ТАРКОВСКИЕ: ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ (часть 100)
Cherchez la femme
Ибо чара - старше опыта,
Ибо сказка - старше были.
Марина ЦВЕТАЕВА.
Фридрих Горенштейн женат был дважды. Первой его супругой была Марика Балан - актриса московского цыганского театра «Ромэн», куда писатель частенько захаживал.
Сама Мария Георгиевна была молдаванкой. Вместе с группой из Кишинева она поступила в Щукинское училище и окончила его, однако домой не вернулась, оставшись в Москве. Кроме театра «Ромэн», служила она и в театре «Современник», снималась во многих художественных фильмах. Выходившие на грампластинках записи с романсами и песнями в ее исполнении в свое время были весьма популярны.
Марика Балан с Фридрихом Горенштейном. Эта и следующие две фотографии из альбома Марии Георгиевны воспроизводятся по кадрам из документального фильма Мирчи Сурду «Марика Балан».
Как и обещал, о Марике Балан, с которой мне довелось встречаться и беседовать, я еще расскажу. Пока же отмечу главное: женщина эта оказала сильное влияние на бытовую сторону жизни Горенштейна.
«Женившись, - вспоминал Юрий Клепиков, - Фридрих стал свежим, душистым, нарядным. Еще недавно он был не в ладах с носовым платком. И вот - джентльмен. Костюм-тройка, бабочка, безупречная обувь, дорогой портфель, зонт-трость, длинный черный плащ».
Так же полагал и другой знакомый писателя - Лазарь Лазарев: «Вообще, постепенно его жизнь в Москве как-то налаживалась […] Марика мне казалась очень хорошей спутницей для Фридриха, она понимала (или чувствовала), что он очень талантлив. И по-женски мудро обходила острые черты его характера. Она многое в жизни Фридриха наладила, “цивилизовала”; я бы даже сказал, что у него возник дом - мы бывали у них, они у нас».
Колючек в неуживчивом характере Фридриха Горенштейна оставалось, однако, еще предостаточно.
Знакомя со своей женой, рассказывал Юрий Клепиков, он «улыбался снисходительно и как бы извинялся:
- Она христианка... Она простая... Вот видишь, ха-ха... Она не знает, где Аргентина... И что было до Октябрьской революции...»
Обратим, кстати говоря, внимание на одну важную, на наш взгляд, особенность: все три известных женщины, с которыми был близок Горенштейн, являлись христианками.
Первая, студентка-чилийка, - католичка.
Вторая, Марика Балан, - православная.
Третья, Инна Прокопец с Западной Украины, - скорее всего униатка.
Вряд ли это было случайно. Налицо - закономерность! Но в чем заключался ее смысл?
Ключ к разгадке, как нам кажется, дает роман «Псалом» - произведение программное не только с точки зрения идей там заложенных, но, как нам кажется, и модели семейных отношений, которую автор, сочинив, собирался реализовать в личной своей жизни.
Итак, взглянем на роман под этим углом.
«…Женщина создает национальный облик народа», - утверждает автор.
Далее вполне предсказуемо он восхваляет «прекрасный облик библейских красавиц».
Вот только кто их видел? Описания - да, читали. Но ведь у понятия красоты - хорошо известно - есть национальные и расовые особенности. (Вспомните хотя бы иконы в храмах, куда ходят молиться православные китайцы или японцы.)
И потому обитавший в воображаемом ветхозаветном мiре Горенштейн не в книжной, а в реальной, осязаемой жизни видел, увы, вот это: «…Женщины с непропорциональными носами, с костлявыми ляжками либо с обвислыми животами рожали людей узкокостных, сутулых, слабосильных, хронически больных…»
Можно, конечно, объяснять эту неприглядность какими угодно причинами: «жестоким угнетением», «вековым преследованием», «славянской» и другой, какой угодно, «ненавистью» и т.д.
Правда, тогда непонятно, как быть, например, с самими русскими, которые, как это хорошо известно, жили порой в гораздо более худших, часто непредставимо невыносимых, условиях?
Или - если размышлять в логике «вечно гонимых»: помогли ли еврейкам хорошее питание и налаженный быт, когда - после 1917-го - они, выбравшись из черты оседлости, густо заселили Петроград, Москву и другие крупные русские города, забравшись в жилища изгнанных и убитых (в том числе и не без участия многих их родичей)?
Сильно ли им помогло маслице и белый хлебушек на их столах, дубовый паркет, чугунные батареи и фаянсовые ватерклозеты в обретенных ими квартирах, душные пуховики, шелковые чулки и прочий их новый гардероб, погоня за «парижским-таки шиком», походы в магазины, торгсин и рестораны, доступ в распределители со спецпайком и в парикмахерские с укладкой волос и маникюром?
На вопрос этот отвечает один из героев романа - Алексей Иосифович Иволгин: «…Между нами говоря, мне: никогда еврейские женщины не нравились… Неряшливые, нервные, и в женском есть у них какая-то чисто еврейская жадность… То ли дело славянки, - и Алексей Иосифович - искусствовед - доверительно причмокнул губами».
Персонаж этот, правда, скорее отрицательный (одно слово выкрест!), однако ведь и сам Горенштейн - не на страницах своих книг или в приватных разговорах, а в самой что ни на есть реальной жизни - тоже предпочитал иудейкам христианок, впрочем, как и главный и любимый им герой его романа - Дан-Аспид-Антихрист.
Не раз упоминавшийся нами академик В.В. Иванов в предисловии к первому изданию «Псалома» в нашей стране подчеркивал «преобладание женщины» в произведении и глубокую - вне зависимости от персональных чувств и воли - «личную связь его автора с Россией».
«…Мужчины, - подчеркивает Вячеслав Всеволодович, - у Горенштейна явно вторичны по сравнению с героинями и иногда […] нужны только для пробуждения чувства в героине, потом они исчезают, роман, строящийся на женских образах, в них не нуждается».
Автор буквально «заворожен женским русским началом».
По словам Иванова, Горенштейн «болен Россией, ее […] безбрежной географией (с которой, кстати говоря, для Горенштейна сопряжены притягательные черты русских женщин: ведь им нужно было заселить настолько обширные пространства, отсюда их способность к продолжению рода и дар плотской любви)».
Последнее замечание дает нам один из ключей к пониманию: плодовитость. А еще - «пленение крови» или, если угодно, «похищение гена».
Именно под этим углом зрения следует рассматривать дальнейшие рассуждения В.В. Иванова: «Роман в большой степени построен вокруг идеи плотской любви как проклятия. А другой любви герои романа почти не знают».
Далее он раскрывает сами корни этого явления, пусть, по вполне понятным причинам, и не артикулируя их: «Нагота [sic!] женского тела, насилие [sic!] над женщиной, надругательство [sic!] мужа над любовником описаны Горенштейном с силой [sic!] , на которую, вероятно, его вдохновило чтение Ветхого Завета [sic!]».
Именно этим объясняется и отсюда проистекает то, что критик Наталья Иванова именует «неудержимой страстью своего героя, Дана, Дана Яковлевича, к русской женщине, олицетворяющей Россию».
Тут, конечно, Наталья Борисовна многое не договаривает (и, конечно же, не случайно).
Во-первых, не просто о «Дане Яковлевиче» речь, а - об Антихристе.
Во-вторых, не о «русских женщинах», а - о «русских девочках»:
«Доброй девочке-блуднице» нищенке-сироте Марии.
«Нечестивой девочке-мученице» сироте Аннушке.
Деревенской девочке «пророчице Пелагеи», которую приемный отец ее Антихрист «метит» именем Руфь.
Тут всё не случайно: и возраст, и социальное положение, и имена!
Вопрос «через кого», несомненно, важен. Но гораздо существеннее - «во имя чего».
В кощунственно именуемом Горенштейном «святом семействе Антихриста, посланца Господня» на свет появилось три сына:
Первенец Вася - от малолетней «грешницы Марии», осужденной за проституцию и бродяжничество, - рождается в тюремной больнице.
Второй Андрей - от неукротимой страсти замужней русской женщины Веры.
Третий Дан - от приемной дочери Антихриста «пророчицы Пелагеи», получившей имя Руфи.
«…Осужденная за проституцию и бродяжничество, родила Мария в тюремной больнице сыночка от Дана, Антихриста. […] Отняли у Марии черноглазого Васю и отдали его в приют. После этого не захотела больше жить Мария, умерла пятнадцати лет от роду в тюремной больнице […] и похоронена была без гроба».
Сын Антихриста Вася, не ведавший кто его отец, узнав о своем еврейском происхождении, повесился.
История хорошо известная, часто случающаяся в жизни и не раз описывавшаяся в литературе:
http://sergey-v-fomin.livejournal.com/87582.html
Наиболее важным - причем не столько даже с точки зрения сюжета романа, сколько для понимания жизни самого Фридриха Горенштейна - был третий сын Антихриста - Дан.
«…Через Сатану, - читаем в романе “Псалом”, - стал Антихрист мужем дочери своей».
С этим мы, конечно, спорить не будем.
Но далее следует, на наш взгляд, самое интересное, когда автор - через своих героев - рассказывает нам о себе. (Тут - Фрейд, распутывать которого, однако, лучше всё же через Юнга. Но главное, конечно, здесь открыто изложено то, что в православном богословии именуется «талмудическим жидовством», из предосторожности обычно носителями его тщательно укрываемое.)
Руфь-Пелагея «вспомнила дочерей Лота, во имя продолжения рода после гибели грешного Содома напоивших отца своего и спавших с ним, отчего продолжался род моавитян. Вспомнила она, как великая моавитянка Фамарь, переодевшись блудницей, спала с тестем своим Иудой, продолжив тем колено Иудино и создав Дом Давида, откуда и премудрый Соломон, и Мессия Христос родом.
Ей же было знамение осуществить свою Идею через насилие с помощью Сатаны, ибо в любви дочери к отцу - нежность, в страсти женщины к мужчине - жестокость, а Господь не может быть жесток. […]
Антихрист знал, что женщина эта физически сильна, как сильны бывают крестьянские северные жены-красавицы. Для девушки она была уже не молода, и, как любимый отец любимой, во всем ему доверяющей дочери, он знал, что она еще не тронута. […]
Она не была ему дочерью по крови, но она была ему дочерью по душе, он взял ее крошкой из рук матери на пороге смерти, вырастил ее, теперь же ему надлежало совершить то, что немыслимо без помощи Сатаны. […]
Как праведника Иова Господь отдал в руки Сатаны, дабы он, претерпев мучения, укрепился в вере, так и отец с дочерью были ради Божьего отданы Сатане, постоянному, необходимому участнику трагической Господней драматургии. […]
Антихрист знал, будучи образованным иудеем, подобно Брату своему, что это не был еще тот Сын, но это был сын-знамение. А без знамения не может совершиться ничего Божьего. Ныне после Дома Давидова дано прославиться Дому Данову, возвестив: “Младенец родился нам, Сын дан [sic!] нам”. […]
Младенец этот, названный Дан в честь отца своего, был иудейским обликом в отца, но глаза имел материнские, северные […]
Дан выделится из многих, а став юношей, выделится из всех. Быстро минет он пору поисков, а когда найдет, то быстро поверит в найденное. Полюбит он всей душой пророков библейских…»
В полном соответствии с романом «Псалом» Фридрих Горенштейн строил и свою собственную, уже не романную, а вполне реальную жизнь.
Безымянная студентка-чилийка вполне соответствовала роли «доброй девочки-блудницы» Марии.
Замужняя русская женщина Вера с ее «неукротимой страстью» может быть вполне созвучной актрисе Марике Балан.
А вот приемную дочь, «пророчицу» Пелагею-Руфь - эту третью, сконструированную им в романе женщину - Фридрих Горенштейн сначала искал (по одному ему ведомым признакам) в жизни, а затем, найдя, доводил, как мог, до необходимых ему кондиций.
Звали ее Инна Михайловна Прокопец.
«В маленькую квартирку покойной к тому времени матери Василия Аксенова, где собирались “метропольцы”, - рассказывал о своих впечатлениях от знакомстве с ней Евгений Попов, - он привел однажды высокую рыжую девушку и весь вечер не сводил с нее влюбленного взгляда, тем самым отвлекаясь от решения наших общих остротекущих проблем. Таких, например, как: сразу ли дать информацию на Запад или сначала письменно пожаловаться на репрессии “дорогому Леониду Ильичу”? Или и то и другое. Фридрих же время от времени восклицал совершенно не по делу:
- Рыжая! Она же совершенно рыжая! Посмотрите!
Девушка краснела и улыбалась».
Родом Инна была с Западной Украины, из театральной семьи (мать - актриса из украинского театра в Белой Церкви, отчим - «хорошо пьющий» главный театральный режиссер из Ферганы).
В соответствии с канвой романа «Псалом», по возрасту эта вторая жена действительно годилась Фридриху Наумовичу в дочери, будучи на 23 года моложе мужа.
Ей-то и надлежало родить ему сына, имя которого заранее было определено: Дан.
Он и родился в 1980 г. в Москве накануне отъезда Горенштейна из СССР.
О некоторых особенностях, осуществлявшейся «в алхимической реторте», по рецептам Фридриха Наумовича, жизни сохранилось совершенно безценное свидетельство известного театрального режиссера Михаила Захаровича Левитина, работавшего в то время в московском Театре миниатюр:
«Я был у Фридриха дома. Он пригласил меня познакомиться с женой и посмотреть на младенца. В заурядном пятиэтажном доме, где чемоданы были, ощущение временности жилья.
Я увидел его героиню. Я никак не ожидал увидеть юродивую в его доме. Хотя, наверное, в его жизни были разные женщины, он буквально нашел героиню своей книги.
Сидела девочка из Белой Церкви, простоволосая, в каком-то платье полотняном бедном. По-моему, по дому она ходила босиком, тапочек на ней не было. У нее был несколько отрешенный взгляд - может быть, она была потрясена Фридрихом, ошеломлена от жизни с ним. Не знаю: при мне он не был с ней ни груб, ни нежен - все было странно.
Я сидел в компании еврея-гиганта, биндюжника такого, и юродивой из Белой Церкви, рядом лежал мальчик с крючковатым носом - его сын Дан. […]
…Я рассказывал нечто криминальное, или очень тревожное, или интригующее, глядел только на нее со своей привычкой производить впечатление прежде всего на женщин, оставив Фридриха где-то в стороне и слева.
И в момент кульминации моего рассказа на улице раздался свист.
Всё, что я сейчас вспоминаю, происходило синхронно, в одну секунду: мой рассказ, кульминация рассказа, свист. Девушка на кульминации страшно вскрикнула, просто в ужасе, Фридрих в ту же секунду оказался в комнате сына, вскочил туда.
Тут же вернулся с плеткой и крикнул: “Если тебя кто-нибудь обидит, возьми эту плетку и бей его, бей!” […]
Это была, я думаю, постоянная тревога, непреходящая. […]
Вот сейчас, говоря это, пытаюсь найти какой-то аналог в реальности - и единственный аналог нашел.
Имеет ли это отношение к национальной психике или к судьбе - не знаю. Но я знал человека, еврейского человека, ушедшего от своей семьи к женщине, родившей ему детей-близнецов.
Этот человек выменял комнату в коммунальной квартире, где жила эта женщина с двумя его детьми, и поселился там. Ушел из большой, любящей его семьи. Умный человек.
Так вот, он никогда с этой женщиной не общался, находясь с ней в коммуналке на общей кухне. Никогда! Порой устраивал ей какие-то неприятности. Ему важно было видеть детей, говорить со своими детьми, но он не мог допустить, чтобы эта женщина заподозрила, что он любит ее и ушел к ней по любви.
Там даже был такой жуткий случай, когда она устроила детям день рождения. Она пошла за ними в детский сад (я написал об этом в одной книжке очень давно), а когда вернулась, он все смел со стола, этот человек, он разрушил праздник, вошел в комнату и разрушил.
Что это за люди, я не знаю. О них вспоминаешь и жалеешь, когда их уже нет. Жалеешь, что ты как-то не договорился с ними, не сблизился, не узнал тайны. Какую тайну можно узнать от людей?»
***
В случае с Горенштейном всё завершилось весьма ожидаемо. Искусственно смоделированная семья, в конце концов, развалилась.
В середине 1990-х, уже в Берлине, они развелись.
«…Эта женщина оказалось мегерой. Она от меня ушла», - жаловался Фридрих Наумович знакомым.
В одном из последних своих произведений «Как я был шпионом ЦРУ» он написал:
«Я вывез на Запад семью, но я не вывез любовь; вместо любви - сын-мальчик. Это, конечно, в некотором смысле, компенсация. Но, все-таки, вспоминаются чудесные строки Гейне:
Бежим, ты будешь мне женой,
Мы отдохнем в краю чужом,
В моей любви ты обретешь
И родину, и отчий дом.
А не пойдешь - я здесь умру,
И ты останешься одна,
И будет отчий дом тебе
Как чужедальная страна».
На задворках Европы -
Ностальгический брэд,
Разговор в полутемной кофейне:
«Господа офицеры, России уж нет!
- Вы пьяны, Вы отравлены Гейне!
В голове Вашей - сор, Вы болтаете вздор…»
Станислав ХАТУНЦЕВ.
Продолжение следует.