжествовавших в девяностые годы прошлого века. Бисмарк и не думал претендовать на роль человека отменившего бы войну, как таковую - для этого он был и слишком умен, и скептичен в отношении возможностей рода человеческого. Тем не менее, разделяя убеждение Мольтке в неизбежности будущих войн, как таковых, германский канцлер действительно не стремился к исключительно силовому решению политических проблем, полагая, что за меч следует браться в исключительных случаях и только лишь по очень серьезным причинам.
Так что Бисмарк, частенько представавший перед современниками в воинственном образе прусского кирасира, сделал для мира куда больше, нежели деятели вроде Гамбетты или Кавура, мундиров, как известно, не носивших.