Лампочка Ильича, красноармеец Рыжиков, профсоюз духовенства и Как надо праздновать Первомай
Электрическая канитель.
В приемной уездного председателя Совдепа мнутся с ноги на ногу мужички, гурьбой ввалившиеся к председателю и вопросительно выжидающие.
- Вам, что товарищи.
Просители отвечают не сразу. Они чешут затылки, вертят в руках шайки и, наконец, один из них, решительно запахнувши полы армяка, скороговоркой выпаливает председателю:
- Вот, что Ляксандра, ты отдай назад наш штраф, что намедни на нас наложил. Ей Богу, отдай, сам знаешь деньги мужицкие, половые. Отдай...
Это еще что за новое дело,- удивляется председатель "Ляксандра", большой друг приятель мужиков всего уезда, ней нещадно за малейшую провинность против Совета, сдирающий с мужика семь шкур.
- Да ведь штраф-то черти его знают куда пойдет.
- Что-о-о?! - вытягивается во весь свой внушительный рост председатель - Черти знают, а вы еще не знаете. Подико'сь сюды, - подводит он их всех к выключателю только что установленной электрической лампочки.
- Видишь вот... эту вот.. пуговку. Верти сюда.
Мужик ловит заскорузлыми пальцами пуговку, "вертит сюда" и, щелкнув, выключатель дает свет.
Ааа! - удивленно раскрывают рты просители, крестьяне самого что ни есть захолустья. Это что же говорит то там в пузыречке?
- А это штраф ваш горит, - назидательно говорит председатель, хозяйственный мужик о широким размахом вводящий в уезде всяческие нововведения. Он долго и обстоятельно рассказывает про "эту электрическую махинацию", показывает все: "веревочки, по которым бежит электричество"; пуговку, которая "застегивает и отстегивает электричество", машину, которая "пыхтит, старается, электричество по городу напирает".
- Та-а-ак!.. чешет опять затылок один из слушателей. - С нас, значит, штраф, а вам лектричество в пузыречке. Здорово придумано. А у нас ни денег, ни карасину, ни лектричества.
Но "Ляксандру" не смутишь.
- А вам наука. Перво на перво Совета будете строго слушаться. Второе - поглядишь ты вот у меня здесь на лёктричество, повертишь пуговку, а там у себя заведешь эту музыку. Ну, а за науку деньги платят...
А нешто можно?! - загораются глаза у мужиков. - Нам бы такой огонек. А то карасину нету...
- Отчего нельзя. Видели в Серебряных Прудах, на мельнице тот же свет? Вода машину вертит, машина свет дает.
Мужики уходят. Через несколько дней заявляются снова в Совет, торжественные, сияющие.
- Мы, Ляксандра Германыч, всем обчеством постановили завести у себя такой же свет. Сам знаешь, ночи зимние долгие, карасину нет. Поставим машину на мельнице, пущай вертит. А то теперь во тьме сидишь-сидишь, с ума сойдешь.
- Гм... гм... так.., хорошее дело, - смущается на этот раз от такого быстрого оборота дела председатель. Только вот... с инженерами надо потолковать.
Инженеры говорят уровень воды в запруженой реке низок. Вода, друг мой, тот же мерин, - через силу не повезет. А у вас эта плотина невысокая.
Через несколько дней мужики снова в Совете.
- Мы теперича перетолковали и постановили: плотину поднять, хоть на сажень, хоть на две, аль на три...
Приходится снова об'яснять, что плотина может не выдержать и вода прорвется. Но мужики уже вошли во вкус.
- Мы ее, плотину-то, во как сколотим всей волостью. Так навалимся... Не лопнет, небось!
Труднее всего доказать разохотившимся мужикам, что авось-небось надо бросать, а строить по рассчету.
- Избы у вас деревянные, - так начнут они гореть от этих проводов.
- Чорт их бей, наши гнилушки! Пущай горят, - кирпичные выстроим.
Насилу-насилу уговорили мужиков поставить сперва небольшую динамо и осветить только школу да волостной народный дом.
- Вы уж больно... тово... - уговаривает все тот же председатель. Мы и то в городе пока осветились немножко, - присутственные места, да улицы. А на весь то город сколько мне надо с вас штрафов взять?
Што ж, бери, - отвечают мужики раздумчиво. Бери, коли надо на самосоздание.
А. Сергеев.
Воронежский Красный листок. №132. 30 ноября 1918 г.
Красноармеец Рыжиков.
Как теперь помню красноармейца Рыжикова с маленькими печатными глазками на мелком, землистом лице, обрамленном редкой растительностью.
Оттого, что он был низенького роста, все его называли карликом. Мундир ему был слишком велик и придавал всей его маленькой тщедушной фигурке комичный вид.
Никто не знал, кто он, откуда. Знали только, что служил он на военной службе при старом режиме и что в красную армию он пошел добровольцем. Знали также, что при старом режиме он отбывал наказание в дисциплинарном батальоне за оскорбление офицера.
Теперь же он был первым красноармейцем в роте в отношении исправности порядка и честного отношения к службе.
Как только строятся на занятии, Рыжиков первый выходит на двор строиться. Винтовка у него всегда блестит, каждый винтик тщательно смазан.
И на беседах он всегда внимательно слушает, хотя сам никогда не выступал. Бывало задаст лектору вопрос. Обстоятельный, серьезный и замолчит.
Сидит и слушает.
И все любили т. Рыжикова.
- Ай-да Рыжиков, говорили красноармейцы хороший, товарищ, коммунист настоящий-толковый парень.
И эти отзывы были тем страннее, что Рыжиков никогда не выступал с речами и мало с кем разговаривал.
Но вот был поднят вопрос в роте о создании коммунистической ячейке и Рыжиков первый к великому удивлению всех красноармейцев из'явил согласие организовать ячейку.
Он рьяно принялся за дело. И ячейка была организована.
После этого престиж т. Рыжикова в глазах красноармейцев поднялся на небывалую высоту: к нему стали ходить красноармейцы за советами, за раз'яснениями.
Он организовал ротную библиотеку. Откуда-то раздобыл средства к сам с'ездил в Москву за книгами.
И имя т. Рыжикова стало святым не только в третьей роте, но во всем N-ском полку.
- Вы про Рыжикова?
- Ну да.
- Ученая голова.
- Сла-авный парень...
- Коммунист... Настоящий коммунист!..
А время между тем шло. В пределах Воронежской губернии стали появляться красновские банды. Стали нападать на деревни и города и грабить их. Этого мало, они начали в занимаемых ими деревнях зверски расправляться с людьми.
Т. Рыжиков стал печален и задумчив. И в один чудесный день он собрал красноармейцев и об'явил, что он отправляется на фронт; что он не может сидеть здесь, когда враги посягают на Советскую республику и когда товарищи сидят там в окопах днем и ночью перед лицом смерти. Нет, он не может спокойно жить здесь: ему не позволяет этого его коммунистическая совесть.
- Кто же пойдет со мной туда, а? Спрашивал он у красноармейцев.
- Я! Я! Поднялось несколько рук.
В тот же день т. Рыжиков с небольшим добровольческим отрядом отправился на фронт.
На фронте он проявлял еще большую деятельность, чем в тылу. Он весь кипел, горел желанием встретиться с казаками в жаркой схватке.
- Только смелость - и ничего не страшно! Никакие казаки, говорил потрясая маленькими кулачками в воздухе.
И случай такой подошел.
Ночью кто-то прискакал и заявил, что нужно спасаться: казаки обходят.
Т. Рыжиков моментально вобрал свой отряд;
Ночь была темная.
Густой туман отдался над полный. И в двух шагах ничего не было видно.
- Товарищи, начал Рыжиков. - Нас обходят. Перед нами ничего не остается: или жить, или умереть. Покажем, что мы достойные сыны нашей трудовой республики. Покажем, что и мы умеем драться, что мы умеем постоять за себя. Без страха вперед. Коммунистам ничего не может быть страшно, особенно тогда, когда он знает, что идет умирать за свои идеи, за свои убеждения. Итак, товарищи, вперед. Враг нас обходит. Покажем ему, что и мы можем обойти его.
т. Рыжиков воодушевил красноармейцев, и маленький отряд под его предводительством исчез в ночной мгле.
III.
Туман сгущался все сильнее и сильнее; каждое деревцо, одетое в густые туманные покровы, казалось вражеской заставой и заставляло быть осторожным.
Рыжиков шел впереди то полем, то рощицей, в том направлении, где по его мнению должны были находиться казаки.
До рассвета было еще далеко. Где-те пропели первые петухи: вошли в деревню.
И здесь туманные клочья. Деревенские избы, точно огромные грибы, притаились в мглистой черноте ночи, тем и сям мутными бледно-желтыми пятнами вырисовывались освещенные окна.
Здесь сделали привал и пошли дальше. Выйдя из деревни, услышали смутный отдаленный топот. И вдруг точно растаял в тумане. И снова тишина.
А минут через пять снова возник топот. Дробный топот лошадиных копыт. Все ближе и ближе.
- Это, должно быть, они, промолвил Рыжиков. Наша задача сейчас ударить им во фланг. Тихо без шума. Прошли шагов тридцать.
Рыжиков скомандовал:
- В цепь!
Тихо рассыпались в день я пошли к дальней роще. И чем ближе подходили к роще, тем явнее обозначался в тишине ночи грузный топот лошадиных ног.
IV.
Минут через двадцать вступили в рощу. Рыжиков выслал дозор.
Дозоры метнулись очень скоро и сообщили, что казаки в версте; что их довольно много и что они очевидно расположились на отдых.
- Ну, товарищи, вперед, закричал Рыжиков, выбирай позицию, кто как может и хочет, и, когда рассыпались, Рыжиков скомандовал снова:
- Частым огнем начинай!
Раздались сухие короткие выстрелы. И тот-час же разоренный быстрый топот. Казаки летели как бешеные на своих лошадях.
Но отряд Рыжикова не струсил: он встречал казаков свинцовыми пулями. И скоро они сошлись лицом к лицу.
Завязался рукопашный бой в темноте, наполненной холодный ноябрьским туманом.
Казаки были частью переколоты, частью взяты в плен.
Но когда небо помутнело утренним рассветом, среди убитых нашли и Рыжикова. Его шея была проколота казачьим штыком. На лице, казалось, была написана спокойная гордость оттого, что умер он за великую идею, что умер он во имя пролетарской революции, что умер он храбро, как великий герой за свободу.
Осипов.
Воронежский Красный листок. №121. 17 ноября 1918 г.
"СВЯТЫЕ ОТЦЫ".
(Письмо из Царицына).
В селе Гусевке был арестован священник Салоутин за контрреволюционные поступки; он закрыл церковь по предписанию своего архиерея, а на народе говорит, что церковь закрыта по распоряжению властей, о которых почтенный пастырь не потрудился своей пастве об'яснить, а та часть населения, которая еще верует в поповские одурачивания, опрокинулась на Совет. Предписание же архиерея таково:
«Если крестьяне не возвратят взятые ими церковные земли священнослужителям, - закрыть церковь».
Поп Салоутин мною был направлен в Царицын, в комиссию для предания суду Революционного Трибунала, но святой отец тоже думал улизнуть из рук конвоя на пути 189 верстного расстояния, воспользовался тьмою ночного времени, но был застрелен.
По слухам, за гнусную агитацию (возбуждение) против Советских войск был арестован священник села Солодча, отец Михаил, оказался больным венерической болезнью. При допросе он сознался, что получал болезнь во время поездки в Царицын за приобретением красного вина для причастия, от неизвестной ему молодой девушки, с которой сошелся.
Он был освобожден, снял свою гриву и в новом виде тарахнул с амвона по новому своей пастве: -Необходимо организовать Комитеты Бедноты! Большевики - спасатели человечества, последователи Иисуса, и потому им нужно внрить, слушаться, а Советской власти должно повиноваться.
Оказывается, и попы местами заговаривают человеческим языком, когда почувствуют Советскую власть сильной.
В посаде Дубовка организовался профессиональный союз духовенства, - это профессия одурачивания. Выработан устав и прислан на утверждение в Совет. Устав говорит:
«Всякая власть есть от Бога; кто не повинуется власти, не повинуется Богу».
Какая перемена: большевитская власть признана попами от Бога!
Далее устав говорит:
«Всякий священник может состоять в любой политической партии».
И упоминают всякие партии и в них же пихают партию коммунистов. Хитро!
Духовные отцы хорошо знают, что церковь служила им для того, чтобы отводить глаза крестьян, ослепленных святынею, от «вредных», будто бы, призывов к свободе, и они, ласкаемые царями и разными акулами, одною рукою держатся за святыню, другою - за карман.
Если бы на потеху попы узнали о декрете, будто бы им остается еще и жалованье: они, наверное бы, не медля ни минуты разучили на клиросе петь «Интернационал» и «Спаси люди твоя и Совет., благосл. Сов. Народных Комиссаров и во главе их мирового вождя освобождения человечества тов. Ленина» и подобных ему святых:
Вместо утверждении устава профессионального союза духовенства в Дубовке мною послан приказ Царицынского Губернского Военного Комиссариата о мобилизации белого и черного духовенства на полевые работы.
Член Царицынского Уездного Совета Крестьянках Депутатов Аким Кузьмин Выдрин.
Воронежский Красный листок. №107. 30 октября 1918 г.
В стране ложных побед
(из воспоминаний эмигранта).
... Я жил тогда в ночлежке на окраине [нрзб.] [1) улица бедных в Париже], в обществе всегда бедных, но - всегда веселых и весьма воинственно настроенных.
Командиром кобылки был у нас Оглобля, матрос-Потемкинец, огромный рыжий детина, до чертиков ненавидевший Париж и глубоко презиравший французскую Республику.
- Свобо-ода, тоже! - об'яснял он басом, - На каждой тюрьме - плакаты - "Либерта, эгалитэ, фратернита" 2) [2) Свобода, Равенство, Братство]. А - сидят в этих тюрьмах социалисты! Рабочие - голодают, а буржуи - процветают. Президент-жулик, мошенник, вор и развратник. В Парламенте - сволочь, - коли попадет туда честный социалист - его с'едают живьем...
И убежденно доказывал:
- Надо разгромить к черту Парламент, вырезать всех министров, повесить Президента и сжечь все французские законы. И организовать рабочую власть, Коммуну!
Под стать Оглобле был - Федюк, семинарист, бежавший недавно с каторги. Он соперничал силой с Оглоблей, постоянно вызывал его на единоборство и отличался чрезмерным обжорством. Пятеро остальных и в том числе, ничем особенным не отличались, были просто эмигранты, волею коварной судьбы попавшие из России в Париж и загнанные нуждою в ночлежку, - сырой и темный подвал с маленьким оконцем в уровень с землею.
Тяжелое существование в чужом городе тесно объединило нас, мы жили дружно и любовно оберегали один другого от случайных обид и всяких неприятностей.
Неожиданно кобылка наша распалась. Случилось это 1-го мая, не задолго перед войною.
В этот день рано утром в ночлежку к нам забежал наш общий друг и покровитель - Шукрут, старичок-француз, участник Парижской коммуны 71-го года.
- Спите? Дьябль! Вставать! - скомандовал он. Сегодня - великий праздник, все должны быть на улице! Сегодня мы не дадим спать даже буржуям!
Размахивая руками и часто останавливаясь на ходу, он об'яснял:
- Сегодня - будет дело! Дьябль! Сегодня мы "им" покажем! Все заводы бастуют! Будет не меньше ста тысяч рабочих! Сбор - на площади Республики. Префект полиции уже мечется по городу на своем моторе. Во всех участках спрятаны жандармы, драгуны и гвардия. Ого! Будет дело...
Я перевел его речь товарищам. Федюк и Оглобля многозначительно переглянулись и единодушно крякнули. Мне было ясно, что оба они решили воспользоваться случаем, чтоб развернуться во всю и окончательно установить, кто из них сильней.
По дороге старик завел нас в какой-то двор, заваленный дровами и раздал нам увесистые дубинки. Федюк выбрал было огромный кол, но увидав, что Оглобля ничего не взял, - бросил его. Старик - запротестовал, говоря, что обязательно будет свалка, что против вооруженных жандармов нельзя идти с голыми руками. Но когда Оглобля молча показал ему свои пудовые, словно из чугуна литые кулаки, а Федюк добавил свои, - старик удовлетворился их качеством и успокоился.
Мы пошли на Площадь Республики.
День был необыкновенно солнечный, теплый. Густыми толпами и небольшими группами двигались к площади рабочие, женщины и дети. На перекрестках кучками молчаливо дежурили "ажаны", 3) [3) Городовые] хмуро глядя на идущих. Площадь Республики была уже заполнена тысячной толпою. Посредине площади, на высоком пьедестале, гордо высилась бронзовая статуя Свободы, воздвигнутая некогда народом в честь своей победы над французскими королями. У подножу статуи на ступеньках лепились ораторы, один из них громовым голосом призывал рабочих идти к парламенту и разгромить его. Толпа сочувственно рукоплескала ему, раздавались угрозы по адресу полиции. Воп собралась новая масса бастующих, - в воздухе радостно зареяли, словно большие яркие птицы, красные знамена, раздалось стройное пение Интернационала... Дрогнула площадь от грозных криков тысячной толпы!
И в этот момент открылись огромные железные ворота какого-то многооконного серого здания и - со двора его на площадь быстро выехали драгуны, за ними показались упитанные жандармы, следом за которыми безпорядочной кучей суетливо высыпали городовые и шпики в котелках.
Раздался тревожный сигнал военного рожка, где-то хлопнул одинокий выстрел - демонстранты плотной живой волною плеснулись в сторону, потом снова подались вперед, разбились на десятки возбужденных групп и бросились на кавалерию. Драгуны, обнажив шашки, начали рубить толпу.
- Ребята! Не разбегайся! Держись в кучу! скомандовал Оглобля. - Федюк, ближе ко мне! Айда, в обход на жандармов!..
Прорывая плотную стену убегающих, мы двинулись вперед, за нами десятка два итальянцев и французов, под начальством нашего старичка-коммунара. В руке у него игриво поблескивал маленький револьвер.
Половина площади была уже очищена, мы видели, как торопливо бегают по мостовой санитары, спешно подбирая раненых рабочих, их жен и детей.
Толпа становилась все реже, мы быстро подвигалась вперед и вскоре вплотную подскочили к жандармам, краснорожим, пузатым и пьяным.
Точно раз'яренный бык, Оглобля неистово ринулся на них, работая кулаками, за ним - Федюк, старичек-коммунар храбро выскочил вперед и глухо защелкал своим револьвером, остальные -нажали, и воздухе засвистали наши дубинки... Жандармы смешались, отступили. Несколько из них, тяжело израненные, валялись под ногами.
Вдруг, кто-то крикнул:
- Драгуны!
Десятка два их, давя лошадьми встречных, подскочили к нам сзади, смятые было жандармы, увидав это, [нрзб.] на нас спереди.
- Сомкнись тесней! - закричал старик и - упал под ноги лошади, наповал убитый шашкой драгуна.
Мы продолжали отбиваться. Но уже было ясно, что мы побеждены. Израненый тесаками, Оглобля валялся на земле, силясь подняться и снова падая. Федюк еще держался. С оскаленными зубами, рыча по-звериному, он, окровавленный, с проломленной головою, геройски костил жандармов дубинкой, поднятой им с земли. Но вот и он свалился... Еще минута - и всех нас, человек пятнадцать, тесным кольцом окружили драгуны, прискакал офицер, грубо выругал нас и велел отвести в полицию.
Раненых забрали санитары.
В полиции нас разсортировали: французов куда-то увели, итальянцев посадили в верхнюю часть арестантской, а нас, русских, в темную комнатушку.
Нас было четверо. Трое - выбыло: Федюк и Оглобля были ранены, а Сережа, белокурый юноша, недавно бежавший из ссылки, был убит.
В полночь нас поодиночке начали выводить в корридор. Там несколько дюжих городовиков усердно били нас руками, одетые в кожаные мягкие перчатки, - от таких побоев могут повредиться внутренности, но на теле не остается никаких следов. Потом - нас усадили в черную карету, разделенную на клетки, и отвезли в тюрьму.
Прошло несколько месяцев. Была уже осень, небо сияло, мелкий, как песок, дождик, жалобно поскрипывали сухие ветки деревьев, будто жалуясь о чем то...
Я и Федюк сидели на бульваре Араго и молча смотрели на мрачное, обнесенное трехсаженной стеною, здание Призон-Сантэ, - знаменитой тюрьмы, в которой, за первомайское побоище сидели мы: я - пятнадцать дней, а Федюк два месяца. Оглобля, приговоренный на полтора года, еще отсиживал свой срок...
Вечерело. Мутно заколебались в сыром промозглом тумане огни зажженных фонарей вдоль бульвара, маленькие окна тюрьмы тоже освещались изнутри. На тюремной вышке ослепительно вспыхнул прожектор...
- Что-то делает теперь Оглобля? - прерывая молчание, задумчиво промолвил Федюк, ежась от холода. - Окно его в эту сторону выходит... Какое только, - не знаю. М-да. Здорово закатили его! Жандармы показали, будто стрелял он. А стрелял-то, ведь, старикашка наш, Шукрут... Эх, скучно мне, брат, без Оглобли!
Неожиданно вскочив, он заскрипел зубами и, грозя тюрьме огромным кулаком, хрипло выкрикнул:
- Тоже, - свобо-ода! Будь трижды проклята такая свобода! Ну, погодите, проклятые!..
И зашагал вниз по бульвару, домой. Шел он сгорбившись, сурово сдвинув брови и думая о чем-то своем.
Но когда мы подошли к ночлежке, он вдруг остановился, взглянул лукаво на меня, потом сдержанно улыбнулся, могуче развернул свою богатырскую грудь и убежденно сказал:
- А все-таки я, того... покрыл Оглоблю. У меня кулаки - хоть камни дроби... А у него мягкие.
Сплюнул и добавил:
- Кабы мне тогда не сломали ребро, я-бы еще не одного жандарма исковеркал!
Панас
Воронежский Красный листок. №116. 12 ноября 1918 г.
В приемной уездного председателя Совдепа мнутся с ноги на ногу мужички, гурьбой ввалившиеся к председателю и вопросительно выжидающие.
- Вам, что товарищи.
Просители отвечают не сразу. Они чешут затылки, вертят в руках шайки и, наконец, один из них, решительно запахнувши полы армяка, скороговоркой выпаливает председателю:
- Вот, что Ляксандра, ты отдай назад наш штраф, что намедни на нас наложил. Ей Богу, отдай, сам знаешь деньги мужицкие, половые. Отдай...
Это еще что за новое дело,- удивляется председатель "Ляксандра", большой друг приятель мужиков всего уезда, ней нещадно за малейшую провинность против Совета, сдирающий с мужика семь шкур.
- Да ведь штраф-то черти его знают куда пойдет.
- Что-о-о?! - вытягивается во весь свой внушительный рост председатель - Черти знают, а вы еще не знаете. Подико'сь сюды, - подводит он их всех к выключателю только что установленной электрической лампочки.
- Видишь вот... эту вот.. пуговку. Верти сюда.
Мужик ловит заскорузлыми пальцами пуговку, "вертит сюда" и, щелкнув, выключатель дает свет.
Ааа! - удивленно раскрывают рты просители, крестьяне самого что ни есть захолустья. Это что же говорит то там в пузыречке?
- А это штраф ваш горит, - назидательно говорит председатель, хозяйственный мужик о широким размахом вводящий в уезде всяческие нововведения. Он долго и обстоятельно рассказывает про "эту электрическую махинацию", показывает все: "веревочки, по которым бежит электричество"; пуговку, которая "застегивает и отстегивает электричество", машину, которая "пыхтит, старается, электричество по городу напирает".
- Та-а-ак!.. чешет опять затылок один из слушателей. - С нас, значит, штраф, а вам лектричество в пузыречке. Здорово придумано. А у нас ни денег, ни карасину, ни лектричества.
Но "Ляксандру" не смутишь.
- А вам наука. Перво на перво Совета будете строго слушаться. Второе - поглядишь ты вот у меня здесь на лёктричество, повертишь пуговку, а там у себя заведешь эту музыку. Ну, а за науку деньги платят...
А нешто можно?! - загораются глаза у мужиков. - Нам бы такой огонек. А то карасину нету...
- Отчего нельзя. Видели в Серебряных Прудах, на мельнице тот же свет? Вода машину вертит, машина свет дает.
Мужики уходят. Через несколько дней заявляются снова в Совет, торжественные, сияющие.
- Мы, Ляксандра Германыч, всем обчеством постановили завести у себя такой же свет. Сам знаешь, ночи зимние долгие, карасину нет. Поставим машину на мельнице, пущай вертит. А то теперь во тьме сидишь-сидишь, с ума сойдешь.
- Гм... гм... так.., хорошее дело, - смущается на этот раз от такого быстрого оборота дела председатель. Только вот... с инженерами надо потолковать.
Инженеры говорят уровень воды в запруженой реке низок. Вода, друг мой, тот же мерин, - через силу не повезет. А у вас эта плотина невысокая.
Через несколько дней мужики снова в Совете.
- Мы теперича перетолковали и постановили: плотину поднять, хоть на сажень, хоть на две, аль на три...
Приходится снова об'яснять, что плотина может не выдержать и вода прорвется. Но мужики уже вошли во вкус.
- Мы ее, плотину-то, во как сколотим всей волостью. Так навалимся... Не лопнет, небось!
Труднее всего доказать разохотившимся мужикам, что авось-небось надо бросать, а строить по рассчету.
- Избы у вас деревянные, - так начнут они гореть от этих проводов.
- Чорт их бей, наши гнилушки! Пущай горят, - кирпичные выстроим.
Насилу-насилу уговорили мужиков поставить сперва небольшую динамо и осветить только школу да волостной народный дом.
- Вы уж больно... тово... - уговаривает все тот же председатель. Мы и то в городе пока осветились немножко, - присутственные места, да улицы. А на весь то город сколько мне надо с вас штрафов взять?
Што ж, бери, - отвечают мужики раздумчиво. Бери, коли надо на самосоздание.
А. Сергеев.
Воронежский Красный листок. №132. 30 ноября 1918 г.
Красноармеец Рыжиков.
Как теперь помню красноармейца Рыжикова с маленькими печатными глазками на мелком, землистом лице, обрамленном редкой растительностью.
Оттого, что он был низенького роста, все его называли карликом. Мундир ему был слишком велик и придавал всей его маленькой тщедушной фигурке комичный вид.
Никто не знал, кто он, откуда. Знали только, что служил он на военной службе при старом режиме и что в красную армию он пошел добровольцем. Знали также, что при старом режиме он отбывал наказание в дисциплинарном батальоне за оскорбление офицера.
Теперь же он был первым красноармейцем в роте в отношении исправности порядка и честного отношения к службе.
Как только строятся на занятии, Рыжиков первый выходит на двор строиться. Винтовка у него всегда блестит, каждый винтик тщательно смазан.
И на беседах он всегда внимательно слушает, хотя сам никогда не выступал. Бывало задаст лектору вопрос. Обстоятельный, серьезный и замолчит.
Сидит и слушает.
И все любили т. Рыжикова.
- Ай-да Рыжиков, говорили красноармейцы хороший, товарищ, коммунист настоящий-толковый парень.
И эти отзывы были тем страннее, что Рыжиков никогда не выступал с речами и мало с кем разговаривал.
Но вот был поднят вопрос в роте о создании коммунистической ячейке и Рыжиков первый к великому удивлению всех красноармейцев из'явил согласие организовать ячейку.
Он рьяно принялся за дело. И ячейка была организована.
После этого престиж т. Рыжикова в глазах красноармейцев поднялся на небывалую высоту: к нему стали ходить красноармейцы за советами, за раз'яснениями.
Он организовал ротную библиотеку. Откуда-то раздобыл средства к сам с'ездил в Москву за книгами.
И имя т. Рыжикова стало святым не только в третьей роте, но во всем N-ском полку.
- Вы про Рыжикова?
- Ну да.
- Ученая голова.
- Сла-авный парень...
- Коммунист... Настоящий коммунист!..
А время между тем шло. В пределах Воронежской губернии стали появляться красновские банды. Стали нападать на деревни и города и грабить их. Этого мало, они начали в занимаемых ими деревнях зверски расправляться с людьми.
Т. Рыжиков стал печален и задумчив. И в один чудесный день он собрал красноармейцев и об'явил, что он отправляется на фронт; что он не может сидеть здесь, когда враги посягают на Советскую республику и когда товарищи сидят там в окопах днем и ночью перед лицом смерти. Нет, он не может спокойно жить здесь: ему не позволяет этого его коммунистическая совесть.
- Кто же пойдет со мной туда, а? Спрашивал он у красноармейцев.
- Я! Я! Поднялось несколько рук.
В тот же день т. Рыжиков с небольшим добровольческим отрядом отправился на фронт.
На фронте он проявлял еще большую деятельность, чем в тылу. Он весь кипел, горел желанием встретиться с казаками в жаркой схватке.
- Только смелость - и ничего не страшно! Никакие казаки, говорил потрясая маленькими кулачками в воздухе.
И случай такой подошел.
Ночью кто-то прискакал и заявил, что нужно спасаться: казаки обходят.
Т. Рыжиков моментально вобрал свой отряд;
Ночь была темная.
Густой туман отдался над полный. И в двух шагах ничего не было видно.
- Товарищи, начал Рыжиков. - Нас обходят. Перед нами ничего не остается: или жить, или умереть. Покажем, что мы достойные сыны нашей трудовой республики. Покажем, что и мы умеем драться, что мы умеем постоять за себя. Без страха вперед. Коммунистам ничего не может быть страшно, особенно тогда, когда он знает, что идет умирать за свои идеи, за свои убеждения. Итак, товарищи, вперед. Враг нас обходит. Покажем ему, что и мы можем обойти его.
т. Рыжиков воодушевил красноармейцев, и маленький отряд под его предводительством исчез в ночной мгле.
III.
Туман сгущался все сильнее и сильнее; каждое деревцо, одетое в густые туманные покровы, казалось вражеской заставой и заставляло быть осторожным.
Рыжиков шел впереди то полем, то рощицей, в том направлении, где по его мнению должны были находиться казаки.
До рассвета было еще далеко. Где-те пропели первые петухи: вошли в деревню.
И здесь туманные клочья. Деревенские избы, точно огромные грибы, притаились в мглистой черноте ночи, тем и сям мутными бледно-желтыми пятнами вырисовывались освещенные окна.
Здесь сделали привал и пошли дальше. Выйдя из деревни, услышали смутный отдаленный топот. И вдруг точно растаял в тумане. И снова тишина.
А минут через пять снова возник топот. Дробный топот лошадиных копыт. Все ближе и ближе.
- Это, должно быть, они, промолвил Рыжиков. Наша задача сейчас ударить им во фланг. Тихо без шума. Прошли шагов тридцать.
Рыжиков скомандовал:
- В цепь!
Тихо рассыпались в день я пошли к дальней роще. И чем ближе подходили к роще, тем явнее обозначался в тишине ночи грузный топот лошадиных ног.
IV.
Минут через двадцать вступили в рощу. Рыжиков выслал дозор.
Дозоры метнулись очень скоро и сообщили, что казаки в версте; что их довольно много и что они очевидно расположились на отдых.
- Ну, товарищи, вперед, закричал Рыжиков, выбирай позицию, кто как может и хочет, и, когда рассыпались, Рыжиков скомандовал снова:
- Частым огнем начинай!
Раздались сухие короткие выстрелы. И тот-час же разоренный быстрый топот. Казаки летели как бешеные на своих лошадях.
Но отряд Рыжикова не струсил: он встречал казаков свинцовыми пулями. И скоро они сошлись лицом к лицу.
Завязался рукопашный бой в темноте, наполненной холодный ноябрьским туманом.
Казаки были частью переколоты, частью взяты в плен.
Но когда небо помутнело утренним рассветом, среди убитых нашли и Рыжикова. Его шея была проколота казачьим штыком. На лице, казалось, была написана спокойная гордость оттого, что умер он за великую идею, что умер он во имя пролетарской революции, что умер он храбро, как великий герой за свободу.
Осипов.
Воронежский Красный листок. №121. 17 ноября 1918 г.
"СВЯТЫЕ ОТЦЫ".
(Письмо из Царицына).
В селе Гусевке был арестован священник Салоутин за контрреволюционные поступки; он закрыл церковь по предписанию своего архиерея, а на народе говорит, что церковь закрыта по распоряжению властей, о которых почтенный пастырь не потрудился своей пастве об'яснить, а та часть населения, которая еще верует в поповские одурачивания, опрокинулась на Совет. Предписание же архиерея таково:
«Если крестьяне не возвратят взятые ими церковные земли священнослужителям, - закрыть церковь».
Поп Салоутин мною был направлен в Царицын, в комиссию для предания суду Революционного Трибунала, но святой отец тоже думал улизнуть из рук конвоя на пути 189 верстного расстояния, воспользовался тьмою ночного времени, но был застрелен.
По слухам, за гнусную агитацию (возбуждение) против Советских войск был арестован священник села Солодча, отец Михаил, оказался больным венерической болезнью. При допросе он сознался, что получал болезнь во время поездки в Царицын за приобретением красного вина для причастия, от неизвестной ему молодой девушки, с которой сошелся.
Он был освобожден, снял свою гриву и в новом виде тарахнул с амвона по новому своей пастве: -Необходимо организовать Комитеты Бедноты! Большевики - спасатели человечества, последователи Иисуса, и потому им нужно внрить, слушаться, а Советской власти должно повиноваться.
Оказывается, и попы местами заговаривают человеческим языком, когда почувствуют Советскую власть сильной.
В посаде Дубовка организовался профессиональный союз духовенства, - это профессия одурачивания. Выработан устав и прислан на утверждение в Совет. Устав говорит:
«Всякая власть есть от Бога; кто не повинуется власти, не повинуется Богу».
Какая перемена: большевитская власть признана попами от Бога!
Далее устав говорит:
«Всякий священник может состоять в любой политической партии».
И упоминают всякие партии и в них же пихают партию коммунистов. Хитро!
Духовные отцы хорошо знают, что церковь служила им для того, чтобы отводить глаза крестьян, ослепленных святынею, от «вредных», будто бы, призывов к свободе, и они, ласкаемые царями и разными акулами, одною рукою держатся за святыню, другою - за карман.
Если бы на потеху попы узнали о декрете, будто бы им остается еще и жалованье: они, наверное бы, не медля ни минуты разучили на клиросе петь «Интернационал» и «Спаси люди твоя и Совет., благосл. Сов. Народных Комиссаров и во главе их мирового вождя освобождения человечества тов. Ленина» и подобных ему святых:
Вместо утверждении устава профессионального союза духовенства в Дубовке мною послан приказ Царицынского Губернского Военного Комиссариата о мобилизации белого и черного духовенства на полевые работы.
Член Царицынского Уездного Совета Крестьянках Депутатов Аким Кузьмин Выдрин.
Воронежский Красный листок. №107. 30 октября 1918 г.
В стране ложных побед
(из воспоминаний эмигранта).
... Я жил тогда в ночлежке на окраине [нрзб.] [1) улица бедных в Париже], в обществе всегда бедных, но - всегда веселых и весьма воинственно настроенных.
Командиром кобылки был у нас Оглобля, матрос-Потемкинец, огромный рыжий детина, до чертиков ненавидевший Париж и глубоко презиравший французскую Республику.
- Свобо-ода, тоже! - об'яснял он басом, - На каждой тюрьме - плакаты - "Либерта, эгалитэ, фратернита" 2) [2) Свобода, Равенство, Братство]. А - сидят в этих тюрьмах социалисты! Рабочие - голодают, а буржуи - процветают. Президент-жулик, мошенник, вор и развратник. В Парламенте - сволочь, - коли попадет туда честный социалист - его с'едают живьем...
И убежденно доказывал:
- Надо разгромить к черту Парламент, вырезать всех министров, повесить Президента и сжечь все французские законы. И организовать рабочую власть, Коммуну!
Под стать Оглобле был - Федюк, семинарист, бежавший недавно с каторги. Он соперничал силой с Оглоблей, постоянно вызывал его на единоборство и отличался чрезмерным обжорством. Пятеро остальных и в том числе, ничем особенным не отличались, были просто эмигранты, волею коварной судьбы попавшие из России в Париж и загнанные нуждою в ночлежку, - сырой и темный подвал с маленьким оконцем в уровень с землею.
Тяжелое существование в чужом городе тесно объединило нас, мы жили дружно и любовно оберегали один другого от случайных обид и всяких неприятностей.
Неожиданно кобылка наша распалась. Случилось это 1-го мая, не задолго перед войною.
В этот день рано утром в ночлежку к нам забежал наш общий друг и покровитель - Шукрут, старичок-француз, участник Парижской коммуны 71-го года.
- Спите? Дьябль! Вставать! - скомандовал он. Сегодня - великий праздник, все должны быть на улице! Сегодня мы не дадим спать даже буржуям!
Размахивая руками и часто останавливаясь на ходу, он об'яснял:
- Сегодня - будет дело! Дьябль! Сегодня мы "им" покажем! Все заводы бастуют! Будет не меньше ста тысяч рабочих! Сбор - на площади Республики. Префект полиции уже мечется по городу на своем моторе. Во всех участках спрятаны жандармы, драгуны и гвардия. Ого! Будет дело...
Я перевел его речь товарищам. Федюк и Оглобля многозначительно переглянулись и единодушно крякнули. Мне было ясно, что оба они решили воспользоваться случаем, чтоб развернуться во всю и окончательно установить, кто из них сильней.
По дороге старик завел нас в какой-то двор, заваленный дровами и раздал нам увесистые дубинки. Федюк выбрал было огромный кол, но увидав, что Оглобля ничего не взял, - бросил его. Старик - запротестовал, говоря, что обязательно будет свалка, что против вооруженных жандармов нельзя идти с голыми руками. Но когда Оглобля молча показал ему свои пудовые, словно из чугуна литые кулаки, а Федюк добавил свои, - старик удовлетворился их качеством и успокоился.
Мы пошли на Площадь Республики.
День был необыкновенно солнечный, теплый. Густыми толпами и небольшими группами двигались к площади рабочие, женщины и дети. На перекрестках кучками молчаливо дежурили "ажаны", 3) [3) Городовые] хмуро глядя на идущих. Площадь Республики была уже заполнена тысячной толпою. Посредине площади, на высоком пьедестале, гордо высилась бронзовая статуя Свободы, воздвигнутая некогда народом в честь своей победы над французскими королями. У подножу статуи на ступеньках лепились ораторы, один из них громовым голосом призывал рабочих идти к парламенту и разгромить его. Толпа сочувственно рукоплескала ему, раздавались угрозы по адресу полиции. Воп собралась новая масса бастующих, - в воздухе радостно зареяли, словно большие яркие птицы, красные знамена, раздалось стройное пение Интернационала... Дрогнула площадь от грозных криков тысячной толпы!
И в этот момент открылись огромные железные ворота какого-то многооконного серого здания и - со двора его на площадь быстро выехали драгуны, за ними показались упитанные жандармы, следом за которыми безпорядочной кучей суетливо высыпали городовые и шпики в котелках.
Раздался тревожный сигнал военного рожка, где-то хлопнул одинокий выстрел - демонстранты плотной живой волною плеснулись в сторону, потом снова подались вперед, разбились на десятки возбужденных групп и бросились на кавалерию. Драгуны, обнажив шашки, начали рубить толпу.
- Ребята! Не разбегайся! Держись в кучу! скомандовал Оглобля. - Федюк, ближе ко мне! Айда, в обход на жандармов!..
Прорывая плотную стену убегающих, мы двинулись вперед, за нами десятка два итальянцев и французов, под начальством нашего старичка-коммунара. В руке у него игриво поблескивал маленький револьвер.
Половина площади была уже очищена, мы видели, как торопливо бегают по мостовой санитары, спешно подбирая раненых рабочих, их жен и детей.
Толпа становилась все реже, мы быстро подвигалась вперед и вскоре вплотную подскочили к жандармам, краснорожим, пузатым и пьяным.
Точно раз'яренный бык, Оглобля неистово ринулся на них, работая кулаками, за ним - Федюк, старичек-коммунар храбро выскочил вперед и глухо защелкал своим револьвером, остальные -нажали, и воздухе засвистали наши дубинки... Жандармы смешались, отступили. Несколько из них, тяжело израненные, валялись под ногами.
Вдруг, кто-то крикнул:
- Драгуны!
Десятка два их, давя лошадьми встречных, подскочили к нам сзади, смятые было жандармы, увидав это, [нрзб.] на нас спереди.
- Сомкнись тесней! - закричал старик и - упал под ноги лошади, наповал убитый шашкой драгуна.
Мы продолжали отбиваться. Но уже было ясно, что мы побеждены. Израненый тесаками, Оглобля валялся на земле, силясь подняться и снова падая. Федюк еще держался. С оскаленными зубами, рыча по-звериному, он, окровавленный, с проломленной головою, геройски костил жандармов дубинкой, поднятой им с земли. Но вот и он свалился... Еще минута - и всех нас, человек пятнадцать, тесным кольцом окружили драгуны, прискакал офицер, грубо выругал нас и велел отвести в полицию.
Раненых забрали санитары.
В полиции нас разсортировали: французов куда-то увели, итальянцев посадили в верхнюю часть арестантской, а нас, русских, в темную комнатушку.
Нас было четверо. Трое - выбыло: Федюк и Оглобля были ранены, а Сережа, белокурый юноша, недавно бежавший из ссылки, был убит.
В полночь нас поодиночке начали выводить в корридор. Там несколько дюжих городовиков усердно били нас руками, одетые в кожаные мягкие перчатки, - от таких побоев могут повредиться внутренности, но на теле не остается никаких следов. Потом - нас усадили в черную карету, разделенную на клетки, и отвезли в тюрьму.
Прошло несколько месяцев. Была уже осень, небо сияло, мелкий, как песок, дождик, жалобно поскрипывали сухие ветки деревьев, будто жалуясь о чем то...
Я и Федюк сидели на бульваре Араго и молча смотрели на мрачное, обнесенное трехсаженной стеною, здание Призон-Сантэ, - знаменитой тюрьмы, в которой, за первомайское побоище сидели мы: я - пятнадцать дней, а Федюк два месяца. Оглобля, приговоренный на полтора года, еще отсиживал свой срок...
Вечерело. Мутно заколебались в сыром промозглом тумане огни зажженных фонарей вдоль бульвара, маленькие окна тюрьмы тоже освещались изнутри. На тюремной вышке ослепительно вспыхнул прожектор...
- Что-то делает теперь Оглобля? - прерывая молчание, задумчиво промолвил Федюк, ежась от холода. - Окно его в эту сторону выходит... Какое только, - не знаю. М-да. Здорово закатили его! Жандармы показали, будто стрелял он. А стрелял-то, ведь, старикашка наш, Шукрут... Эх, скучно мне, брат, без Оглобли!
Неожиданно вскочив, он заскрипел зубами и, грозя тюрьме огромным кулаком, хрипло выкрикнул:
- Тоже, - свобо-ода! Будь трижды проклята такая свобода! Ну, погодите, проклятые!..
И зашагал вниз по бульвару, домой. Шел он сгорбившись, сурово сдвинув брови и думая о чем-то своем.
Но когда мы подошли к ночлежке, он вдруг остановился, взглянул лукаво на меня, потом сдержанно улыбнулся, могуче развернул свою богатырскую грудь и убежденно сказал:
- А все-таки я, того... покрыл Оглоблю. У меня кулаки - хоть камни дроби... А у него мягкие.
Сплюнул и добавил:
- Кабы мне тогда не сломали ребро, я-бы еще не одного жандарма исковеркал!
Панас
Воронежский Красный листок. №116. 12 ноября 1918 г.