"Осада человека" - блокадные записки Ольги Фрейденберг (4 часть)
продолжение ( начало здесь)
Факсимиле открытки О. Фрейденберг Б. Пастернаку, 18 ноября 1943
(фото из книги "Пожизненная привязанность")
1943 год
Мы доходили до крайности. Мамина патетика страха, голода, замерзания была ужасна. Двойные мученья, за нее и за себя!
- Ты на это шла, - говорила мама ехидно.
«Я считала невозможным сожительство двух близких людей в обстановке ссор, молчанья, забастовок, деланья «на зло». Это было мне невыносимо, эта духовная неопрятность и осада внутри семьи. Но она крепко сидела и здесь, пробираясь еще глубже, в самое сердце человека, удушая и преследуя его везде, даже наедине, даже ночью, даже в своем глубоком «я»... [XIV: 106, 109]
С января возобновились налеты и продолжались обстрелы. Теперь уже они совершались комбинированно. В газетах не сообщалось ни о налетах, ни о голоде и бытовом бездорожье, ни об обстрелах. О них запрещено было писать в письмах, говорить в разговорах.
Человек подвергался насилию, смерти, всем ужасам голодного истощения и борьбы с физической природой, всем лишениям заброшенного государством, но эксплуатируемого им существа.
(«15-го февраля [1943] артиллерийский обстрел длился 12 часов...» [XV: 115, 25-26])
«Причина явлений и устранение бедствий - это отошло, как химера. Только борт! Только семантика того тонкого верхнего края, который служит границей жизни и смерти, символом, отображающим мой сегодняшний день..» [XV: 115, 27]
«Моя мысль постоянно работала над взаимоотношениями с матерью. Я думала об этом днем и ночью, на улице и в очередях, за всякой работой и роздыхом…» [XV: 118, 35]
«Я не прощала ей тирании, с какой она разрушала все здание моей внутренней жизни. Она вторгалась в любовь <...> Она вторгалась в мои дружбы и воинственно становилась между мною и моими друзьями. Она подтачивала мою науку, сделав меня прислугой <...>.
Этот ретроспективный взгляд на жизнь, даром загубленную, впитанную без пользы чужой душой, жег меня днем и ночью. Нигде я не могла от него укрыться. Он настигал меня на улице, в постели, за столом и за книгой, он рос во мне, подобно злокачественной опухоли, и наполнял меня ожесточеньем.
Мать, между тем, находилась в состоянии постоянного и язвительного, возбужденного раздраженья. В такой атмосфере мне приходилось жить. Она во всем корила меня» [XV: 118, 35-36]
«Потом я смягчалась и жалела. Моя мольба просила теперь одного: чтоб я могла забыть, простить; победить светом дракона в своей душе. И я стала перевоплощаться в материнскую природу и покидать себя. Я почувствовала себя хилой, ветхой, дряблой. Иждивенка - вот кто я была, лишенная самостоятельности, одинокая в душе, все утратившая, всех пережившая, в тягость и мученье мне, единственному живому дитяти. Я трепетала от состраданья. Все я делала, чтоб изменить этот роковой ход вещей. Получая продукты, я поровну делила между нами, чтоб она ела и пила, сколько и когда хотела» [XVI: 118, 1-2]
(«Наша драма была в том, что нас заперли и забили в общий склеп...» [XVI: 119, 6])
«Как я не умела отделять себя чувством от одушевленного и неодушевленного, вещного мира, так я никогда не могла ставить перегородок между научной теорией и непосредственным восприятием жизни; одно выражало другое» [XVI: 122, 17]
(* 6 марта 1943 г. - Сталину присвоено звание Маршал Советского Союза)
(Еще одна ужасная зима, опять весна. События и переживания, как ей кажется, «стали повторяться»: «те же праздники, выдачи, позорные задержки пайка, голоданье» [XVII: 127, 11].)
Я заметила, что события стали повторяться. Была весна, голубое солнечное небо, перемежаемое на этот раз пасмурными и дождливыми днями; те же праздники, выдачи, позорные задержки пайка, голоданье. У нас нет ни керосина, ни дров. Мама дрогнет, хотя на дворе весна.
«Голод и полная отмена цивилизации» [XVII: 134, 45]
Фрейденберг приводит подробные описания хождения за справками и удостоверениями, подачи заявлений, ожидания приема, разговоров с ответственными лицами и их секретаршами, и проч. При этом она пользуется и мифологическими категориями; так, она именует одно такое учреждение «преисподняя, называющаяся главным управлением по учету и выдаче прод. карточек» [XVIII: 136, 1]
В доме ничего нет. Мы, бледные, истощенные, умученные, пьем воду с крохами хлеба. Но и самовар нечем подогреть. Я сижу у себя за столом, но работать не могу из-за анемии мозга. Передо мной листики, исписанные моей рукой, с моими «Лекциями по теории фольклора», но голова не варит. Завтра еще более страшный день, даже без пустого супа.
Я бегала в поисках работы, т.к. паек первой категории теперь выдавался, только служащим. Меня рекомендовали для работы в Архиве. Я не смела отказываться. С конца июля начались мои визиты в здание Сената, где меня ласково встречали, но не могли придумать формы, в которой протекала бы моя работа. Тогда мне предложили тему о героизме ленинградских женщин. Мне понравилась мысль показать, как работали в осажденном городе деятельницы духовных профессий.
Знакомство с ленинградскими героинями было мало интересно. Меня больше занимали маленькие люди. С двумя женщинами мое знакомство оказалось прочно. Одна из них была Юдина. Я ее знала давно, когда к ней ходили Доватур и Егунов, почти студенты, и таскали для нее античные книги из нашего кабинета. Потом я узнала, что она приятельница Бори и Жени. Давно я хотела с ней познакомиться.
Профессор нашей консерватории, она была изгнана за открыто исповедавшуюся религиозность, и теперь приезжала из Москвы на концерты. Ее героизм был подлинным. Нужно было иметь высокий стойкий дух, чтоб добровольно жить в нашем страшном городе, выносить смертельные обстрелы, и в кромешной тьме возвращаться черными вечерами на седьмой этаж Астории. Юдина очаровала маму, которая сразу почувствовала к ней какую-то семейную любовь и близость.
(На протяжении всего текста она обвиняет «двойное варварство, Гитлера и Сталина» в цивилизационной катастрофе блокады [XVIII: 138, 10; см. также XVIII: 142, 25])
(«Теперь страна жила в каменном веке» [XVIII: 138, 11])
«Голод прививал новшество: люди не только ели, что угодно, но привыкали к сырому, не вареному. Ели всякие травы, от которых женщины ходили, словно беременные, с большими животами; худые, со вздутым животом, они напоминали (и я в том числе) негритянок» [XVIII: 139, 12]
Б. ПАСТЕРНАК - А. О. и О. ФРЕЙДЕНБЕРГАМ
Москва, 5 ноября 1943
Дорогие тетя Ася и Оля!
На днях Юдина нашла и вновь подарила мне вас. В прошлом году я послал вам несколько писем и телеграмм, оставшихся без ответа. Из последнего твоего письма, Олюшка, я знал, что вы двинулись было из Ленинграда и опять туда вернулись. Больше известий от вас не поступало, а запросы оставались без ответа. Но не я один был в отношении вас в таком положении.
Факт близкого нашего родства очевидно широко известен, что доставляет мне всегда живейшую радость. В прошлом году, когда как раз я терзался неведением о вас, в одном издательстве ко мне подошла незнакомая и очень милая молодая женщина, сказавшая мне, что она твоя ученица по фамилии, кажется, Полякова, и что после твоего несостоявшегося выезда из Ленинграда она потеряла твой след. Вскоре с теми же сожалениями ко мне обратился проф. Б.В. Казанский.
В последней открытке, которую я тебе написал, я упоминал тебе с радостью, как тебя знают и любят. В результате вашего молчания я пришел к нескольким допущеньям, из которых самым легким было предположенье, что вы все-таки выбрались в какую-нибудь сибирскую глушь. Я был уверен, что вас в Ленинграде нет, а вашего дома (раз письма не находят вас) и подавно: что его снесло снарядом. Розыски вас я приостановил в конце декабря.
Нынешним летом Казанский посоветовал мне написать в Центроэвак в Бугуруслан, и я этого не сделал только потому, что были едущие в Ленинград, и я надеялся запросить через них университет. Вы для меня были настолько потеряны, что мне трудно даже было скрывать это в телеграммах от папы.
В конце декабря я опять уехал от холодов к Зине и Леничке в Чистополь на елку; ведь он родился как раз в новогоднюю ночь. Я очень полюбил это звероподобное пошехонье, где я без отвращения чистил нужники и вращался среди детей природы на почти что волчьей или медвежьей грани. Все-таки, элементарные вещи, как хлеб, вода и топливо были как-то достижимы там, не то что в многоэтажных московских ребусах, в которых зимами останавливаются все токи, как кровь в жилах, и которые в меня вселяют мистический ужас. Я там опять прожил несколько месяцев и перевел «Антония и Клеопатру». Их печатают, а «Ромео и Джульетту», мою прошлогоднюю работу, я может быть пришлю тебе до Рождества.
Когда я летом прошлого (42-го года) приехал в Москву, я столкнулся с полным нашим разореньем, из которого потрясла меня только почти полная гибель папиных эскизов и набросков, а частью и законченных вещей, которые у меня имелись. Я уезжал среди паники и хаоса октябрьской эвакуации. Мы с Шурой ходили в Третьяковскую галерею с просьбой принять на храненье отцовские папки. Никуда ничего не принимали, кроме Толстовского музея, который далеко и куда не было ни тележек, ни машин.
У нас на городской квартире (восьмой и девятый этаж) поселились зенитчики. Они превратили верхний, незанятый ими этаж в проходной двор с настежь стоявшими дверями. Можешь себе представить, в каком я виде все там нашел в те единственные 5-10 минут, что я там побывал.
В Переделкине стояли наши части. Наши вещи вынесли в дом Всеволода Иванова, в том числе большой сундук со множеством папиных масляных этюдов, и вскоре ивановская дача сгорела до основанья. Эта главная рана была для меня так болезненна, что я махнул рукой на какие бы то ни было следы собственного пристанища, раз пропало главное, что меня связывало с воспоминаниями.
Я не мог заставить себя пойти на свою городскую квартиру еще раз, и прожил осень и половину прошлой зимы, не побывав ни разу в Переделкине, где прожил лучшее время с Леничкой, которое любил и где сосредоточенно и в тишине работал, хотя знал, что там живет Ленькина няня и что туда надо было бы съездить. Всю зиму (до Чистополя) я кочевал, некоторое время жил у Шуры, а больше у больших своих друзей профессора Валентина Фердинандовича Асмуса и его жены, где зажился и сейчас, и откуда пишу тебе.
В июле я привез в это разоренье Зину с ее сыном Стасиком и Леничкой. За старшим, Адрианом, с ампутированной ногой (костный туберкулез), она недавно со страшным трудом ездила в Свердловск и привезла полуумирающим. Он под Москвой в санатории.
Страшных трудов стоило выселить из квартиры зенитчиков. Это удалось только на прошлой неделе. Зина героически перебралась в этот неотопленный пустырь постепенно обживать его. Ее другой сын, Стасик - живет у знакомых близ Курского вокзала, она в Лаврушинском, я у Асмусов близ Киевского, Леничка со своей прежней няней, странной, чтобы не сказать больше, женщиной, не чающей в нем души, живет у ней на кухне нашего пустого дома в Переделкине. Я надеюсь, что холода, в конце концов, всех нас туда загонят.
Когда Леня тихо подходит к моему столу во время моей работы, чтобы посмотреть, как это мне помешает (как теребят корочку на губе), это на меня действует как присутствие музыки. В конце концов, он самое крепкое, что связывает меня с жизнью. Кроме того, зима в лесу, что может быть проще в смысле разрешения дровяной проблемы. Если мы там очутимся, я примусь за «Лира». Мне заказали «избранного Шекспира»: Лира, Макбета или Бурю, и две хроники, Ричард II и Генрих IV.
Нам сейчас очень трудно, ни угла, ни обстановки, жизнь приходится начинать сначала. В сентябре я был на Брянском фронте. Мне было очень хорошо с военными (армия была все время в передвижении), я там отдохнул. Когда позволят обстоятельства, я опять туда поеду.
Посылаю тебе книжечку, слишком тощую очень запоздалую и чересчур ничтожную, чтобы можно было о ней говорить. В ней есть только несколько здоровых страниц, написанных по-настоящему. Это цикл начала 1941 г. «Переделкино» (в конце книги). Это образец того, как стал бы я теперь писать вообще, если бы мог заниматься свободною оригинальной работой. Это было перед самой войной.
Ты догадаешься по почерку и стилю, что пишу я страшно второпях. Я очень много работаю эти недели (жизнь у Асмусов в этом отношении очень благоприятна: он мне уступил свой кабинет, я им только что много о вас рассказал. Она - Ирина Сергеевна Асмус, моя приятельница, в ней есть какие-то тети Асины черточки).
Я очень много работаю. Мне хочется пролезть в газеты. Я поздно хватился, но мне хочется обеспечить Зине и Леничке «положенье». Зина страшно состарилась и худа, как щепка. Приехали из Ташкента Женя с Женичкой. Он учится в Академии танкостроения, лейтенант (20 лет), на втором курсе, на хорошем счету, любим товарищами. Я пишу, перевожу, сочиняю поэму на современную тему с войной и буду ее печатать в «Знамени» и «Правде». Папа и сестры с Федей и семьями живы и благополучны. . Без конца целую и обнимаю вас.
Ваш Боря
[Надпись на книге «На ранних поездах»]
Новообретенным тете Асе и Оле в знак обожанья с просьбой извинить эти запоздалые пустяки и не судить за их ничтожность.
Боря. 2 ноября 1943
Б. ПАСТЕРНАК - О. ФРЕЙДЕНБЕРГ
Москва, 6 ноября 1943 <В Ленинграде 14 ноября 1943>
Дорогие тетя Ася и Оля!
Знаете ли вы, что я прошлой осенью безуспешно справлялся о вашем местопребывании, после того, что несколько моих писем к вам остались без ответа? Сейчас пишу эту открытку для проверки. Я вам отправляю два заказных и телеграмму. Авось что-нибудь дойдет.
Сообщения Юдиной были для меня непередаваемым счастьем. Я вас уже не чаял в живых. Все, - папа и сестры, Женя и Женек и все мои живы и здоровы, - подробности в большом письме.
Извести меня как-нибудь, Оля, о вашем здоровье, хотя Юдина много мне рассказала и меня успокоила.
Телеграмма срочная [8.11.43 ]
НЕ ПОЛУЧАЛ ОТВЕТОВ. РАДУЮСЬ СВЕДЕНИЯМ ЮДИНОЙ. ЗДОРОВЫ, ОБНИМАЕМ, ПИШИТЕ - БОРЯ.
Б. ПАСТЕРНАК - О. ФРЕЙДЕНБЕРГ
Москва, 12 ноября 1943 <В Ленинграде 22 ноября 1943>
Дорогая Олюшка! Поздравил папу и сестер с октябрьскими днями и в телеграмме сообщил о Вашем здоровье. Получил ответ:
Thanks often read about you heard transmission Moskow Celebration rejoice with fatherland all well father Pasternaks Slaters*.
Мне очень трудно бороться с царящим в печати тоном. Ничего не удается; вероятно, я опять сдамся и уйду в Шекспира. Целую тебя и тетю.
Твой Боря
* Благодарим, часто читаем о вас. слушаем передачи из Москвы. Поздравляем И радуемся вместе с родиной. Все благополучны. Отец. Пастернаки. Слейтеры (англ.).
О. ФРЕЙДЕНБЕРГ - Б. ПАСТЕРНАКУ
Ленинград, 18 ноября 1943 <В Москве 25 ноября 1943>
Дорогой, родной Боря!
Спасибо за все (стихи, телеграмму, письмо). Я до 1 декабря трагически занята, не могу тебе написать. Сейчас одно: мы тебя зовем к себе перезимовать, отдохнуть, поработать в спокойствии. Ты найдешь на нашем фронте, в городе-фронте, нужный для тебя материал, какого нет нигде. Дровами я запасена, в остальном - устроимся, моя комната и наши сердца - твои.
Мама рыдала, слушая твое письмо, о Зине особенно. Мы обнимаем вас, целуем, плачем о пережитом. Привет Юдиной и Женям, Шуре с Ириной.
Твоя Оля
Факсимиле открытки О. Фрейденберг Б. Пастернаку, 18 ноября 1943
(фото из книги "Пожизненная привязанность")
. . .
Сцены, ссоры, укоры, крики, попреки, обвинения и обиды занимают огромное место в записках: фиксируя их, Фрейденберг понимает и тривиальность каждого конкретного повода, и огромную значительность этих происшествий. Они спорили о трех картошках (поджарить их на остатках льняного масла, чтобы было второе, или положить в суп), о чае (дочь считала, что не надо столько пить), о преимуществах картошки и крупы перед хлебом («мама алкала хлеба») [XVIII: 152, 70]
( Продолжение здесь)
= = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = =
Так же по теме:
▪ Блокада Ленинграда в документах из рассекреченных архивов
▪ Ольга Берггольц: Блокадные дневники
= = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = = =
