На кону была жизнь. ч.2
Жили мы в тот период небогато, с уходом из оборонки хорошие заработки закончились, так что сборы были недолгими: два ящика тушёнки на первое время, кое-какая домашняя утварь, из мебели - пресловутая семейная кровать, из одежды - оранжевые стёганые шаровары из парашютной ткани, которые подарила мне знакомая биологиня - человек опытный, бывавший в экспедициях и хорошо знающий, что такое полевые условия. Ещё она поделилась со мной куском парашютной стропы, так, на всякий случай. (Я и подумать не могла, как замечательно послужит мне эта стропа в самое ближайшее время!). Кроме этого, из одежды у меня был ватник, а также солдатская ушанка и солдатский ремень, которые я позаимствовала у сына, незадолго до этого вернувшегося из армии. Свою единственную ценность - новое красивое финское кашемировое пальто, которое я, как Акакий Акакиевич, незадолго до этого построила (оно стоило безумных денег по тем временам - 300 рублей!), я подарила своей младшей сестре, которая, будучи специалистом по ракетным двигателям и работая в космической фирме Чаломея, чтобы выучить дочку, которая в тот период пиликала на скрипочке, в параллель начинала свою карьеру в качестве экскурсовода.
Точка переселения была выбрана по совету Анатолия Никифоровича Тюрюканова, почвоведа, профессора, хорошего друга, с которым в те годы меня свела судьба. «Песок и солнце» сказал он и ткнул пальцем на карте куда-то в южный район Московской области. На следующий день я села в электричку на Рязань, вышла в Луховицах, доехала на автобусе до ближайшего совхоза, встретилась с директором и предложила свои услуги. В совхозе не требовались ни учителя, ни инженеры. Даже колхозники не требовались. Единственное, что смог предложить мне директор, это модный на тот момент семейный подряд, и то с весны, а пока - куда пошлют. Поскольку в Москве до весны мы бы просто не дожили, решили рискнуть, и через неделю были на месте.
Поселили нас на хуторе примерно в километре от центральной усадьбы совхоза. Хутор был заброшен, на нём находились две старые полуразрушенные фермы и кирпичный дом на две квартиры, в одной из которых жила семья: женщина с тремя детьми и её мама. Дети были достаточно взрослые: старший вернулся из армии, не работал и принимал в своей койке прапорщиков из соседней части (большого секрета из этого не делали, жилая комната была одна, и, заходя к соседям по каким-то делам, я не раз натыкалась на вполне себе семейную картинку, когда часть народа обедала, к примеру, а из койки торчали две мужские физиономии), средний был тяжёлый хроник - алкоголик, младший, на тот момент парнишка лет десяти, был не в себе, по этой причине не учился и целые дни болтался по хутору, непрерывно задавая мне один и тот же вопрос: «А ты чего делаешь?» На долгие три года он стал, практически, моим единственным собеседником, не считая тёлочек, конечно.
Я очень быстро осознала первую и, пожалуй, самую тяжёлую утрату - потерю привычной среды обитания, среды, в которой я пребывала с людьми, читавшими те же книги, что и я, думавшими и говорившими, как я. Именно тогда, уже задним числом, я оценила, какая это невероятная роскошь - человеческое общение с себе подобными!
В этом совхозе жили, в основном, выходцы из соседних, не русских регионов страны, завезённые в своё время директором, и только этим я объясняю какой-то чудовищный уровень мата, не встречавшийся мне ни до, ни после, ни в городах, ни в деревнях в разных концах страны, во множестве которых мне приходилось бывать на протяжении жизни. Вероятно, из-за плохого знания русского языка (всё-таки, не родной!), в любом предложении не только все подлежащие и все сказуемые заменялись несколькими известными фразами, но матерные слова вставлялись ещё и между ними - для уплотнения речи, как пояснил мне кто-то из наших новоявленных односельчан. Разговор начальника с подчинённым, супругов, бабушки с внуками и возлюблённых между собой - всё сдабривалось такой порцией крепких выражений, что для простых человеческих слов (и, как мне казалось, и чувств тоже), места уже не оставалось!
Наша половина дома была изрядно разрушена, оконные рамы отсутствовали, печной трубы над крышей не было. Решили обосноваться на кухне: забили окно и утеплили его подушкой, дверь на кухню утеплили одеялом, надели на трубу старое ведро без дна, установили свою широченную египетскую семейную кровать, которая заняла практически всё пространство (до печки оставалась полоска 50 сантиметров), и начали жить.
Точка переселения была выбрана по совету Анатолия Никифоровича Тюрюканова, почвоведа, профессора, хорошего друга, с которым в те годы меня свела судьба. «Песок и солнце» сказал он и ткнул пальцем на карте куда-то в южный район Московской области. На следующий день я села в электричку на Рязань, вышла в Луховицах, доехала на автобусе до ближайшего совхоза, встретилась с директором и предложила свои услуги. В совхозе не требовались ни учителя, ни инженеры. Даже колхозники не требовались. Единственное, что смог предложить мне директор, это модный на тот момент семейный подряд, и то с весны, а пока - куда пошлют. Поскольку в Москве до весны мы бы просто не дожили, решили рискнуть, и через неделю были на месте.
Поселили нас на хуторе примерно в километре от центральной усадьбы совхоза. Хутор был заброшен, на нём находились две старые полуразрушенные фермы и кирпичный дом на две квартиры, в одной из которых жила семья: женщина с тремя детьми и её мама. Дети были достаточно взрослые: старший вернулся из армии, не работал и принимал в своей койке прапорщиков из соседней части (большого секрета из этого не делали, жилая комната была одна, и, заходя к соседям по каким-то делам, я не раз натыкалась на вполне себе семейную картинку, когда часть народа обедала, к примеру, а из койки торчали две мужские физиономии), средний был тяжёлый хроник - алкоголик, младший, на тот момент парнишка лет десяти, был не в себе, по этой причине не учился и целые дни болтался по хутору, непрерывно задавая мне один и тот же вопрос: «А ты чего делаешь?» На долгие три года он стал, практически, моим единственным собеседником, не считая тёлочек, конечно.
Я очень быстро осознала первую и, пожалуй, самую тяжёлую утрату - потерю привычной среды обитания, среды, в которой я пребывала с людьми, читавшими те же книги, что и я, думавшими и говорившими, как я. Именно тогда, уже задним числом, я оценила, какая это невероятная роскошь - человеческое общение с себе подобными!
В этом совхозе жили, в основном, выходцы из соседних, не русских регионов страны, завезённые в своё время директором, и только этим я объясняю какой-то чудовищный уровень мата, не встречавшийся мне ни до, ни после, ни в городах, ни в деревнях в разных концах страны, во множестве которых мне приходилось бывать на протяжении жизни. Вероятно, из-за плохого знания русского языка (всё-таки, не родной!), в любом предложении не только все подлежащие и все сказуемые заменялись несколькими известными фразами, но матерные слова вставлялись ещё и между ними - для уплотнения речи, как пояснил мне кто-то из наших новоявленных односельчан. Разговор начальника с подчинённым, супругов, бабушки с внуками и возлюблённых между собой - всё сдабривалось такой порцией крепких выражений, что для простых человеческих слов (и, как мне казалось, и чувств тоже), места уже не оставалось!
Наша половина дома была изрядно разрушена, оконные рамы отсутствовали, печной трубы над крышей не было. Решили обосноваться на кухне: забили окно и утеплили его подушкой, дверь на кухню утеплили одеялом, надели на трубу старое ведро без дна, установили свою широченную египетскую семейную кровать, которая заняла практически всё пространство (до печки оставалась полоска 50 сантиметров), и начали жить.