Макс Шмырёв: ЭКСТРЕМИЗМ (часть 1)
Рассказ о прослушивании альбома Александра Непомнящего летом 1996 года в поселке Заозерный, неподалеку от Евпатории, и разнообразных историях, грустных и веселых, произошедших примерно в это же время.
«Услышь, Господи, молитву мою и внемли воплю моему; не будь безмолвен к слезам моим,ибо странник я у Тебя и пришлец, как и все отцы мои.
Отступи от меня, чтобы я мог подкрепиться, прежде, нежели отойду и не будет меня».
Псалтырь, псалом 38.
ДЕНЬ, КОГДА МЫ ВСЕ УМРЕМ
«Словно свет двух фонарей по обоям на стене
Помолчим с тобой вдвоем в день, когда мы все умрем».
Когда просыпаешься утром - подъем в шесть, пока еще нет жары, и можно работать на раскопке, так вот, просыпаясь, чувствуешь холод, открываешь полог палатки, а там прозрачное южное небо, на востоке узкая красная полоса рассвета, лагерь просыпается, кто-то звенит умывальником, вода в нем ледяная, остывает за ночь. Тогда я не курил и - без всякой первой сигареты, чашка чая - темного, в ней как будто подмешаны кусочки сумерек, которых все меньше, потому что солнце поднялось выше и небо начинает медленно раскаляться - мы все идем на раскопку, вся «вторая засечная бригада» - нас так назвали с самого начала, потому что мы делали засеку - ограду из срубленных деревьев и кустов вокруг палаточного лагеря, он находился практически в чистом поле, недалеко от дороги, пять шагов и развалины. Это не Греция, никаких колонн, статуй Афродиты, просто каменный лабиринт, невысокие блоки выложены там, где когда-то были стены и улицы маленькой греческой фактории, площадью метров триста. Потом, когда греки уехали или вымерли, здесь жили скифы, а после все занесло песком, заросло травой, и сейчас это городище «Чайка» в поселке Заозерный, пять километров от Евпатории, иногда здесь бывают туристы и возятся на практике после первого курса студенты-историки, потому что тут ничего особенно нельзя найти, только всякие мелочи: черепки пифосов, амфор, множество глиняных обломков. Вокруг растут странные колючие деревья, их тоже много, они цепляются за все своими шипами - типичная натура картин Босха, кругом трава и песок, рассвет, от дороги вдаль углубляются узкие улочки, туда, где начинается набережная и видно море.
Солнце постепенно поднимается, прямо пропорционально мы копаем - движемся вперед и вниз, вперед - до отмеченной ниткой черты сегодняшней нормы и вниз - к культурному слою древних греков, несколько метров вглубь. Сначала идет песок, сыпучий, он стекает вниз струйками, потом начинается глина, по лопатам скрипят камни, редко попадаются черепки. Сначала радовались каждому, потом привыкли - кладем их на деревянный лоток, его относят девушкам, под тент, недалеко от раскопки, они чистят и аккуратно складывают осколки. Яма углубляется, уже видно - тут скифы, вот их зола, черепки, несколько сантиметров ниже греки, а они ведь жили на этой плоской равнине, упирающейся в море, а потом от всей эпохи осталось полоска культурного слоя под песком и глиной.
Солнце поднимается выше - лопата вниз и вверх - ощутимо жарко, но мы уже успели загореть, боремся со сном, ведь мы ночью почти не спим, гуляем по местным барам, сидим у костра и поем песни - многие студенты играют на гитарах, поют всякое, часто Чижа «На одной ноге я пришел с войны…», Шевчука, «Чайф» - очень смешно, когда семнадцатилетние дети тянут «А у нас дома детей мал мала…», и «Ассоль» - Чиж проговаривает ее как-то вяло, а тогда мы пели искренне, с надрывом, потому что мы жили у моря, были молоды, и тенты прибрежных кафе хлопали на ветру, как паруса. Быт был общим и простым: мылись и стирали белье в пансионате, забирались туда через окно, воду набирали из колонки или сливали из поливальной машины, готовили на костре, в первые дни после приезда я нашел целую высохшую рощу, неподалеку от лимана, сучья замечательно горели, а в котле варилось порядка десятка разнообразных супов из пакетиков (каждый брал с собой сам), суп заправлялся тушенкой - очень вкусно. После обеда мы шли на море, и я вспоминал о том, что на этот плоский невзрачный берег высаживались англо-французские войска в Крымскую войну, а потом, во время Великой Отечественной войны, знаменитый евпаторийский десант. Мимо ходили девушки - тогда бикини было в моде, солнце золотило практически все тело, вдоль набережных росли цветы, а на балконах двухэтажных домов сушилось белье.
Выпивали регулярно, за полтора месяца работы на раскопках без алкоголя прошло всего дня три-четыре. Это, конечно, был своего рода юношеский «отрыв», но вообще в 90-е пили много и постоянно, был в этом и протест, своеобразная форма юродства, отшельничества в наспех скроенном мире для буржуазных мальчиков и девочек, была просто дурь - сорванная с привычной резьбы жизнь, колесом катящаяся по неведомым подворотням. У «творческой молодежи» имелись свои подходы - главное не соответствовать стереотипам «успешности», чем абсурднее, тем прикольнее, процветал дендизм. Темы денег, карьеры были табуированы, полагалось говорить об искусстве, России, философии и любви, в отношениях с девушками смешивались гротескно высокие чувства и цинизм, куртуазные маньеристы стали героями эпохи. Был популярен стиль милитари, я купил себе на Вернисаже черный немецкий «мюнц», пошитый из морской шинели, носил мундир железнодорожных войск ГДР. Моя подруга Ольга щеголяла в летном шлеме, высоких ботинках и широченных штанах, выпрошенных у наркомана по прозвищу Моррисон - я эти штаны ненавидел - а на ее руках красовались таиландские кольца «с глазами». Кто-то играл в этот декаданс, другие пытались в нем жить, а потом пошли наркотики, начали погибать знакомые, иногда совершенно нелепо, моего детского друга Женьку выкинули из окна, до сих пор непонятно почему, рядом с домом, на углу, мы там все детство строили снежные крепости. Подругу моей девушки ее обдолбавшийся молодой человек повесил на телефонном шнуре, ее звали Айжана, тихая восточная девушка из хорошей семьи, мою одноклассницу и ее мужа за махинации с недвижимостью убили вместе, а Руслан, высокий красивый парень, которого мама возила в Троице-Сергиеву Лавру, отмаливать от наркомании, рассказывал, что после передоза попал в ад: «там красное небо, земля как конфорка, все горит, я бегу, тут начинается дождь, я думал, будет лучше, а это горящий целлофан». Руслан выжил, это славно, но 90-е крепко вцепились зубами во многих, очень многих. Если не сожрали, то оставили следы - в душе, на теле, в прошлом и будущем.
Собственно, дело даже не во времени, всякое бывает, вот у меня дедушка, когда ему было лет десять, плавал через Оку, собирать землянику на заливных лугах, с ним вместе друг плавал - корзинка в одной руке, другой выгребают, а течение там и сейчас протащит на километр, хотя Ока обмелела. Так вот, друг дедушки утонул, а он выплыл, а потом его практически в первом бою на Ленинградском фронте всего изрешетило осколками, один так и остался у сердца, доставать не стали - познакомился он с моей бабушкой на костылях, еще непонятно было, сможет ли он ходить. Дедушка любил пошутить, не всегда было понятно, говорит он серьезно или нет - так, он как-то предложил моим родителям дать мне попить воды из болотца -они с меня тогда соринки сдували, единственный сын - если выживу, значит, крепкий… В общем, всякие бывают случаи, может, не стоит сгущать краски, но девяностые запомнились временем, где перегородка между жизнью и смертью как-то истончилась, мы привыкли видеть трупы на улицах, перестали удивляться новостям с «тысячами погибших», нас приучили к смерти, не той, которую можно превозмочь, не победе над ней, а к тупому умиранию, издыханию, когда все вокруг даже не «пожирается вечности жерлом», как у Державина, а затягивается в сточную яму - с глаз долой, побыстрее, как замерзший старик-бомж, который умер в переходе на Пушкинской, его лицо сливалось с белым кафелем облицовки, он был так неуместен в этом торговом ряду, а через несколько лет там рванула взрывчатка, и счет тел пошел на десятки. Тогда мы жили бесшабашно, адреналин в любое время, с доставкой на дом - молодость, ничего не поделаешь. Сейчас я вспоминаю обо этом по-другому, тут кстати будет строчка Луи Фердинанда Селина из романа «Ригодон»: «Грусти, как впрочем, и всему остальному, обучаешься вместе с жизнью, это лишь вопрос времени…»
…Альбом «Экстремизм» я впервые услышал именно в этой экспедиции, в Заозерном, мне дал его послушать Леша Юрин, наш бригадир-старшекурсник, который меня туда и пригласил - я тогда учился в Литературном институте, перешел на четвертый курс. (С Лешей мы были знакомы по правой тусовке в Москве - он был у «Россов», я во Фронте национал-революционного действия.) Это был первый альбом Непомнящего, который я услышал, он произвел на меня ошеломляющее впечатление. Сейчас мне больше нравятся «Хлеб земной» и «Поражение», я очень люблю удивительно светлый Сашин интернет-дневник последнего года жизни. «Экстремизм» уже не совсем мой, хотя некоторые песни слушаются так же пронзительно. Этот альбом для меня навсегда останется связанным с морем, греческим городищем, лиманами, песчаными холмами вокруг него, и тут не обойтись без реминисценций, впрочем, они Саше тоже нравились, потому что больше всего для описания подходит строчка Сент-Экзюпери «это, по-моему, самое красивое и самое печальное место на свете», где я впервые услышал голос Непомнящего, еще не зная его самого, представляя каким-то бородатым дядькой, типа нынешнего Ревякина, а потом узнал лучше. И думая об этом времени, я вспоминаю музыку Саши, как я сидел на песчаном холме, за раскопками, слушал с Юриным - каждому по наушнику - кассету, и мне представлялись дороги с птицами на проводах, Китеж и Килиманджаро - то место в рассказе Хемингуэя, где выясняется, что самолет не летит в Арушу, с земли поднимаются фламинго, а впереди темнеют горы. И мы - все мы - уже понимаем, куда держим путь.
ПО СВОЕЙ ЗЕМЛЕ
«Когда ты идешь по своей земле
Кто имеет право бить тебя по лицу?»
Нельзя сказать, что эта драка возникла совсем на пустом месте - повод все-таки был. Мы с нашей бригадой и примкнувшими девушками-студентками - они на раскопке очищали найденные черепки греческих амфор от грязи, специальными щеточками, сидели под тентом, неподалеку от развалин - так вот, в этот вечер мы все пошли пить водку на берег моря. Было холодно, купаться не хотелось, напились мы довольно быстро и пошли брать еще - с Олегом, симпатичным кудрявым первокурсником - он говорил, что по происхождению кубанский казак, и Лешей Юриным, в палатку на центральную улицу. По пути распевали песню группы «Лицей», то есть валяли дурака - двое изображали гитары и пели «пам-пабабам», а я тянул «Свет твоего окна, для меня погас, стало вдруг темно…» Вернулись, спели, покричали лозунги - кто «Слава России», кто - «Хайль» (на немецкий переходили в состоянии сильного опьянения - и там, и в Москве). Некоторые промолчали, но никто особо не обижался, типа, между своими. Олег предложил скандировать «Хайль блиттер!», то есть «Слава поллитру» - так немецкие бюргеры с иронией переделывали нацистское приветствие. Уже было сильно поздно, море казалось свинцовым, волны широкой полосой накатывались на берег.
К этому времени девушка Даша - главная красавица экспедиции - захотела вернуться в лагерь, а я увязался ее провожать, почему-то решив, что она мне нравится. Даша шла впереди, по узкой улице, расчерченной фонарями, ее клетчатая юбка-шотландка маячила у меня перед глазами, она пела «Джингл-беллз», рождественскую песенку, и весело подпрыгивала, а я грустил, что она меня не любит, и мы не целуемся прямо здесь, а главное - ощущал, что быстро и неудержимо пьянею. Когда мы пришли, я уже был зол на Дашу за мою непонятую любовь, и что-то пробормотав на прощание, побежал на берег моря, в голове гудело, под ногами скрипели консервные банки - лагерь был расположен недалеко от поселковой свалки. Спьяну я забыл в какую сторону поворачивать на берегу и обратился за помощью к торговцам шашлыком - в моей памяти зафиксировались смазанные кавказские лица, память еще не отключилась, но цепляла события избирательно. «Где ребята, - спросил я у них довольно вежливо, - которые тут сидели…» Задал этот вопрос несколько раз и, наверное, слишком настойчиво, потому что надоел продавцам, и они стали бить меня вдвоем - наверное, тоже были пьяные, но трезвей меня. Я уклонился, пара ударов попала по спине, несколько по голове, за мной они не гнались, я пошел на берег, вдоль полосы прибоя - искать своих. Когда я их нашел - все на тех же скамейках у моря, мне уже сильно хотелось отомстить продавцам шашлыка, все-таки противно, когда бьют так, ни за что. Я с ходу прокричал - «Наших бьют!», коротко рассказал про эту историю. В итоге мы почти сразу решили «разобраться». Пошел Паша, рыжий высокий парень, голосовавший за Зюганова на президентских выборах «Голосуй или проиграешь», и этого стеснявшийся. (Все стеснялись говорить, что проголосовали за Зюганова - не только потому, что не хотели выделяться из общей массы, но и потому, что стеснялись его самого, нерешительного рыхлого мужика, стеснялись собственного идеализма, связанного с ним, поэтому чаще говорили, что проголосовали «против всех», что «мне не нравятся все эти политики» - в России нигилизм всегда был в почете.) Володя, интеллигентно хипповавший - сразу после приезда он вылепил полосками пластыря на груди «пацифик», потом загорел и у него остался значок - белые линии на темной коже. Высокий и красивый Леня - воспитанный еврейский юноша с бархатными глазами, казак Олег, Максим второй - длинноволосый невысокий блондин, и Иван, семнадцатилетний «приблатненный» парень - в поезде по дороге в Евпаторию он рассказывал мне, что «целый год жил «по понятиям» - это тяжело, но правильно» - поэтому он не хотел сразу драться, а сначала перебазарить с пацанами. Мы шли по пляжу, в голове шумело, помню кадрами - медленно один, потом второй, третий - как ботинок погружается в песок, потом он поднимается вверх и песок рассыпается. Иван сразу отправился к палатке - общаться «по понятиям». К нам вышло двое-трое человек, мы сблизились и тут я с криком «что с ними разговаривать, их надо бить!», ударил ближайшего ногой, попал удачно, он упал, тут все и закрутилось.
…Вообще, в «право-радикалы», как и в революционеры в целом, шли тихие домашние мальчики, идеалисты, не служившие в армии, с редким исключением - помню пару гопников, соблазненных возможностью повыпендриваться в камуфляжах с партийными значками. Те, кто собирал дань с запуганных школьников или дрался за район, в наше время в основном шли в бизнес или рэкет, что им было делать среди рассуждавших про «новые империи» подростков - такие люди обычно прагматичны и не склонны теоретизировать. Скины может быть и дрались регулярно, особенно в той части, которая примыкает к футбольным фанатам, хотя больше пили пиво и хвастались новыми Мартинсами - в середине 90-х это была модная тусовка для богатых. А так - верхом аггресивности многих «радикалов» было фотографирование на фоне партийного флага с резиновой дубинкой - или, если повезет, с моделью автомата Калашникова, позаимствованного в кабинете НВП. Драка - особенно та грызня, которая и является дракой не на жизнь, а на смерть, воображалась отвлеченно - немного боевика, немного Мисимы - и жила, в основном, только в теории «арийских воинов». Поэтому все мои столкновения на национальной почве ограничивались глупой историей - как-то я спьяну повздорил на Арбате с незнакомым китайцем, он вытащил пистолет и приставил его к моему виску. Я не придумал ничего лучшего, чем сказать - «Дай мне его посмотреть, какая модель!» Китаец улыбался и что-то лопотал, потом мы разошлись и потерялись в толпе, крутящейся под арбатскими фонарями - тогда это был настоящий притон, почти как рыночная площадь средневекового города, и уличные циркачи выдували в воздух желтые языки пламени.
…Сначала мы даже «одерживали верх», оттеснив противника к палатке, крепкий Паша практически вырубил одного, но потом ситуация моментально изменилась. Откуда-то на подмогу шашлычникам прибежали еще несколько здоровенных мужиков-украинцев, получилась настоящая интербригада - соотношение сил изменилось к 1:2 не в нашу пользу, и мы начали получать. Я дрался в этот момент с каким-то мужиком в летах, он орудовал шампуром - сначала пытался меня колоть, я увернулся, шампур соскочил, оставив небольшую ссадину на животе. Тогда он стал орудовать им как саблей - лупить с двух сторон, к нему подбежал еще один, через какое-то время - в драке его сложно отметить, кажется, что все тянется часы, а на самом деле доли секунды - я оказался у какого-то щита, со мной рядом дрался Паша, меня уже два раза сбили с ног, пьяные продавцы вопили, чтобы им выдали: « этого, да, в синей рубахе» - меня, то есть, не было страшно, но в голове появилось осознание - я не уверен, что выйду отсюда живым или, по крайней мере, на своих ногах. Паша крикнул, чтобы я уходил, потому что иначе нас всех не выпустят, и я побежал вдоль песчаного пляжа - не думая, через минуту остановился, подумал, что это неправильно, и побежал обратно - на помощь. Наши уже быстро шли навстречу - торговцы за ними не увязались. У Олега бутылкой была рассечена бровь, кровь стекала по лицу, Володе разбили голову, но по касательной, остальные отделались синяками, а Максима просто избили пощечинами - он совсем не умел драться, его били, он поднимался, его били снова. К нам присоединился Леша Юрин - он проспал все время битвы под скамейкой на пляже. Леша не помнил ничего, но узнав, что была драка, стал спрашивать - «как я бился?». Его успокоили, сказали, что здорово, но он не совсем верил и переспрашивал - мы не хотели его огорчать и придумывали подробности. Потом еще выпили, около лагеря я подрался с Ваней, он в групповой драке не участвовал, пришел раньше, нас растащили, он говорил, что зря я полез к шашлычникам, надо было побазарить.
Потом мы сидели у палатки и курили, я считал себя виноватым и мне было довольно противно, болели ребра - сочилась кровь, от шампура остались шрамы. Олег говорил «хорошо, что подрались, теперь будет, что вспомнить», а Юрин, вообразив себя в родном Ясеневе, твердил: «Сейчас позвоню знакомым ребятам, они этих шашлычников на части порвут, - а потом переспрашивал, - ну как я бился?..»
…Через два дня боевики захватили Грозный, Лебедь вылетел подписывать мир. Мы узнали об этом случайно - ни телевизора, ни радио у нас не было. Сели вечером у костра - несмотря на всю разность наших тогдашних незрелых политических убеждений, мы чувствовали горечь общего поражения и солидарность - играли на гитарах, пели Шевчука - «А наутро выпал снег после долгого огня. Этот снег убил меня, погасил двацатый век»… На нас вдруг дохнуло чем-то ледяным и подлинным, таким, что сводило скулы и хотелось что-то изменить - нас воспитывали в Советском Союзе, на примере пионеров-героев, сложись обстоятельства иначе, мы сами были бы там - среди обгорелых кварталов павшего Грозного и отступать было бы некуда и пришлось бы драться как получится, но по-настоящему.
…Через несколько месяцев мы встретились в Москве, наша драка уже переместилась из категории поражения в раздел героических приключений. Я помирился с Ваней, все участники битвы вспоминали подробности - кто кому успел попасть, и вообще как было круто - за историю студенческих поездок в Евпаторию такая драка случилась в первый раз. Выпив, решили покричать «Хайль!», а Олег сказал, что лучше скандировать «Хайль блиттер!», то есть «Слава поллитру». Мы были не против.
Окончание: http://community.livejournal.com/war_web_comm/100765.html
«Услышь, Господи, молитву мою и внемли воплю моему; не будь безмолвен к слезам моим,ибо странник я у Тебя и пришлец, как и все отцы мои.
Отступи от меня, чтобы я мог подкрепиться, прежде, нежели отойду и не будет меня».
Псалтырь, псалом 38.
ДЕНЬ, КОГДА МЫ ВСЕ УМРЕМ
«Словно свет двух фонарей по обоям на стене
Помолчим с тобой вдвоем в день, когда мы все умрем».
Когда просыпаешься утром - подъем в шесть, пока еще нет жары, и можно работать на раскопке, так вот, просыпаясь, чувствуешь холод, открываешь полог палатки, а там прозрачное южное небо, на востоке узкая красная полоса рассвета, лагерь просыпается, кто-то звенит умывальником, вода в нем ледяная, остывает за ночь. Тогда я не курил и - без всякой первой сигареты, чашка чая - темного, в ней как будто подмешаны кусочки сумерек, которых все меньше, потому что солнце поднялось выше и небо начинает медленно раскаляться - мы все идем на раскопку, вся «вторая засечная бригада» - нас так назвали с самого начала, потому что мы делали засеку - ограду из срубленных деревьев и кустов вокруг палаточного лагеря, он находился практически в чистом поле, недалеко от дороги, пять шагов и развалины. Это не Греция, никаких колонн, статуй Афродиты, просто каменный лабиринт, невысокие блоки выложены там, где когда-то были стены и улицы маленькой греческой фактории, площадью метров триста. Потом, когда греки уехали или вымерли, здесь жили скифы, а после все занесло песком, заросло травой, и сейчас это городище «Чайка» в поселке Заозерный, пять километров от Евпатории, иногда здесь бывают туристы и возятся на практике после первого курса студенты-историки, потому что тут ничего особенно нельзя найти, только всякие мелочи: черепки пифосов, амфор, множество глиняных обломков. Вокруг растут странные колючие деревья, их тоже много, они цепляются за все своими шипами - типичная натура картин Босха, кругом трава и песок, рассвет, от дороги вдаль углубляются узкие улочки, туда, где начинается набережная и видно море.
Солнце постепенно поднимается, прямо пропорционально мы копаем - движемся вперед и вниз, вперед - до отмеченной ниткой черты сегодняшней нормы и вниз - к культурному слою древних греков, несколько метров вглубь. Сначала идет песок, сыпучий, он стекает вниз струйками, потом начинается глина, по лопатам скрипят камни, редко попадаются черепки. Сначала радовались каждому, потом привыкли - кладем их на деревянный лоток, его относят девушкам, под тент, недалеко от раскопки, они чистят и аккуратно складывают осколки. Яма углубляется, уже видно - тут скифы, вот их зола, черепки, несколько сантиметров ниже греки, а они ведь жили на этой плоской равнине, упирающейся в море, а потом от всей эпохи осталось полоска культурного слоя под песком и глиной.
Солнце поднимается выше - лопата вниз и вверх - ощутимо жарко, но мы уже успели загореть, боремся со сном, ведь мы ночью почти не спим, гуляем по местным барам, сидим у костра и поем песни - многие студенты играют на гитарах, поют всякое, часто Чижа «На одной ноге я пришел с войны…», Шевчука, «Чайф» - очень смешно, когда семнадцатилетние дети тянут «А у нас дома детей мал мала…», и «Ассоль» - Чиж проговаривает ее как-то вяло, а тогда мы пели искренне, с надрывом, потому что мы жили у моря, были молоды, и тенты прибрежных кафе хлопали на ветру, как паруса. Быт был общим и простым: мылись и стирали белье в пансионате, забирались туда через окно, воду набирали из колонки или сливали из поливальной машины, готовили на костре, в первые дни после приезда я нашел целую высохшую рощу, неподалеку от лимана, сучья замечательно горели, а в котле варилось порядка десятка разнообразных супов из пакетиков (каждый брал с собой сам), суп заправлялся тушенкой - очень вкусно. После обеда мы шли на море, и я вспоминал о том, что на этот плоский невзрачный берег высаживались англо-французские войска в Крымскую войну, а потом, во время Великой Отечественной войны, знаменитый евпаторийский десант. Мимо ходили девушки - тогда бикини было в моде, солнце золотило практически все тело, вдоль набережных росли цветы, а на балконах двухэтажных домов сушилось белье.
Выпивали регулярно, за полтора месяца работы на раскопках без алкоголя прошло всего дня три-четыре. Это, конечно, был своего рода юношеский «отрыв», но вообще в 90-е пили много и постоянно, был в этом и протест, своеобразная форма юродства, отшельничества в наспех скроенном мире для буржуазных мальчиков и девочек, была просто дурь - сорванная с привычной резьбы жизнь, колесом катящаяся по неведомым подворотням. У «творческой молодежи» имелись свои подходы - главное не соответствовать стереотипам «успешности», чем абсурднее, тем прикольнее, процветал дендизм. Темы денег, карьеры были табуированы, полагалось говорить об искусстве, России, философии и любви, в отношениях с девушками смешивались гротескно высокие чувства и цинизм, куртуазные маньеристы стали героями эпохи. Был популярен стиль милитари, я купил себе на Вернисаже черный немецкий «мюнц», пошитый из морской шинели, носил мундир железнодорожных войск ГДР. Моя подруга Ольга щеголяла в летном шлеме, высоких ботинках и широченных штанах, выпрошенных у наркомана по прозвищу Моррисон - я эти штаны ненавидел - а на ее руках красовались таиландские кольца «с глазами». Кто-то играл в этот декаданс, другие пытались в нем жить, а потом пошли наркотики, начали погибать знакомые, иногда совершенно нелепо, моего детского друга Женьку выкинули из окна, до сих пор непонятно почему, рядом с домом, на углу, мы там все детство строили снежные крепости. Подругу моей девушки ее обдолбавшийся молодой человек повесил на телефонном шнуре, ее звали Айжана, тихая восточная девушка из хорошей семьи, мою одноклассницу и ее мужа за махинации с недвижимостью убили вместе, а Руслан, высокий красивый парень, которого мама возила в Троице-Сергиеву Лавру, отмаливать от наркомании, рассказывал, что после передоза попал в ад: «там красное небо, земля как конфорка, все горит, я бегу, тут начинается дождь, я думал, будет лучше, а это горящий целлофан». Руслан выжил, это славно, но 90-е крепко вцепились зубами во многих, очень многих. Если не сожрали, то оставили следы - в душе, на теле, в прошлом и будущем.
Собственно, дело даже не во времени, всякое бывает, вот у меня дедушка, когда ему было лет десять, плавал через Оку, собирать землянику на заливных лугах, с ним вместе друг плавал - корзинка в одной руке, другой выгребают, а течение там и сейчас протащит на километр, хотя Ока обмелела. Так вот, друг дедушки утонул, а он выплыл, а потом его практически в первом бою на Ленинградском фронте всего изрешетило осколками, один так и остался у сердца, доставать не стали - познакомился он с моей бабушкой на костылях, еще непонятно было, сможет ли он ходить. Дедушка любил пошутить, не всегда было понятно, говорит он серьезно или нет - так, он как-то предложил моим родителям дать мне попить воды из болотца -они с меня тогда соринки сдували, единственный сын - если выживу, значит, крепкий… В общем, всякие бывают случаи, может, не стоит сгущать краски, но девяностые запомнились временем, где перегородка между жизнью и смертью как-то истончилась, мы привыкли видеть трупы на улицах, перестали удивляться новостям с «тысячами погибших», нас приучили к смерти, не той, которую можно превозмочь, не победе над ней, а к тупому умиранию, издыханию, когда все вокруг даже не «пожирается вечности жерлом», как у Державина, а затягивается в сточную яму - с глаз долой, побыстрее, как замерзший старик-бомж, который умер в переходе на Пушкинской, его лицо сливалось с белым кафелем облицовки, он был так неуместен в этом торговом ряду, а через несколько лет там рванула взрывчатка, и счет тел пошел на десятки. Тогда мы жили бесшабашно, адреналин в любое время, с доставкой на дом - молодость, ничего не поделаешь. Сейчас я вспоминаю обо этом по-другому, тут кстати будет строчка Луи Фердинанда Селина из романа «Ригодон»: «Грусти, как впрочем, и всему остальному, обучаешься вместе с жизнью, это лишь вопрос времени…»
…Альбом «Экстремизм» я впервые услышал именно в этой экспедиции, в Заозерном, мне дал его послушать Леша Юрин, наш бригадир-старшекурсник, который меня туда и пригласил - я тогда учился в Литературном институте, перешел на четвертый курс. (С Лешей мы были знакомы по правой тусовке в Москве - он был у «Россов», я во Фронте национал-революционного действия.) Это был первый альбом Непомнящего, который я услышал, он произвел на меня ошеломляющее впечатление. Сейчас мне больше нравятся «Хлеб земной» и «Поражение», я очень люблю удивительно светлый Сашин интернет-дневник последнего года жизни. «Экстремизм» уже не совсем мой, хотя некоторые песни слушаются так же пронзительно. Этот альбом для меня навсегда останется связанным с морем, греческим городищем, лиманами, песчаными холмами вокруг него, и тут не обойтись без реминисценций, впрочем, они Саше тоже нравились, потому что больше всего для описания подходит строчка Сент-Экзюпери «это, по-моему, самое красивое и самое печальное место на свете», где я впервые услышал голос Непомнящего, еще не зная его самого, представляя каким-то бородатым дядькой, типа нынешнего Ревякина, а потом узнал лучше. И думая об этом времени, я вспоминаю музыку Саши, как я сидел на песчаном холме, за раскопками, слушал с Юриным - каждому по наушнику - кассету, и мне представлялись дороги с птицами на проводах, Китеж и Килиманджаро - то место в рассказе Хемингуэя, где выясняется, что самолет не летит в Арушу, с земли поднимаются фламинго, а впереди темнеют горы. И мы - все мы - уже понимаем, куда держим путь.
ПО СВОЕЙ ЗЕМЛЕ
«Когда ты идешь по своей земле
Кто имеет право бить тебя по лицу?»
Нельзя сказать, что эта драка возникла совсем на пустом месте - повод все-таки был. Мы с нашей бригадой и примкнувшими девушками-студентками - они на раскопке очищали найденные черепки греческих амфор от грязи, специальными щеточками, сидели под тентом, неподалеку от развалин - так вот, в этот вечер мы все пошли пить водку на берег моря. Было холодно, купаться не хотелось, напились мы довольно быстро и пошли брать еще - с Олегом, симпатичным кудрявым первокурсником - он говорил, что по происхождению кубанский казак, и Лешей Юриным, в палатку на центральную улицу. По пути распевали песню группы «Лицей», то есть валяли дурака - двое изображали гитары и пели «пам-пабабам», а я тянул «Свет твоего окна, для меня погас, стало вдруг темно…» Вернулись, спели, покричали лозунги - кто «Слава России», кто - «Хайль» (на немецкий переходили в состоянии сильного опьянения - и там, и в Москве). Некоторые промолчали, но никто особо не обижался, типа, между своими. Олег предложил скандировать «Хайль блиттер!», то есть «Слава поллитру» - так немецкие бюргеры с иронией переделывали нацистское приветствие. Уже было сильно поздно, море казалось свинцовым, волны широкой полосой накатывались на берег.
К этому времени девушка Даша - главная красавица экспедиции - захотела вернуться в лагерь, а я увязался ее провожать, почему-то решив, что она мне нравится. Даша шла впереди, по узкой улице, расчерченной фонарями, ее клетчатая юбка-шотландка маячила у меня перед глазами, она пела «Джингл-беллз», рождественскую песенку, и весело подпрыгивала, а я грустил, что она меня не любит, и мы не целуемся прямо здесь, а главное - ощущал, что быстро и неудержимо пьянею. Когда мы пришли, я уже был зол на Дашу за мою непонятую любовь, и что-то пробормотав на прощание, побежал на берег моря, в голове гудело, под ногами скрипели консервные банки - лагерь был расположен недалеко от поселковой свалки. Спьяну я забыл в какую сторону поворачивать на берегу и обратился за помощью к торговцам шашлыком - в моей памяти зафиксировались смазанные кавказские лица, память еще не отключилась, но цепляла события избирательно. «Где ребята, - спросил я у них довольно вежливо, - которые тут сидели…» Задал этот вопрос несколько раз и, наверное, слишком настойчиво, потому что надоел продавцам, и они стали бить меня вдвоем - наверное, тоже были пьяные, но трезвей меня. Я уклонился, пара ударов попала по спине, несколько по голове, за мной они не гнались, я пошел на берег, вдоль полосы прибоя - искать своих. Когда я их нашел - все на тех же скамейках у моря, мне уже сильно хотелось отомстить продавцам шашлыка, все-таки противно, когда бьют так, ни за что. Я с ходу прокричал - «Наших бьют!», коротко рассказал про эту историю. В итоге мы почти сразу решили «разобраться». Пошел Паша, рыжий высокий парень, голосовавший за Зюганова на президентских выборах «Голосуй или проиграешь», и этого стеснявшийся. (Все стеснялись говорить, что проголосовали за Зюганова - не только потому, что не хотели выделяться из общей массы, но и потому, что стеснялись его самого, нерешительного рыхлого мужика, стеснялись собственного идеализма, связанного с ним, поэтому чаще говорили, что проголосовали «против всех», что «мне не нравятся все эти политики» - в России нигилизм всегда был в почете.) Володя, интеллигентно хипповавший - сразу после приезда он вылепил полосками пластыря на груди «пацифик», потом загорел и у него остался значок - белые линии на темной коже. Высокий и красивый Леня - воспитанный еврейский юноша с бархатными глазами, казак Олег, Максим второй - длинноволосый невысокий блондин, и Иван, семнадцатилетний «приблатненный» парень - в поезде по дороге в Евпаторию он рассказывал мне, что «целый год жил «по понятиям» - это тяжело, но правильно» - поэтому он не хотел сразу драться, а сначала перебазарить с пацанами. Мы шли по пляжу, в голове шумело, помню кадрами - медленно один, потом второй, третий - как ботинок погружается в песок, потом он поднимается вверх и песок рассыпается. Иван сразу отправился к палатке - общаться «по понятиям». К нам вышло двое-трое человек, мы сблизились и тут я с криком «что с ними разговаривать, их надо бить!», ударил ближайшего ногой, попал удачно, он упал, тут все и закрутилось.
…Вообще, в «право-радикалы», как и в революционеры в целом, шли тихие домашние мальчики, идеалисты, не служившие в армии, с редким исключением - помню пару гопников, соблазненных возможностью повыпендриваться в камуфляжах с партийными значками. Те, кто собирал дань с запуганных школьников или дрался за район, в наше время в основном шли в бизнес или рэкет, что им было делать среди рассуждавших про «новые империи» подростков - такие люди обычно прагматичны и не склонны теоретизировать. Скины может быть и дрались регулярно, особенно в той части, которая примыкает к футбольным фанатам, хотя больше пили пиво и хвастались новыми Мартинсами - в середине 90-х это была модная тусовка для богатых. А так - верхом аггресивности многих «радикалов» было фотографирование на фоне партийного флага с резиновой дубинкой - или, если повезет, с моделью автомата Калашникова, позаимствованного в кабинете НВП. Драка - особенно та грызня, которая и является дракой не на жизнь, а на смерть, воображалась отвлеченно - немного боевика, немного Мисимы - и жила, в основном, только в теории «арийских воинов». Поэтому все мои столкновения на национальной почве ограничивались глупой историей - как-то я спьяну повздорил на Арбате с незнакомым китайцем, он вытащил пистолет и приставил его к моему виску. Я не придумал ничего лучшего, чем сказать - «Дай мне его посмотреть, какая модель!» Китаец улыбался и что-то лопотал, потом мы разошлись и потерялись в толпе, крутящейся под арбатскими фонарями - тогда это был настоящий притон, почти как рыночная площадь средневекового города, и уличные циркачи выдували в воздух желтые языки пламени.
…Сначала мы даже «одерживали верх», оттеснив противника к палатке, крепкий Паша практически вырубил одного, но потом ситуация моментально изменилась. Откуда-то на подмогу шашлычникам прибежали еще несколько здоровенных мужиков-украинцев, получилась настоящая интербригада - соотношение сил изменилось к 1:2 не в нашу пользу, и мы начали получать. Я дрался в этот момент с каким-то мужиком в летах, он орудовал шампуром - сначала пытался меня колоть, я увернулся, шампур соскочил, оставив небольшую ссадину на животе. Тогда он стал орудовать им как саблей - лупить с двух сторон, к нему подбежал еще один, через какое-то время - в драке его сложно отметить, кажется, что все тянется часы, а на самом деле доли секунды - я оказался у какого-то щита, со мной рядом дрался Паша, меня уже два раза сбили с ног, пьяные продавцы вопили, чтобы им выдали: « этого, да, в синей рубахе» - меня, то есть, не было страшно, но в голове появилось осознание - я не уверен, что выйду отсюда живым или, по крайней мере, на своих ногах. Паша крикнул, чтобы я уходил, потому что иначе нас всех не выпустят, и я побежал вдоль песчаного пляжа - не думая, через минуту остановился, подумал, что это неправильно, и побежал обратно - на помощь. Наши уже быстро шли навстречу - торговцы за ними не увязались. У Олега бутылкой была рассечена бровь, кровь стекала по лицу, Володе разбили голову, но по касательной, остальные отделались синяками, а Максима просто избили пощечинами - он совсем не умел драться, его били, он поднимался, его били снова. К нам присоединился Леша Юрин - он проспал все время битвы под скамейкой на пляже. Леша не помнил ничего, но узнав, что была драка, стал спрашивать - «как я бился?». Его успокоили, сказали, что здорово, но он не совсем верил и переспрашивал - мы не хотели его огорчать и придумывали подробности. Потом еще выпили, около лагеря я подрался с Ваней, он в групповой драке не участвовал, пришел раньше, нас растащили, он говорил, что зря я полез к шашлычникам, надо было побазарить.
Потом мы сидели у палатки и курили, я считал себя виноватым и мне было довольно противно, болели ребра - сочилась кровь, от шампура остались шрамы. Олег говорил «хорошо, что подрались, теперь будет, что вспомнить», а Юрин, вообразив себя в родном Ясеневе, твердил: «Сейчас позвоню знакомым ребятам, они этих шашлычников на части порвут, - а потом переспрашивал, - ну как я бился?..»
…Через два дня боевики захватили Грозный, Лебедь вылетел подписывать мир. Мы узнали об этом случайно - ни телевизора, ни радио у нас не было. Сели вечером у костра - несмотря на всю разность наших тогдашних незрелых политических убеждений, мы чувствовали горечь общего поражения и солидарность - играли на гитарах, пели Шевчука - «А наутро выпал снег после долгого огня. Этот снег убил меня, погасил двацатый век»… На нас вдруг дохнуло чем-то ледяным и подлинным, таким, что сводило скулы и хотелось что-то изменить - нас воспитывали в Советском Союзе, на примере пионеров-героев, сложись обстоятельства иначе, мы сами были бы там - среди обгорелых кварталов павшего Грозного и отступать было бы некуда и пришлось бы драться как получится, но по-настоящему.
…Через несколько месяцев мы встретились в Москве, наша драка уже переместилась из категории поражения в раздел героических приключений. Я помирился с Ваней, все участники битвы вспоминали подробности - кто кому успел попасть, и вообще как было круто - за историю студенческих поездок в Евпаторию такая драка случилась в первый раз. Выпив, решили покричать «Хайль!», а Олег сказал, что лучше скандировать «Хайль блиттер!», то есть «Слава поллитру». Мы были не против.
Окончание: http://community.livejournal.com/war_web_comm/100765.html