Авторская песня в моей жизни - часть 2-я. Посвящается Мирзаяну
Во первых строках второй части выражаю благодарность alexcohn и al_silonov за апдейт по поводу Окуджавы в моем прошлом посте и неизвестному мне igor_a, угадавшему забытую мною песню Галича ("Возвращается вечером ветер на круги своя") и рассказавшему потрясающую историю её единственного исполнения. Теперь продолжаю.
ВИАМ находился на одной территории с ЦАГИ, где работала Лена Осипова. У Лены была своя (редкость в те времена!) квартира, и мы стали туда приглашать разных бардов - в основном тех, что пели по квартирам, потому что в официальные залы их не пускали.
Помню, как встречались у первого вагона метро Первомайская с новым народом, еще не знающим дороги, а частенько и с самими виновниками торжества. У метро садились на 15-й троллейбус до конечной (то была редкая московская конечная, которую можно было обозвать питерским словечком «кольцо»), минут пять пешком до хрущобы на 16-й Парковой, и звонок в Ленкину квартирку на втором этаже, с газовой колонкой на кухне, с увитыми традесканцией стенами - скромную, но ухоженную (Ленка была мастер на все руки). Приносили пряники, мармелад к чаю (их продавали в таких бумажных пакетах), редко пастилу (дефицит!) или 1 (2) рубля - в зависимости от требования организаторов, то есть меня. Бывало, и часто, что приносили колбасу, сыр и хлеб и делали некоторое количество бутербродов для тех, кто с работы.
Начали с концертов обожаемых тогда Мирзаяна и Бережкова, постепенно перебрали всех, кто тогда пел по квартирам. Луферова хотели, но он уже тогда объяснял, что у него перформанс, акустика и тырыпыры, поэтому на квартире нельзя никак. Приходили к нам Бачурин («Дерева»), Туриянский (про ковбоев), Симаков (этого ни черта не помню, про что пел), Лорес.
Лорес - особь статья: он мне тогда очень, очень нравился, любимые песни навсегда впечатались в память:
Приехали. Вот-вот, и остановится перрон.
Уезжаешь - уезжай
Провожаешь - провожай
Он шел из Авиньона. В Авиньон
Я шел ему навстречу
Вот те на: все, что запомнилось из Лореса, связано с движением. Хотела было разбавить еще одной тогда любимой («Не осталось любви и не стало удач»), но и там в конце оказался вектор движения:«Уходи, не смотри. Подними воротник». Не застоишься.
Вместе с фотографиями Лореса из растрепанной папки вывалились три карточки Ткачева в разных ракурсах и еще один смутно знакомый кудлатый мужик. Ага - значит, Ткачев тоже был, а я и забыла о нем. Помнится, песня у него была одна ужасно смешная и антисоветская - про каких-то питекантропов, что ли. Из остальных ни черта не помню - ну, значит и не надо.
Насчет растрепанного мужика память поимела-таки совесть и добыла имя из темных своих подвалов: Владимир Абычев.
Еще она (память) утверждает, что притащил его Миша Романенко и настоятельно велел делать ему домашник, потому что тот сочиняет прекрасные пародии на бардов. Кажется, в то время Абычев таскал всюду Мишу за собой, воспитывал и литературно просвещал, а Миша его за это любил и аккомпанировал его пародиям на гитаре - такой у них был своеобразный симбиоз. Лучше бы Миша сам пел - он виртуозно играл на гитаре и был прекрасным исполнитеем. Пародии оказались так себе, но кажется, именно Абычев притащил меня под великой конспирацией на квартирник Старчика, за что самые дурацкие и несмешные пародии ему да простятся.
Приходила и Долина, а лучше бы не приходила. Я ведь до того концерта носилась с ней как с писаной торбой, доставала записи, все песни знала наизусть и сама пела задушевно и самозабвенно - обожала, короче, и по молодости лет могла бы любить еще долго. А тут стала организовывать концерт - и любви как не бывало, и слушать больше не могу. Вот вы говорите: не смешивать личность и творчество - а у меня не получается. Ведь как оно тогда бывало? Зовешь, скажем, Мирзаяна или Бережкова, спрашиваешь застенчиво: сколько собрать? Да ладно, ребята, сколько соберете - и хорошо. Ну мы-то знали, что такса примерная 40-50, так и рассчитывали - а у этой выскочки еще молоко на губах не обсохло, но требует железно 60, да еще и отвезти-привезти. Подумаешь, фифа. И на концерте вела себя спесиво, заносчиво, неласково. Я, между прочим, с тех пор выучила про всякие комплексы-шмоплексы и понимаю, что нынче мои претензии смотрятся смешно, но в те искренние, бессребренические времена (уж поверьте мне) такое поведение выглядело из рук вон.
Много лет спустя совсем некрасиво получилось, когда она стырила песню у Бережкова - вернее, не всю песню, а припев:
Любите меня, пока я жива
Пока не остались
Только голос да слова.
Эта песня Бережкова была посвящена Вере Матвеевой, ушедшей из жизни в 31 год... Долина же вдруг надумала петь это про себя живую и здоровую (это-то логично) - не упоминая ни Матвееву, ни Бережкова (а это уже нет). Совершенно глючная история! Будто у Долиной тогда своих песен не было, в рамках жанра и времени они были и яркие, и талантливые - зачем же чужие воровать, да столь бесславно?
Веру Матвееву мне посчастливилось увидеть однажды, совершенно случайно. Пошли мы вообще на кого-то другого, уж не помню на кого и зачем,- только помню почему-то, что с Игорем Мазиным, Мишей Марголиным и Светкой Мирошниковой. Состав для хождения на концерт редкий, вот и запомнился. Сидим, ждем - да чуть ли не Новеллу Матвееву ждем - и вдруг выбегает на сцену такая молодая рыжая деваха, кровь с молоком, и дерзко заявляет, что она мол тоже Матвеева - да не та, уж извините! Ну и помню, как от песни к песне возмущение молодой самозванкой переходит в восхищение этим взмывающим и падающим вниз серебряным голосом и осознание того, что ведь это, пожалуй, и не хуже Новеллы, разве что совсем другое. Предположить, что пройдет совсем немного времени и этой цветущей и талантливой девушки не станет на свете (лейкемия), было совершенно немыслимо.
Почему именно Бережков написал песню памяти Веры Матвеевой? Потому что у них было что-то вроде творческого объединения: Мирзаян, Бережков, Луферов и Матвеева. Странное сочетание, да? Ну уж как было. То есть Мирзаян-то с Бережковым прекрасно сочетались между собой - ну, хотя бы на почве интеллектуальности, маргинальности и некоторой степени диссидентства (только Мирзаяна знали все, а Бережкова немногие), а Луферов тут был немного не пришей козе баян. Песни у него некоторые совершенно чумовые были, выделялись из общей массы КСП нетривиальными текстами, необычными гармониями - и в этом он своим друзьям соответствовал. Однако он был странный! На концертах мало того, что песни пел как нарочно самые дурные, но еще и нес какую-то бесконечную тягомотину к ним в приложение. Вспомнилось почему-то, как он долго рассказывает про некий зеленый кувшин, как вокруг него люди, не то актеры должны ходить, не то приседать или кланяться - а потом столь же долго про этот кувшин распевает, или же все эти люди распевают его голосом. Это потом уже он организовал то ли Театр песни, то ли творческое объединение «Первый круг» (тогда я еще вроде в Москве была, но этими делами уже не интересовалась), и даже вечер Брассенса организовал - но этого я совсем не застала, давно уже проживая в провинции у моря. Да-да, мне тут напомнили, что в то первоначальное объединение входил еще и Юрий Аделунг: очень загадочный, помню, мы хотели взглянуть на него краем глаза, но так и не увидели.
Впрочем, снова стоит призвать себя к порядку, а то я что-то расскакалась по временной оси, и написать про Мирзаяна, который был, конечно, первым в моем новом витке увлечения АП и в своем роде единственным. Не помню, где и когда я впервые услышала ту магнитофонную пленку - но влюбилась в эти песни и этот голос намертво. «Долго будем ожидать», «И падают колонны», «Догорай моя лучина, догорай», "Нынче ветрено и волны с перехлестом", «Мне говорят, что нужно уезжать», «Да не будет дано умереть мне вдали от тебя»... В песнях этих были такие новые и свежие мелодии и гармонии, и такие чудные и неординарные слова, где ирония была перемешана со сдерживаемой страстностью, и сначала было ничуть не понятно, где сам Мирзаян, а где Хармс, где Соснора и где Бродский - но главное, Бродский, конечно. Я ведь и о существовании Бродского (и много нас было таких) впервые услышала от Мирзаяна - тогда это у него называлось «по словам И.А.», поскольку нельзя было упоминать имя опального поэта. Я на эти песни дышала и на цыпочки вытягивалась, пытаясь поймать каждое слово - но так как слова не ловились ни с первого раза, ни со второго, приходилось каждую записывать, чтоб если не научиться петь (а поди-ка спой с такой неизвестно какой гармонией), то хоть слова знать наизусть.
Ну, долго ли умеючи. К тому моменту (это был год примерно 1979-й) мы с подругой Иркой Алейниковой открыли такую ма-аленькую типографию самиздата. Галичева «Эрика» брала четыре копии, а наши с Иркой машинки - по пять, но на очень-очень тонкой, прозрачной ("папиросной") бумаге. Позже к нам присоединилась и Ленка Осипова. Печатали два-три экземпляра для себя, остальные копии отдавали друзьям. Ксерокс тогда в СССР еще был редким и малодоступным инструментом, имелся только в учреждениях, да и то не во всех. Если кто-то думает, что мы печатали Солженицына там какого, или Зиновьева, или Войновича - так нет, то были элементарные Цветаева, Ахматова, Пастернак, Мандельштам - ну и Бродский, конечно. Сборники великой четверки хоть в букинистах можно было купить рублей за 70 (стандартная зарплата младшего инженера была 110), а Бродский был напрочь запрещен (даже Мирзаян на концертах просил выключить магнитофоны, чтобы назвать его имя). Добрейший Петр Петрович из виамовской типографии любезно переплетал наши издания за рупь. До сих пор, как дура, храню у себя реликвию - напечатанную собственноручно «Сказку о Тройке» Стругацких. Впрочем, это единственная проза, которую мы не поленились напечатать. Стихи печатать было гораздо выгоднее: напечатал сборничек, глядишь - а половина уже в голове тут как тут, запомнилась наизусть.
При таком современном развитии печатного дела прямо-таки напрашивалось издать и Мирзаяна: тексты уже были с пленок списаны, осталось только организовать аккорды и выверить непонятные места у автора. Миша Романенко, активно тусовавшийся в КСП (а как мы с ним познакомились - не помню), после долгих просьб и напоминаний устроил нам с Аликом встречу, и материал был отдан на вычитку автору.
И вот в один прекрасный день сижу я дома у себя, в Доме обуви на проспекте Мира, болею (даже помню чем: herpes zoster, о как!), и вдруг откуда ни возьмись звонит неизвестный мне Леша и просит разрешения зайти и занести правку, переданную его другом Аликом Мирзаяном. Знала ли я тогда, какую большую роль этот Леша сыграет в моей жизни? Не знала. Зато теперь хорошо знаю, если уж запомнила этот герпес зостер и связанные с ним переживания. Леша оказался о-очень колоритной и интересной личностью: живой, энергичный, забавно похожий на В.И. Ленина, вплоть до некоторой (правда другой) картавости, а функционально - из породы книгонош в широком и высоком смысле этого слова. Есть такие люди, встреча с которыми не остается незамеченной: они кидают идеи направо и налево, подсказывают возможные пути, расширяют горизонты, знакомят с новыми людьми. Лично Леша был точно знаком с половиной Москвы, причем так, что женская половина этой половины имели статус его закадычных подруг. Этих подруг он виртуозно передруживал между собой, да так, что ни одна из них не была в курсе степени его близости с любой другой. Мне от Лешиных подруг тоже перепало, две остались до сих пор: одна просто хорошая подруга, другая (Маринка) - ближайшая, родная и любимая, и еще было штук пять других, исчезнувших из моей жизни. Леша крутился в христианских кругах (в те времена - в католических) и в диссидентских, тем более что те и эти частенько совпадали, распространял диссиденстскую литературу, организовывал посылки политзаключенным. Еврейское самосознание во мне тогда совсем не было развито (не то чтобы ситуация улучшилась сейчас), я западала на умных-заумных Лешиных христианских друзей, пыталась понять, нельзя ли мне тоже туда, если там так хорошо, пробовала представить себя верующей - но фиг, организм сопротивлялся. Однако на мои вкусы, интересы, пристрастия Леша повлиял довольно сильно. Хотела тут написать как логическое заключение, что Лешино влияние на мою жизнь закончилось в момент моей эмиграции, но вдруг вспомнила, что Лешка познакомил меня с Маринкой, а Маринка с Ленкой, а Ленка с Олькой, а Олька с Левкой. С ума сойти. Хотя, если еще подумать, то в начале этой цепочки все же стоит Мирзаян, и тогда она выглядит менее случайной - а к Мирзаяну мы сейчас немедленно вернемся.
Так вот, Леша, поскольку был-таки Алику друг, познакомил меня с ним всерьез, то есть домами. Сборник же должен быть сборник, а не хухры-мухры, и мы взялись писать к нему многоумное предисловие- с избранными друзьями, чтобы было веселее. В самиздатскую «редколлегию» входил Лешка, Игорь Мазин, Ирка Алейникова и я. Аккорды писал Миша Романенко, потому что у него был абсолютный слух и музыкальное образование, а Алик консерваториев не кончал и аккордов писать не умел. И еще время от времени находились художники, вносившую свою лепту. Вот у меня какие картинки замечательные завалялись, не оставляющие сомнения в том, к каким песням написаны.
Разве что следующая непонятно что - так я объясню. Это иллюстрация к малоизвестной песенке на стихи Хармса про 15 рук (то есть, наоборот, не рук).
Картинки рисовал Володя Менеев (были тогда в КСПшной тусовке два брата, Марк и Володя Менеевы). Володя еще тогда, в процессе работы над сборником, заманил меня в археологическую экспедицию в Тамань. Зачем я туда поперлась, не знаю: ни я не была нужна археологии, ни археология мне. Наверное, за компанию - а может, это была такая подсознательная репетиция к израильскому лету, о неизбежности которого я тогда ни сном ни духом. Впрочем, если и была репетиция, то все равно не помогла.
А сборник очень даже неплохой получился. Не помню, в скольких экземлярах мы его тогда размножили, но надеюсь, Алику он потом пригодился для дальнейшего использования. Книжечку в переплете я что-то у себя не найду, а листочки, с которых мы ксерили, сохранились. Титульный лист Маринка изображала, узнаю ее почерк. Перед песнями на чужие стихи значится: /по сл. Сосноры/ или /сл. И.А./, а кто такой И.А. - секрет Полишинеля.
Вообще это было счастливое время. Алик был (да и сейчас наверняка есть) человек редкостного обаяния, он мог вот так смотреть тебе в глаза и ты понимал, что только с тобой он хочет поделиться своими мыслями, и именно твое мнение его интересует. На наших глазах рождались песенные шедевры Мирзаяна: «Натюрморт», «Одному тирану», «На смерть друга», «Конец прекрасной эпохи», «Воспоминание о 60-х», «Одиссей», да я еще сюда штук двадцать припишу, только дай мне волю - и каждый следующий был сильнее предыдущего, принимался и впитывался с жадностью и благодарностью. Работа над предисловием шла своим чередом - для Алика это была первая возможность выразить свои мысли и рассуждения в письменном виде (тогда они были совсем о другом, нежели сегодня).
Предисловие было поводом для тусовки «редколлегии» - в основном она происходила у Алика на кухне: сначала в Черемушках, затем в новой квартире, в Теплом Стане, у черта на рогах. В Теплом Стане сначала не было ни метро, ни телефона, очень долго - но договаривались же как-то (частенько вспоминаю о тех временах, когда, забыв дома сотовый, оказываюсь беспомощной пред лицом распорядка дня). У нас была большая взаимная симпатия с женой Алика Наташей, мы называли друг друга "Наталья Владимировна". Алик посвятил ей довольно много песен, среди которых красивейшая «Воспоминание о 60-х». Наталья работала редактором в в ИНИОН-е (ин-т научной информации по общественным наукам), на Профсоюзной. У нее был отменный вкус, и случалось, что она подсказывала Алику какие-то красивые решения (например, перемешать последние строфы в «Письмах к римскому другу»). Наталья вообще очень сильно повлияла на Аликово творчество, и я, наверное, не сильно совру, утверждая, что расцвет этого творчества пришелся на долгие годы их совместной жизни. Которая (увы для меня) в какой-то момент закончилась, что, может быть, и следовало предвидеть как следствие зашкаливающей степени Аликовой обаятельности и привлекательности.
Помню, как Наталья со свойственной ей иронией цитирует свеженаписанную песню своего мужа: «И профиль школьницы одной/Опять судьбу переиначит». Видимо, так и получилось - но со школьницей этой уже знакомиться не хотелось. В вышеупомянутой папке нашлась вот такая фотография - единственная, где они сфотографированы вместе: концептуальная вышла, хоть на выставку.
Вот еще то ли концерт, то ли тусовка в студии каких-то художников, кажется, на Филевской линии. Справа от меня Миша Романенко, а слева моя французская подруга Мирей сверяет тексты по сборнику (ага, точно! один экземпляр достался ей).
Мне таки удалось подсадить на Мирзаяна своих французов (о которых в другом, не написанном еще, мемуаре) - не зря старалась. И то: в своих завалах нашла «экспортную подборку» - список песен с переводом названий на французский, моими комментариями и указаниями, где искать тексты в сборниках Бродского и Цветаевой и в каком порядке переставлены строфы...
Помню пару встреч «редколлегии» у меня кухне. Кухня эта была довольно большая, стены выкрашены в сине-зеленый цвет в стиле «накат», посредине круглый стол с абажуром над ним, и для пущего уюта - натянутые сверху бельевые веревки. Регулярные посиделки так и вспоминаются под развешанным сохнущим бельем, что может и кажется сегодня диким, а тогда и не думало, ибо 1) где ж распивать чаи, как не на кухне 2) где ж сушить белье, как не там. Ким (которого Мирзаян, кстати, любил и уважал) увековечил эти московские кухни в одноименной пьесе-поэме. Хотела бы я, чтоб эта поэма мне к тому же и нравилась, но термин, по крайней мере, был им запатентован. Моя кухня не была такой диссидентской, как у Кима, а так как-то все, с краю да сбоку-припеку.
Вот еще что у себя нашла: несколько машинописных страниц с перепевом известных «литературных анекдотов» на тему жизни и творчества Александра Мирзаяна. Знаете эти анекдоты, основанные на хармсовских - типа «Лев Толстой очень любил детей»? - уж такая благодатная почва для импровизаций. Эти два найденных мной «сборника», по десятку анекдотов в каждом, дарились Алику дважды на день рождения (судя по означенным анекдотам, он свой ДР скрывал - но мы как особы, приближенные к императору, знали). Сочиняла их в основном я, но и другие подбрасывали идеи; по теперешнем прочтении они не кажутся ни особо остроумными, ни особо тупыми - а тогда выглядели смешно. В них обыгрывается несколько тем-тезизов, характерных для тогдашнего поведения и творчества Алика, начиная от жены его Натальи Владимировны, которая была очень умная, и кончая тем, что он рос во дворе и был хулиган, поэтому сочинял «Романс вора» и ругался со сцены «такая мать». Особенно ценны эти листочки тем, что среди обыгрывавшихся фактов многие забылись - а теперь вот вспомнились и тащат за собой на веревочке другие.
Жалко, безумно жалко, что Алик перестал писать. Уже в конце 80-х, накануне моего отъезда, он писал редко, чуть ли не в год по песне, а потом вроде и вовсе перестал. Лет семь тому назад, на концерте в Реховоте, он пел по минимуму, а вместо песен загибал какие-то странные теории, не хуже когдатошного Луферова. Когда мне сказали, что он поет вместе со всей шарашкой в «Песнях нашего века» - не поверила. Ведь он всегда стоял в стороне, всегда шагал не в ногу - а теперь вот похерили независимость и исключительность и беремся за руки. А с другой стороны, чего ж и не взяться, коли все в прошлом и время сравняло всех несравнимых.
Так или иначе - пришла пора подвести итоги и понять, где же в моей концепции авторской песни находится явление «Александр Мирзаян». Что касается лично меня - тут все просто: Мирзаян элементарно заменил мне Окуджаву в качестве барда номер один. Конец прекрасной эпохи городского романса и закат кумира начались, собственно с Лешкиного словечка «Кузява» (первыми словами ребенка его друзей были "мама", "папа" и "кузява") и продолжились мирзаяновской «окуджавианой» - десятком песен, где Мирзаян как раз и рассуждал на тему старой и новой эпох, обильно оперируя излюбленными окуджавскими образами на спокойную певучую музыку окуджавского типа, совсем не характерную для тогдащнего себя.
В остальном же и музыка, и тексты Мирзаяна находились сильно в стороне от КСПшного мэйнстрима. Начать хотя бы с Бродского: музыку Мирзаяна на его стихи я вообще считаю одним из величайших достижений авторской песни прошлого века. Эта музыка несла в себе смысл и энергетический заряд, чуть ли не сравнимый с содержанием стихов Бродского, и даже гитара была не гитара, а целый оркестр: в ней пели скрипки, рокотало фортепьяно, гремели ударные и переливалась арфа. Соснора тоже был хорош - тем более, что автор, в отличие от Бродского, не сопротивлялся написанию на себя музыки.
Мирзаяна любили не только КСПшники, но и люди, совсем от этого далекие - в основном, из-за Бродского (хотя вполне могу понять и негодование тех, кто сначала прочел Бродского, и лишь потом услышал «испорченные варианты» Мирзаяна). С другой стороны, Алик со смехом рассказывал, как на гастролях к нему подходили рокеры (все из себя в коже и заклепках) и сознавались, что сами не понимают, что они делают на этом концерте и чего это вдруг слушают и балдеют от какого-то барда. Но ведь и не было это уж настолько удивительно - ведь Мирзаяна по звуку, и стилю, и энергетике и бардом-то нельзя было назвать в интуитивном смысле этого слова. Я было прошлась по его песням (и заслушалась!) в поисках примеров джаз-рок-блюзовой музыки, и очень скоро поняла, что таких больше половины, замаешься перечислять.
Не только ритм и гармония отличались от бардовской эстетики, но и общий настрой не соответствовал. В те времена об авторской песне вообще и не думали писать, а только петь да слушать - и вдруг бац! выходит статейка под названием «О чем плачет филин» (песня Мирзаяна на стихи Сосноры), а говорится в ней, что нет, не нужны нам такие вот филины-пессимисты, которые плачут, а нужны повеселее да попроще - причем статейка не из комсомольского органа происходит, а самого что ни есть КСПшного (вот только не помню, какого). То есть, выходит, не только советской эстраде Мирзаян противостоял, но и общей КСПшной тусовке - впрочем, процесс счастливого слияния этих двух течений во всеобщем экстазе шел тогда полным ходом.
Среди счастливых запевал
в ботинках, купленных навырост,
меня мой голос сразу выдаст
каких бы слов ни называл.
И это не только про голос, который, конечно же, был совершенно особенный и неповторимый, но и про отстранение от счастливых запевал, к которым он впоследствии благополучно причалил.
Надо сказать еще про собственные стихи Мирзаяна. Вот Левка, к примеру, считает, что они никуда не годны ровно настолько, насколько гениальна его музыка к стихам других поэтов. Ну... не совсем так, тут частично работает предубеждение. В доказательство мне пару раз даже удалось подсунуть Левке песни Мирзаяна на ранние стихи Бродского (извините, но слабые), и Левка решил, что это Мирзаян - хотя клялся и божился, что сразу узнАет. Я считаю, что если музыка Мирзаяна вне конкуренции, то стихи его вполне на уровне остального бардовского творчества, хотя и отличаются от него расплывчатостью формулировок и интеллектуальной и образной перегруженностью текстов. И Мирзаян сам виноват, невольно напрашиваясь на сравнение с Бродским, - тут о результате гадать долго не придется.
Обычно трудно бывает отделить ностальгическую любовь к какому-то явлению от его объективной оценки. И если я до сих пор прихожу в трепет, слушая песни Мирзаяна, то не думаю, что тут работает чисто ностальгия - вон Левку успешно на него подсадила, хотя он раньше даже фамилии Мирзаяна не слышал. Да и я сама не то чтобы держусь за прошлое и вполне готова к свержению былых идолов - а этот стоИт.
Все время, пока я пишу эту самую эмоциональную часть моих не шибко эмоциональных заметок, в голове крутится одна поздняя мирзаяновская песня. Напишу ее последние две строфы, пусть будут на память:
Пусть высоко мою печаль
Поднимет снявшаяся стая:
Я буду всматриваться вдаль,
Слова на золото меняя, -
И опустевшие леса
Разбудит возглас журавлиный,
И одинокий лист осины
С надеждой глянет в небеса...
-------------------------------------------------------
Продолжение следует. Хотелось бы, чтоб окончание, но вряд ли уложусь.
ВИАМ находился на одной территории с ЦАГИ, где работала Лена Осипова. У Лены была своя (редкость в те времена!) квартира, и мы стали туда приглашать разных бардов - в основном тех, что пели по квартирам, потому что в официальные залы их не пускали.
Помню, как встречались у первого вагона метро Первомайская с новым народом, еще не знающим дороги, а частенько и с самими виновниками торжества. У метро садились на 15-й троллейбус до конечной (то была редкая московская конечная, которую можно было обозвать питерским словечком «кольцо»), минут пять пешком до хрущобы на 16-й Парковой, и звонок в Ленкину квартирку на втором этаже, с газовой колонкой на кухне, с увитыми традесканцией стенами - скромную, но ухоженную (Ленка была мастер на все руки). Приносили пряники, мармелад к чаю (их продавали в таких бумажных пакетах), редко пастилу (дефицит!) или 1 (2) рубля - в зависимости от требования организаторов, то есть меня. Бывало, и часто, что приносили колбасу, сыр и хлеб и делали некоторое количество бутербродов для тех, кто с работы.
Начали с концертов обожаемых тогда Мирзаяна и Бережкова, постепенно перебрали всех, кто тогда пел по квартирам. Луферова хотели, но он уже тогда объяснял, что у него перформанс, акустика и тырыпыры, поэтому на квартире нельзя никак. Приходили к нам Бачурин («Дерева»), Туриянский (про ковбоев), Симаков (этого ни черта не помню, про что пел), Лорес.
Лорес - особь статья: он мне тогда очень, очень нравился, любимые песни навсегда впечатались в память:
Приехали. Вот-вот, и остановится перрон.
Уезжаешь - уезжай
Провожаешь - провожай
Он шел из Авиньона. В Авиньон
Я шел ему навстречу
Вот те на: все, что запомнилось из Лореса, связано с движением. Хотела было разбавить еще одной тогда любимой («Не осталось любви и не стало удач»), но и там в конце оказался вектор движения:«Уходи, не смотри. Подними воротник». Не застоишься.
Вместе с фотографиями Лореса из растрепанной папки вывалились три карточки Ткачева в разных ракурсах и еще один смутно знакомый кудлатый мужик. Ага - значит, Ткачев тоже был, а я и забыла о нем. Помнится, песня у него была одна ужасно смешная и антисоветская - про каких-то питекантропов, что ли. Из остальных ни черта не помню - ну, значит и не надо.
Насчет растрепанного мужика память поимела-таки совесть и добыла имя из темных своих подвалов: Владимир Абычев.
Еще она (память) утверждает, что притащил его Миша Романенко и настоятельно велел делать ему домашник, потому что тот сочиняет прекрасные пародии на бардов. Кажется, в то время Абычев таскал всюду Мишу за собой, воспитывал и литературно просвещал, а Миша его за это любил и аккомпанировал его пародиям на гитаре - такой у них был своеобразный симбиоз. Лучше бы Миша сам пел - он виртуозно играл на гитаре и был прекрасным исполнитеем. Пародии оказались так себе, но кажется, именно Абычев притащил меня под великой конспирацией на квартирник Старчика, за что самые дурацкие и несмешные пародии ему да простятся.
Приходила и Долина, а лучше бы не приходила. Я ведь до того концерта носилась с ней как с писаной торбой, доставала записи, все песни знала наизусть и сама пела задушевно и самозабвенно - обожала, короче, и по молодости лет могла бы любить еще долго. А тут стала организовывать концерт - и любви как не бывало, и слушать больше не могу. Вот вы говорите: не смешивать личность и творчество - а у меня не получается. Ведь как оно тогда бывало? Зовешь, скажем, Мирзаяна или Бережкова, спрашиваешь застенчиво: сколько собрать? Да ладно, ребята, сколько соберете - и хорошо. Ну мы-то знали, что такса примерная 40-50, так и рассчитывали - а у этой выскочки еще молоко на губах не обсохло, но требует железно 60, да еще и отвезти-привезти. Подумаешь, фифа. И на концерте вела себя спесиво, заносчиво, неласково. Я, между прочим, с тех пор выучила про всякие комплексы-шмоплексы и понимаю, что нынче мои претензии смотрятся смешно, но в те искренние, бессребренические времена (уж поверьте мне) такое поведение выглядело из рук вон.
Много лет спустя совсем некрасиво получилось, когда она стырила песню у Бережкова - вернее, не всю песню, а припев:
Любите меня, пока я жива
Пока не остались
Только голос да слова.
Эта песня Бережкова была посвящена Вере Матвеевой, ушедшей из жизни в 31 год... Долина же вдруг надумала петь это про себя живую и здоровую (это-то логично) - не упоминая ни Матвееву, ни Бережкова (а это уже нет). Совершенно глючная история! Будто у Долиной тогда своих песен не было, в рамках жанра и времени они были и яркие, и талантливые - зачем же чужие воровать, да столь бесславно?
Веру Матвееву мне посчастливилось увидеть однажды, совершенно случайно. Пошли мы вообще на кого-то другого, уж не помню на кого и зачем,- только помню почему-то, что с Игорем Мазиным, Мишей Марголиным и Светкой Мирошниковой. Состав для хождения на концерт редкий, вот и запомнился. Сидим, ждем - да чуть ли не Новеллу Матвееву ждем - и вдруг выбегает на сцену такая молодая рыжая деваха, кровь с молоком, и дерзко заявляет, что она мол тоже Матвеева - да не та, уж извините! Ну и помню, как от песни к песне возмущение молодой самозванкой переходит в восхищение этим взмывающим и падающим вниз серебряным голосом и осознание того, что ведь это, пожалуй, и не хуже Новеллы, разве что совсем другое. Предположить, что пройдет совсем немного времени и этой цветущей и талантливой девушки не станет на свете (лейкемия), было совершенно немыслимо.
Почему именно Бережков написал песню памяти Веры Матвеевой? Потому что у них было что-то вроде творческого объединения: Мирзаян, Бережков, Луферов и Матвеева. Странное сочетание, да? Ну уж как было. То есть Мирзаян-то с Бережковым прекрасно сочетались между собой - ну, хотя бы на почве интеллектуальности, маргинальности и некоторой степени диссидентства (только Мирзаяна знали все, а Бережкова немногие), а Луферов тут был немного не пришей козе баян. Песни у него некоторые совершенно чумовые были, выделялись из общей массы КСП нетривиальными текстами, необычными гармониями - и в этом он своим друзьям соответствовал. Однако он был странный! На концертах мало того, что песни пел как нарочно самые дурные, но еще и нес какую-то бесконечную тягомотину к ним в приложение. Вспомнилось почему-то, как он долго рассказывает про некий зеленый кувшин, как вокруг него люди, не то актеры должны ходить, не то приседать или кланяться - а потом столь же долго про этот кувшин распевает, или же все эти люди распевают его голосом. Это потом уже он организовал то ли Театр песни, то ли творческое объединение «Первый круг» (тогда я еще вроде в Москве была, но этими делами уже не интересовалась), и даже вечер Брассенса организовал - но этого я совсем не застала, давно уже проживая в провинции у моря. Да-да, мне тут напомнили, что в то первоначальное объединение входил еще и Юрий Аделунг: очень загадочный, помню, мы хотели взглянуть на него краем глаза, но так и не увидели.
Впрочем, снова стоит призвать себя к порядку, а то я что-то расскакалась по временной оси, и написать про Мирзаяна, который был, конечно, первым в моем новом витке увлечения АП и в своем роде единственным. Не помню, где и когда я впервые услышала ту магнитофонную пленку - но влюбилась в эти песни и этот голос намертво. «Долго будем ожидать», «И падают колонны», «Догорай моя лучина, догорай», "Нынче ветрено и волны с перехлестом", «Мне говорят, что нужно уезжать», «Да не будет дано умереть мне вдали от тебя»... В песнях этих были такие новые и свежие мелодии и гармонии, и такие чудные и неординарные слова, где ирония была перемешана со сдерживаемой страстностью, и сначала было ничуть не понятно, где сам Мирзаян, а где Хармс, где Соснора и где Бродский - но главное, Бродский, конечно. Я ведь и о существовании Бродского (и много нас было таких) впервые услышала от Мирзаяна - тогда это у него называлось «по словам И.А.», поскольку нельзя было упоминать имя опального поэта. Я на эти песни дышала и на цыпочки вытягивалась, пытаясь поймать каждое слово - но так как слова не ловились ни с первого раза, ни со второго, приходилось каждую записывать, чтоб если не научиться петь (а поди-ка спой с такой неизвестно какой гармонией), то хоть слова знать наизусть.
Ну, долго ли умеючи. К тому моменту (это был год примерно 1979-й) мы с подругой Иркой Алейниковой открыли такую ма-аленькую типографию самиздата. Галичева «Эрика» брала четыре копии, а наши с Иркой машинки - по пять, но на очень-очень тонкой, прозрачной ("папиросной") бумаге. Позже к нам присоединилась и Ленка Осипова. Печатали два-три экземпляра для себя, остальные копии отдавали друзьям. Ксерокс тогда в СССР еще был редким и малодоступным инструментом, имелся только в учреждениях, да и то не во всех. Если кто-то думает, что мы печатали Солженицына там какого, или Зиновьева, или Войновича - так нет, то были элементарные Цветаева, Ахматова, Пастернак, Мандельштам - ну и Бродский, конечно. Сборники великой четверки хоть в букинистах можно было купить рублей за 70 (стандартная зарплата младшего инженера была 110), а Бродский был напрочь запрещен (даже Мирзаян на концертах просил выключить магнитофоны, чтобы назвать его имя). Добрейший Петр Петрович из виамовской типографии любезно переплетал наши издания за рупь. До сих пор, как дура, храню у себя реликвию - напечатанную собственноручно «Сказку о Тройке» Стругацких. Впрочем, это единственная проза, которую мы не поленились напечатать. Стихи печатать было гораздо выгоднее: напечатал сборничек, глядишь - а половина уже в голове тут как тут, запомнилась наизусть.
При таком современном развитии печатного дела прямо-таки напрашивалось издать и Мирзаяна: тексты уже были с пленок списаны, осталось только организовать аккорды и выверить непонятные места у автора. Миша Романенко, активно тусовавшийся в КСП (а как мы с ним познакомились - не помню), после долгих просьб и напоминаний устроил нам с Аликом встречу, и материал был отдан на вычитку автору.
И вот в один прекрасный день сижу я дома у себя, в Доме обуви на проспекте Мира, болею (даже помню чем: herpes zoster, о как!), и вдруг откуда ни возьмись звонит неизвестный мне Леша и просит разрешения зайти и занести правку, переданную его другом Аликом Мирзаяном. Знала ли я тогда, какую большую роль этот Леша сыграет в моей жизни? Не знала. Зато теперь хорошо знаю, если уж запомнила этот герпес зостер и связанные с ним переживания. Леша оказался о-очень колоритной и интересной личностью: живой, энергичный, забавно похожий на В.И. Ленина, вплоть до некоторой (правда другой) картавости, а функционально - из породы книгонош в широком и высоком смысле этого слова. Есть такие люди, встреча с которыми не остается незамеченной: они кидают идеи направо и налево, подсказывают возможные пути, расширяют горизонты, знакомят с новыми людьми. Лично Леша был точно знаком с половиной Москвы, причем так, что женская половина этой половины имели статус его закадычных подруг. Этих подруг он виртуозно передруживал между собой, да так, что ни одна из них не была в курсе степени его близости с любой другой. Мне от Лешиных подруг тоже перепало, две остались до сих пор: одна просто хорошая подруга, другая (Маринка) - ближайшая, родная и любимая, и еще было штук пять других, исчезнувших из моей жизни. Леша крутился в христианских кругах (в те времена - в католических) и в диссидентских, тем более что те и эти частенько совпадали, распространял диссиденстскую литературу, организовывал посылки политзаключенным. Еврейское самосознание во мне тогда совсем не было развито (не то чтобы ситуация улучшилась сейчас), я западала на умных-заумных Лешиных христианских друзей, пыталась понять, нельзя ли мне тоже туда, если там так хорошо, пробовала представить себя верующей - но фиг, организм сопротивлялся. Однако на мои вкусы, интересы, пристрастия Леша повлиял довольно сильно. Хотела тут написать как логическое заключение, что Лешино влияние на мою жизнь закончилось в момент моей эмиграции, но вдруг вспомнила, что Лешка познакомил меня с Маринкой, а Маринка с Ленкой, а Ленка с Олькой, а Олька с Левкой. С ума сойти. Хотя, если еще подумать, то в начале этой цепочки все же стоит Мирзаян, и тогда она выглядит менее случайной - а к Мирзаяну мы сейчас немедленно вернемся.
Так вот, Леша, поскольку был-таки Алику друг, познакомил меня с ним всерьез, то есть домами. Сборник же должен быть сборник, а не хухры-мухры, и мы взялись писать к нему многоумное предисловие- с избранными друзьями, чтобы было веселее. В самиздатскую «редколлегию» входил Лешка, Игорь Мазин, Ирка Алейникова и я. Аккорды писал Миша Романенко, потому что у него был абсолютный слух и музыкальное образование, а Алик консерваториев не кончал и аккордов писать не умел. И еще время от времени находились художники, вносившую свою лепту. Вот у меня какие картинки замечательные завалялись, не оставляющие сомнения в том, к каким песням написаны.
Разве что следующая непонятно что - так я объясню. Это иллюстрация к малоизвестной песенке на стихи Хармса про 15 рук (то есть, наоборот, не рук).
Картинки рисовал Володя Менеев (были тогда в КСПшной тусовке два брата, Марк и Володя Менеевы). Володя еще тогда, в процессе работы над сборником, заманил меня в археологическую экспедицию в Тамань. Зачем я туда поперлась, не знаю: ни я не была нужна археологии, ни археология мне. Наверное, за компанию - а может, это была такая подсознательная репетиция к израильскому лету, о неизбежности которого я тогда ни сном ни духом. Впрочем, если и была репетиция, то все равно не помогла.
А сборник очень даже неплохой получился. Не помню, в скольких экземлярах мы его тогда размножили, но надеюсь, Алику он потом пригодился для дальнейшего использования. Книжечку в переплете я что-то у себя не найду, а листочки, с которых мы ксерили, сохранились. Титульный лист Маринка изображала, узнаю ее почерк. Перед песнями на чужие стихи значится: /по сл. Сосноры/ или /сл. И.А./, а кто такой И.А. - секрет Полишинеля.
Вообще это было счастливое время. Алик был (да и сейчас наверняка есть) человек редкостного обаяния, он мог вот так смотреть тебе в глаза и ты понимал, что только с тобой он хочет поделиться своими мыслями, и именно твое мнение его интересует. На наших глазах рождались песенные шедевры Мирзаяна: «Натюрморт», «Одному тирану», «На смерть друга», «Конец прекрасной эпохи», «Воспоминание о 60-х», «Одиссей», да я еще сюда штук двадцать припишу, только дай мне волю - и каждый следующий был сильнее предыдущего, принимался и впитывался с жадностью и благодарностью. Работа над предисловием шла своим чередом - для Алика это была первая возможность выразить свои мысли и рассуждения в письменном виде (тогда они были совсем о другом, нежели сегодня).
Предисловие было поводом для тусовки «редколлегии» - в основном она происходила у Алика на кухне: сначала в Черемушках, затем в новой квартире, в Теплом Стане, у черта на рогах. В Теплом Стане сначала не было ни метро, ни телефона, очень долго - но договаривались же как-то (частенько вспоминаю о тех временах, когда, забыв дома сотовый, оказываюсь беспомощной пред лицом распорядка дня). У нас была большая взаимная симпатия с женой Алика Наташей, мы называли друг друга "Наталья Владимировна". Алик посвятил ей довольно много песен, среди которых красивейшая «Воспоминание о 60-х». Наталья работала редактором в в ИНИОН-е (ин-т научной информации по общественным наукам), на Профсоюзной. У нее был отменный вкус, и случалось, что она подсказывала Алику какие-то красивые решения (например, перемешать последние строфы в «Письмах к римскому другу»). Наталья вообще очень сильно повлияла на Аликово творчество, и я, наверное, не сильно совру, утверждая, что расцвет этого творчества пришелся на долгие годы их совместной жизни. Которая (увы для меня) в какой-то момент закончилась, что, может быть, и следовало предвидеть как следствие зашкаливающей степени Аликовой обаятельности и привлекательности.
Помню, как Наталья со свойственной ей иронией цитирует свеженаписанную песню своего мужа: «И профиль школьницы одной/Опять судьбу переиначит». Видимо, так и получилось - но со школьницей этой уже знакомиться не хотелось. В вышеупомянутой папке нашлась вот такая фотография - единственная, где они сфотографированы вместе: концептуальная вышла, хоть на выставку.
Вот еще то ли концерт, то ли тусовка в студии каких-то художников, кажется, на Филевской линии. Справа от меня Миша Романенко, а слева моя французская подруга Мирей сверяет тексты по сборнику (ага, точно! один экземпляр достался ей).
Мне таки удалось подсадить на Мирзаяна своих французов (о которых в другом, не написанном еще, мемуаре) - не зря старалась. И то: в своих завалах нашла «экспортную подборку» - список песен с переводом названий на французский, моими комментариями и указаниями, где искать тексты в сборниках Бродского и Цветаевой и в каком порядке переставлены строфы...
Помню пару встреч «редколлегии» у меня кухне. Кухня эта была довольно большая, стены выкрашены в сине-зеленый цвет в стиле «накат», посредине круглый стол с абажуром над ним, и для пущего уюта - натянутые сверху бельевые веревки. Регулярные посиделки так и вспоминаются под развешанным сохнущим бельем, что может и кажется сегодня диким, а тогда и не думало, ибо 1) где ж распивать чаи, как не на кухне 2) где ж сушить белье, как не там. Ким (которого Мирзаян, кстати, любил и уважал) увековечил эти московские кухни в одноименной пьесе-поэме. Хотела бы я, чтоб эта поэма мне к тому же и нравилась, но термин, по крайней мере, был им запатентован. Моя кухня не была такой диссидентской, как у Кима, а так как-то все, с краю да сбоку-припеку.
Вот еще что у себя нашла: несколько машинописных страниц с перепевом известных «литературных анекдотов» на тему жизни и творчества Александра Мирзаяна. Знаете эти анекдоты, основанные на хармсовских - типа «Лев Толстой очень любил детей»? - уж такая благодатная почва для импровизаций. Эти два найденных мной «сборника», по десятку анекдотов в каждом, дарились Алику дважды на день рождения (судя по означенным анекдотам, он свой ДР скрывал - но мы как особы, приближенные к императору, знали). Сочиняла их в основном я, но и другие подбрасывали идеи; по теперешнем прочтении они не кажутся ни особо остроумными, ни особо тупыми - а тогда выглядели смешно. В них обыгрывается несколько тем-тезизов, характерных для тогдашнего поведения и творчества Алика, начиная от жены его Натальи Владимировны, которая была очень умная, и кончая тем, что он рос во дворе и был хулиган, поэтому сочинял «Романс вора» и ругался со сцены «такая мать». Особенно ценны эти листочки тем, что среди обыгрывавшихся фактов многие забылись - а теперь вот вспомнились и тащат за собой на веревочке другие.
Жалко, безумно жалко, что Алик перестал писать. Уже в конце 80-х, накануне моего отъезда, он писал редко, чуть ли не в год по песне, а потом вроде и вовсе перестал. Лет семь тому назад, на концерте в Реховоте, он пел по минимуму, а вместо песен загибал какие-то странные теории, не хуже когдатошного Луферова. Когда мне сказали, что он поет вместе со всей шарашкой в «Песнях нашего века» - не поверила. Ведь он всегда стоял в стороне, всегда шагал не в ногу - а теперь вот похерили независимость и исключительность и беремся за руки. А с другой стороны, чего ж и не взяться, коли все в прошлом и время сравняло всех несравнимых.
Так или иначе - пришла пора подвести итоги и понять, где же в моей концепции авторской песни находится явление «Александр Мирзаян». Что касается лично меня - тут все просто: Мирзаян элементарно заменил мне Окуджаву в качестве барда номер один. Конец прекрасной эпохи городского романса и закат кумира начались, собственно с Лешкиного словечка «Кузява» (первыми словами ребенка его друзей были "мама", "папа" и "кузява") и продолжились мирзаяновской «окуджавианой» - десятком песен, где Мирзаян как раз и рассуждал на тему старой и новой эпох, обильно оперируя излюбленными окуджавскими образами на спокойную певучую музыку окуджавского типа, совсем не характерную для тогдащнего себя.
В остальном же и музыка, и тексты Мирзаяна находились сильно в стороне от КСПшного мэйнстрима. Начать хотя бы с Бродского: музыку Мирзаяна на его стихи я вообще считаю одним из величайших достижений авторской песни прошлого века. Эта музыка несла в себе смысл и энергетический заряд, чуть ли не сравнимый с содержанием стихов Бродского, и даже гитара была не гитара, а целый оркестр: в ней пели скрипки, рокотало фортепьяно, гремели ударные и переливалась арфа. Соснора тоже был хорош - тем более, что автор, в отличие от Бродского, не сопротивлялся написанию на себя музыки.
Мирзаяна любили не только КСПшники, но и люди, совсем от этого далекие - в основном, из-за Бродского (хотя вполне могу понять и негодование тех, кто сначала прочел Бродского, и лишь потом услышал «испорченные варианты» Мирзаяна). С другой стороны, Алик со смехом рассказывал, как на гастролях к нему подходили рокеры (все из себя в коже и заклепках) и сознавались, что сами не понимают, что они делают на этом концерте и чего это вдруг слушают и балдеют от какого-то барда. Но ведь и не было это уж настолько удивительно - ведь Мирзаяна по звуку, и стилю, и энергетике и бардом-то нельзя было назвать в интуитивном смысле этого слова. Я было прошлась по его песням (и заслушалась!) в поисках примеров джаз-рок-блюзовой музыки, и очень скоро поняла, что таких больше половины, замаешься перечислять.
Не только ритм и гармония отличались от бардовской эстетики, но и общий настрой не соответствовал. В те времена об авторской песне вообще и не думали писать, а только петь да слушать - и вдруг бац! выходит статейка под названием «О чем плачет филин» (песня Мирзаяна на стихи Сосноры), а говорится в ней, что нет, не нужны нам такие вот филины-пессимисты, которые плачут, а нужны повеселее да попроще - причем статейка не из комсомольского органа происходит, а самого что ни есть КСПшного (вот только не помню, какого). То есть, выходит, не только советской эстраде Мирзаян противостоял, но и общей КСПшной тусовке - впрочем, процесс счастливого слияния этих двух течений во всеобщем экстазе шел тогда полным ходом.
Среди счастливых запевал
в ботинках, купленных навырост,
меня мой голос сразу выдаст
каких бы слов ни называл.
И это не только про голос, который, конечно же, был совершенно особенный и неповторимый, но и про отстранение от счастливых запевал, к которым он впоследствии благополучно причалил.
Надо сказать еще про собственные стихи Мирзаяна. Вот Левка, к примеру, считает, что они никуда не годны ровно настолько, насколько гениальна его музыка к стихам других поэтов. Ну... не совсем так, тут частично работает предубеждение. В доказательство мне пару раз даже удалось подсунуть Левке песни Мирзаяна на ранние стихи Бродского (извините, но слабые), и Левка решил, что это Мирзаян - хотя клялся и божился, что сразу узнАет. Я считаю, что если музыка Мирзаяна вне конкуренции, то стихи его вполне на уровне остального бардовского творчества, хотя и отличаются от него расплывчатостью формулировок и интеллектуальной и образной перегруженностью текстов. И Мирзаян сам виноват, невольно напрашиваясь на сравнение с Бродским, - тут о результате гадать долго не придется.
Обычно трудно бывает отделить ностальгическую любовь к какому-то явлению от его объективной оценки. И если я до сих пор прихожу в трепет, слушая песни Мирзаяна, то не думаю, что тут работает чисто ностальгия - вон Левку успешно на него подсадила, хотя он раньше даже фамилии Мирзаяна не слышал. Да и я сама не то чтобы держусь за прошлое и вполне готова к свержению былых идолов - а этот стоИт.
Все время, пока я пишу эту самую эмоциональную часть моих не шибко эмоциональных заметок, в голове крутится одна поздняя мирзаяновская песня. Напишу ее последние две строфы, пусть будут на память:
Пусть высоко мою печаль
Поднимет снявшаяся стая:
Я буду всматриваться вдаль,
Слова на золото меняя, -
И опустевшие леса
Разбудит возглас журавлиный,
И одинокий лист осины
С надеждой глянет в небеса...
-------------------------------------------------------
Продолжение следует. Хотелось бы, чтоб окончание, но вряд ли уложусь.