ВОЕННЫЙ ДНЕВНИК ЛЕНЫ КАРПОВОЙ. ЧАСТЬ 8
"10 мая. Всё ещё до конца не можешь осмыслить то, что произошло. Все под впечатлением этого великого события, значительнее которого в нашей жизни ничего не было и не будет.
И вдруг в расположении батальона появился немец метра два ростом, спортивного вида. Мундирчик на нём расползался по швам, видно с чужого плеча, по-русски он говорил хорошо, попросил поесть. Вызвали особиста - капитана Котова, и тот даже стал проявлять великодушие - приказал накормить немца из офицерской столовой. Немец быстро очистил котелки и стал объяснять, что ему нужно в лагерь, что он заблудился. Дежурный по штабу был Звездин, и Котов ему приказал проводить немца. А до лагеря 20 км. Звездин побежал за автоматом, а Котов говорит, что немец и сам бежать будет, зачем ещё автомат? Но Звездин автомат всё-таки взял, и они пошли. Вечером к штабу подошла машина, взяли меня с санитарной сумкой, и мы поехали в направлении лагеря. Через несколько километров невдалеке от дороги увидели двух лежащих человек. Я побежала к ним. Это были Звездин и немец. Немец был мёртв, а Звездин - без сознания. У немца было несколько ран, а у Звездина ран не видно, но всё лицо в ссадинах, в крови и струйка крови изо рта. Вокруг глаз чёрные круги - немец пытался выдавить ему глаза. Я с трудом открыла ему рот - во рту всё было окровавлено, и мне показалось, что он откусил себе язык.
Этот окровавленный предмет оказался большим пальцем немца. В драке он откусил у немца палец, но выплюнуть его уже не смог. Мы погрузили его на машину и повезли в санчасть. Там он пришёл в сознание и рассказал, как всё произошло.
На том месте, где мы подобрали Звездина, они сели передохнуть, там же был указатель. Когда отошли немного от указателя, немец спросил, сколько километров до лагеря. Звездин оглянулся на указатель, и в это время немец сзади прыгнул на него. Он был в два раза и больше, и сильнее Звездина и сделал из последнего отбивную котлету. Автомат несколько раз переходил из рук в руки. Немец не давал Звездину выстрелить. Когда Звездин всё-таки выстрелил, он решил, что убил немца и сам потерял сознание. А потом открыл глаза и видит, что немец ползёт к нему с кинжалом в зубах, и он сам не помнит, как дал очередь и попал ему в голову, снова потерял сознание и уже надолго.
Звездин говорит, что если бы не сознание, что пришла Победа, он бы с немцем ни за что не справился. Две недели пролежал он в санчасти, а потом отправился на 10 суток на гауптвахту за притупление бдительности.
Что-то неважно началось у нас мирное время. 11 мая утром в санчасть пришёл командир техроты капитан Орлов и стал умолять начальницу, чтобы прервали беременность Розе Андреевой. Он не будет с ней жить, у него дома три сына ждут его. Начальница приказала мне собирать инструмент, и мы пошли на квартиру к Орлову. Хозяев он выкурил, дома была только Роза. Керосина не оказалось, не на чем было кипятить инструмент. У начальницы сработала «солдатская смекалка», и она сказала мне, чтобы я обжигала его спиртом. Я начала обжигать, но волновалась очень: это же двойное преступление - и обжигание, и прерывание. Когда пламя начало угасать, догорающие тампоны я отдавала Розе. Я и не заметила, что она их швыряла в форточку, волновалась она не меньше моего. Но всё ещё было впереди. Изба была деревянная и сверху обшита камышом. И вот началась операция. Розе плохо на столе, мне тоже плохо. Я говорю Зинаиде Михайловне,[1] что мне плохо, она отвечает, чтобы я терпела. Я терпела, терпела и, выронив зеркало, свалилась под стол. З.М. суёт под нос нашатырный спирт то Розе, то мне, но никто на него не реагирует. И в это время загорелась на окне марлевая занавеска. Снаружи изба уже пылала. Выскочила З.М. и начала её тушить. Сбежались все, кто мог, и тайна перестала существовать.
Безрук «поблагодарил» начальницу, а я два дня после этого пролежала в каком-то полуобморочном состоянии. Роза очень долго температурила, счастье, что не было сепсиса.
Мы в Брянске. Весь батальон живёт в землянках, восстанавливают станцию Брянск-II. У санчасти отдельная землянка, начальница живёт на квартире. А я хожу ночевать в свою любимую 3-ю роту. В одной землянке штаб роты, капитан, Вера и т.д. нам оборудовали уголок, завесили плащ-палаткой. Спим с Верой на узеньком топчанчике, всю ночь, чтобы не упасть, держимся друг за друга и как по команде поворачиваемся.
Я ежедневно снимаю пробу на батальонной кухне, так как одна из медиков живу в лагере. До рассвета прибегает повар, стукнет в дверь, и я со своего топчанчика пикирую прямо в сапоги, набрасываю шинель и понеслась. Гимнастёрка и юбка остаются лежать на месте. А капитан говорит, что если бы я была его подчинённой, он мне за подъём каждый день объявлял бы благодарность - ни один солдат так быстро не собирается.
Сегодня у меня было шоковое состояние. Явился Красильников с каким-то пожилым человеком, представил меня, познакомились. Оказывается, это его отец, а он всего-навсего решил на мне жениться. Я так растерялась, что лишилась дара речи. Нормальные люди всё-таки так не делают, не худо было бы и моим мнением поинтересоваться, прежде чем вызывать отца. Да и как это вообще можно было додуматься, ведь мы с ним наедине и одной минуты не были, двух слов не сказали. Танцы и стрельба - так там чуть ли не весь батальон присутствует. Он решил, что как только я услышу его предложение, сразу упаду к нему в объятья. И самый главный козырь, перед чем, по его мнению, я уж никак не могла бы устоять, - это его «богатство». Ведь он был командиром бригадной разведки, и в Кюстрине (под Берлином) они действительно озолотились. Он мне говорит, что так обеспечен, что и внукам нашим хватит. Да вот уж о внуках я меньше всего пекусь, может, у меня их в никогда в жизни и не будет. Я ему сказала, что меня всё это меньше всего интересует, у меня даже какая-то идиосинкразия ко всем этим материальным благам. Мне всю войну казалось, что если я к чему-нибудь прикоснусь, меня сразу убьёт. (Вспоминаю, какие кучи денег таскала я в штаб в медсанбате. Да я их видеть не могла!).
И ещё я сказала, что я из тех, которые шалаш считают раем при том условии, если там будет милый, желанный, любимый человек. А про себя добавила: «а не барахольщик». Я не собираюсь замуж, хоть мне и двадцать лет, но мне ещё учиться нужно, ведь я из девятого класса ушла на фронт.
Быть только женой - да я себя уважать перестану. Вот так обо всём этом я ему и рассказала. Это был первый наш разговор наедине.
Он мне ответил, что я должна подумать и не рубить сплеча. Но кто это делает, по-моему, ясно.
А через несколько дней явился К.Ф. и говорит, что прибыл специально мозги мне прочищать, а если нужно, и ремешком врезать. Оказывается, до него дошёл слух, что я выхожу замуж за Красильникова, а он своего «благословения» не даст. Я его успокоила, сказала, что никуда и ни за кого не выхожу.
Наверное, потому, что наступил мир, люди начали обалдевать.
Прибыл Смирнов Владимир Сергеевич с таким же предложением и такими же соблазнами, как и Виктор Александрович. Он тоже ведь был в разведке. Разница только в том, что Красильников собирается оставаться в кадрах, а этот хочет уйти на гражданку. У него в Москве на 2-й Тверской-Ямской квартира, и в Москве я буду учиться, это он понимает и приветствует.
Не хочу я никуда, даже в Москву.
Постаралась как можно мягче всё объяснить. Ушёл недовольный, обиженный. А обижать я никого не хотела и не хочу, а играть в «любовь» - это не моё амплуа.
Остался ещё третий партнёр по танцам - лейтенант Коля Салин, тоже из разведки, но он ничего не предлагает. У него есть тётка с коровой, и он доволен.
Меня вызвал подполковник - Лида в тяжёлом состоянии, безнадёжном. Если мы обеспечим уход, может быть, появится надежда, он не хочет терять окончательно эту надежду. Лида просила, чтобы была с ней я. Увидев Лиду, я испугалась, но окончательно убила меня рана.
Дело в том, что у Лиды большая беременность, и она затруднила диагностику. Ей поставили непроходимость, а у неё оказался гнойный аппендицит, причём вскрывшийся с разлившимся гноем и перитонитом. Рану не зашивали, края её ужасно утолщены, и такое впечатление, будто бы художник на палитре мешал краски - и чёрную, и зелёную, и серую. Начался некроз. На неё в госпитале уже махнули рукой. Ведущий хирург утром приоткроет дверь в палатку, удивится, что она ещё жива, и идёт дальше. Назначений никаких нет, может, они и есть, но мне они не известны. Рану присыпают йодоформом. Это преступление - просто созерцать, как погибает человек, поведение ведущего хирурга возмущает.
Я решила действовать сама. Поехала в свою санчасть (в моём распоряжении машина и мотоцикл), заказала глюкозу 5 и 40%, физраствор, перекись водорода. Приготовила смесь из сульфидина и стрептоцида. Промыла рану перекисью несколько раз, засыпала сульфидином и стрептоцидом. Ввела подкожно литр физраствора и внутривенно 40% глюкозу. Хирург говорит, что она обречена, и это просто для успокоения совести. После этих процедур рана стала гораздо лучше. Достали американский пенициллин, колю через каждые 3 часа, держу на льду, всё строго по инструкции, обработка эфиром. Приходил хирург, просил отдать пенициллин другому человеку, тому, может быть, поможет, а ей бесполезно. Даже повёл меня посмотреть на этого человека. Я ему сказала, что очень сочувствую тому человеку, которому он мог бы помочь, но, тем не менее, ни одной единицы не отдам. Доставали с невероятным трудом из Москвы, подполковник самолёт специальный выпросил у начальства. Бороться нужно до конца.
…Труды мои, кажется, не пропадают даром, да и пенициллин сотворил чудо - Лиде стало лучше. Присылали Машеньку, нового фельдшера из нашей санчасти, чтобы как-то облегчить моё положение, я ведь и ночью не сплю, боюсь пропустить время инъекции, и уже еле держусь на ногах. Но Лида отправила Машу назад. Приехала Антонина и отправила меня на сутки выспаться.
Когда я вернулась, внезапно начались роды. Что делать в таких случаях, я не имею понятия, ведь ещё и рана не зашита. Вызвала хирурга, обмотали её лейкопластырем очень широким, несколькими катушками. И появился на свет крохотный семимесячный ребёнок - мальчик.
Забот у меня прибавилось, нужно было и ребёнка выхаживать. Бегала в роддом (благо, рядом, обходилась без транспорта), брала грудное молоко и искусственно через носик кормила Володю (так назвали). А у Лиды начался мастит.
Целый месяц пробыла с ней в госпитале. Рана начала быстро заживать, но хирург сказал, что там гнойный карман. Выписали нас домой. Лида ещё лежачая, и ребёнок очень слаб, и, кроме того, у него начались судорожные припадки. Его нужно держать в тепле, пробовала забираться с ним на русскую печь, но припадки учащались. Обложила грелками, кормлю искусственно. Дел по горло, а я ничего не умею, опыт на нуле. Так натопила печь (обнаружила на чердаке целый склад сухих берёзовых поленьев), что чуть дом не сожгла. Первый раз в жизни делала голубцы (начинка из американских консервов), пекла оладьи, борщ варила. Степан Филиппович хвалил.
Прожил Володя двадцать один день. Сказалась тяжелейшая интоксикация, лёд, лежавший на нём две недели, недоношенность.
Степан Филиппович поцеловал его и сказал: «Прощай, сынок, жди нас». Я не поехала на кладбище, осталась с Лидой. Да ещё и обед надо было сделать. Пришли Цветков, Рыжков, Зырянов и др.
Стараюсь как-то отвлечь Лиду. Под её руководством стала шить ей платье, первый раз в жизни, думаю, что и последний. Терпения у меня не хватает. Люблю вышивать. Получилось сверх всякого ожидания очень симпатичное комбинированное платье. Лида в нём как-то преобразилась сразу, но потом разрыдалась, еле я её успокоила.
Лида поправилась, я вернулась к своим обязанностям в санчасть. Степана Филипповича вызывает начальство, и он попросил, чтобы я переночевала с ней. Улеглись мы с ней на одной кровати, устали, целый день провозились, занимались благоустройством. Из ящиков соорудили подобие дивана, я вышила корзинку с вишнями на подушку. Утром была на рынке, купила покрывало на «диван». Занавески пристроили…
Только уснули, и я почувствовала, что в чём-то плаваю. Встала, включила свет и ужаснулась - под нами целая лужа гноя. Вскрылся этот самый карман. Побежала к дежурному по части, взяла машину и поехала к хирургу. Он приехал, посмотрел и забрал её в госпиталь. Самочувствие неплохое, и меня с ней не оставили.
Я занимаюсь аптекой, и мне приходится каждый месяц ездить в Киев в санитарный отдел округа за медикаментами. Поездки хуже, чем в войну, в вагон не пускают. Солдаты на крыше, а я на подножке. Ехать ночь. Сцеплю руки на поручнях, начинаю дремать и боюсь свалиться, кажется, что внизу пропасть. Первый раз поехала с Сашей Логвиненко. говорят, что она неподчиняемая, но со мной вела себя безукоризненно.
Киев покорил своей красотой. Он мало пострадал. Сметён с лица земли Крещатик. Теперь там ползают пленные немцы, разбирают кирпич. Целый день мы искали улицу Сурикова, санитарный отдел округа и не могли найти. Уселись на таре, готовились так провести ночь, но над нами сжалился дед, ехавший мимо на телеге. Погрузил наши ящики и бутыли и повёз к себе домой. Соседи пришли на нас посмотреть как на диковину. Разговорились, оказывается, мы и сидим на улице Сурикова. Она называлась Немецко-Бухтеевская, её только переименовали, и мало кто знает. Утром отправились в санитарный отдел округа, в ожидании приёма полдня сидела на окне и любовалась потрясающим видом Днепра.
Медикаментов не дали, назначили другой срок. Побродили по городу, поклонились могиле Ватутина, братским могилам, побывали в Лавре, посмотрели на монахинь. Там была торжественная встреча какого-то зарубежного религиозного деятеля. Интересно было посмотреть, но всё казалось каким-то нереальным, киношным. После того, как прокатилась такая война, всерьёз этим заниматься, по-моему, нельзя.
Уже осмотрели весь Киев, а уехать никак не можем, на подножке холодно, мы в одних гимнастёрках. Нам пытались помочь ребята - выпускники пограничного училища. Выбрали вагон, у которого никого не было, и двери были закрыты, но зато открыты окна. Первой подсадили меня, и я свалилась в купе на колени какому-то товарищу. Он был в гражданском, галстук-бабочка, огромные очки. Глаза у него чуть не выскочили из орбит. На пороге появился лейтенант с грозным видом:
- Сержант, как Вы сюда попали? - я ему сказала, что через окно.
- Потрудитесь выйти в дверь! - и уже, когда я выходила из вагона, сказал, что это премьер-министр Польши Осубка-Моравский едет в Москву. Вагон международный, мы недосмотрели, а пограничники от нечего делать, видно, решили позабавиться.
Вот так неожиданно пришлось мне побывать на коленях у премьер-министра Польши.
…Снова пришлось трястись от холода и страха на подножке.
Снова в Киеве, на этот раз с Кандановой,[2] она приехала предъявить претензии в санотдел округа, но её и слушать не стали. Потащила я её послушать оркестр. В первый ряд прошёл Хрущёв с сопровождающими лицами. Объявили: «Друга рапсодия Лыста».[3] Я приготовилась слушать, мне очень нравится эта вещь, но через две минуты начальница сказала: «Пошли отсюда, зачем нам этот похоронный марш». А так хотелось послушать… Ведь это же первый концерт в мирное время, но начальство рассудило иначе.
Я снова собралась в Киев, была на вокзале, но вдруг появились автоматчики и так ловко очистили вокзал - глазом моргнуть не успела, как ни одного человека на нём не осталось. Меня почему-то не тронули. Через несколько минут подходит бронепоезд какой-то странный, часть вагонов не бронированные, но необычные.
У машиниста сидит офицер с автоматом и телефонным аппаратом. Поезд мгновенно оцепили автоматчики. Из поезда вышли несколько полковников и стали у вагонов. Паровоз моментально набрал воду, и поезд покатил дальше. Позже узнала, что в этом загадочном поезде ехал в Потсдам Сталин.
Нам дали три тысячи пленных немцев, мадьяр, румын. Будут работать над восстановлением станции Брянск-II. Не могу я на них смотреть, а оказывать помощь - тем более. Даю бинты - пусть перевязываются сами. К нам в санчасть часто заходит переводчик лейтенант Алексей Фесенко. Предложил мне заниматься немецким. Мне просто стыдно, я почти ничего не помню. Так хочется скорее взять в руки книги и не выпускать их из рук.[4] Вспоминается школа, если что-то и осталось в голове, так это химия. Но такие преподаватели, какой была Мария Павловна,[5] - это большая редкость, учитель милостью божьей. Она в молодости была дружна с семьёй Менделеева. Большинство преподавателей по сравнению с ней выглядели ремесленниками. Хотя я любила и физика Александра Васильевича Белякова, он был на фронте всю войну, историка Ивана Ивановича Иванова, он ушёл на второй день политруком. А классный руководитель Нина Абрамовна Горбатовская, когда узнала, что мы ушли добровольцами, сказала, что это будет нам хорошей школой жизни. Не дай бог проходить такую «школу», как война. Для неё самой она обернулась гибелью в гестапо. А «козёл» - наш учитель пения - пошёл служить фашистам и сбежал с ними. Война распределила не только учащихся, но и учителей.
Как бы там ни было, начинать придётся всё заново.
Пришёл приказ на демобилизацию. Это уже вторая очередь, но меня в приказе нет. Медиков не хватает, меня уговаривают остаться. Мнения у всех разные. Одни говорят, что остаться хотя бы для того, чтобы пережить это тяжёлое время, на гражданке старшина кормить не будет. Цветков говорит, что жизнь тем и интересна, что в ней трудности. Если всё будет гладко без борьбы - жизнь будет неинтересна. А я вот как-то не удосужилась задуматься над этим, казалось, кончилась война - и всем трудностям пришёл конец. Саша пишет, чтобы я ехала к его родителям, но статус у меня не тот, чтобы к ним являться. Нужно всерьёз подумать об учёбе. Мне уже двадцать первый год. Четыре года и три месяца - самое лучшее время в жизни человека забрала война. Пришлось ехать в Шостку в политотдел, убеждать. Начальник политотдела долго беседовал со мной, но вначале, когда я назвала свою фамилию, почему-то усомнился, что я именно Карпова. Смотрел в какие-то бумаги. По дороге назад я вспомнила, что Безрук говорил, что когда доложили в политотдел результаты последнего осмотра, и он услышал, что всё-таки остались четыре девчонки и будут демобилизоваться, он сказал, что не пожалеет времени - приедет специально посмотреть, что это за крокодилы, на которых никто не польстился. Нельзя было подводить подполковника, а то бы нужно было доложить, что я одна из «крокодилов», пусть любуется. Остальные три «крокодила» - Вера Гавриленко, Надя Воропаева и Аня Мягкова - очень хорошие девочки, пусть бы приехал, посмотрел.
Проводы нам устроили грандиозные. Заставили меня выпить самогонки. А у меня на алкоголь парадоксальная реакция - я начала реветь. Обошла чуть ли не всех, подходила сзади и ревела, уткнувшись носом в гимнастёрку. Начальство выясняло, кто меня обидел. Никто меня не обидел. Мне трижды приходилось уходить из дому на фронт - в 41-м, в 42-м и в 43-м, но я не проронила ни слезинки. В сорок первом вообще была в диком восторге, да и в сорок третьем. А вот теперь никакой радости оттого, что возвращаешься домой.
Жаль, страшно жаль расставаться с батальоном. Он стал частью моей жизни.
А, кроме того, это ведь и прощанье с юностью.
Радужных надежд на будущее у меня вдруг не стало.
А потом я нашёл одну страничку, и вот что там было написано, что не вошло в Дневник:
Свои записи я закончила в октябре 1954 года, прослужив в Красной-Советской Армии 4 года 3 м-ца 15 дней. С 1946 года по март 1948 года в/госпиталь 377 в Новочеркасске старшей медсестрой нервного и детского отделений. Начальниками отделений были к-н Беляев Анатолий Алексеевич и ст.л-нт Знамеровская Виктория Владимировна. В мае 47 г. меня прооперировали - удалили гланды (D-s: криптогенный хронический сепсис), в октябре 47 года снова была стационирована с диагнозом: мелкоочаговый диссеминированный туберкулёз лёгких в стадии субкомпенсации. Жизнь на гражданке была очень тяжёлой - 500 гр. хлеба, вот и весь суточный рацион. В госпитале мне дали индивидуальный санаторный стол. Состояние улучшилось, и 5 января 1948 г.я выписалась из госпиталя, а 10 января 1948 г. вышла замуж за Бурцева Алексея Павловича. В феврале уехала по месту службы мужа. Так началась моя жизнь жены офицера. Жили в Баку (Баладжары, пос. Кагановича), на Украине в Белой Церкви и Новомосковске Днепропетровской области. Одновременно заочно учились: сначала в учительском, потом в педагогическом институте. В 1956 году мы демобилизовались.
Всё".
[1] Она была из крымских татар, и звали её Зейнаб Магомедовна.
[2] Та самая Зейнаб Магомедовна.
[3] По-украински так звучит «вторая рапсодия Листа».
[4] Занятия немецким закончились тем, что этот учитель предложил мне руку и сердце, спросив предварительно разрешение на то, чтобы поцеловать меня. Я ему сказала, что не хочу морочить ему голову, замуж я не собираюсь, мне нужно получить хоть какую-то специальность. Он был согласен на всё, пусть я дома буду получать специальность, он будет высылать аттестат, но предварительно оформим отношения. Но сердцу не прикажешь. В него была влюблена Аня Мягкова, она приходила ко мне, и я ей сказала, что никаких видов на него не имею. Я рассказала Лиде, а Степан Филиппович говорит - выходи замуж, он украинец. Лучшего мужа не найдёшь. Я ему сказала, что для меня национальность никакой роли не играет, ну не люблю я его, как же можно себя заставлять. А Люба Авраменко вышла замуж за его друга, были мы на свадьбе, пропили Любу, а вот отношений они не оформили. Уехала она домой беременная.
[5] М.П.Вологдина-Кашинская, её муж - профессор НПИ - был известным химиком, есть даже реакция его имени в качественном анализе: «реакция Петрашень».
p.s.
Несколько фотографий по теме:
Муж Елены Карповой (сидит, третий слева) с личным составом своей батареи на фронте
"Временное удостоверение личности моей бабушки в период оккупации - т.н. "мельдекарте". Фото прислано Алексеем Бурцевым.