Семиречье, 1909 (2/5): Первое знакомство с киргизами
Георгий Гинс. Очерки из поездки по Семиречью. Исторический вестник, 1913, № 10. С сайта www.vostlit.info
Другие части очерков: [1], [2], [3], [4], [5]
Первое знакомство с киргизами
Раскачиваясь во все стороны, медленно подвигалась по степи наша плоскодонная телега, прикрытая, как колпаком, рогожей на свитых прутьях (берданка). Впереди зеленела бесконечная равнина, постепенно становившаяся все темнее. Перед нами таранча-возница напевал песню со смешным припевом «Чурик-мурик» и с любовью покрикивал на своих саврасок.
Таранчинское селение, из которого мы выехали, стало теряться из виду. Дорога становилась все хуже и наконец совсем пропала. Началась дикая степь, полоса киргизских зимовок и пашен. Джигит [конный рассыльный киргиз, с казенной бляхой] наш, Менгли-Бай, чувствовал себя в открывающем просторе, как чувствует себя птица, выпущенная из клетки на воздух. Она купается в волнах воздуха, пост и летает, летает без конца. Присядет на ветку, осмотрится и снова летит - куда, она сама не знает, опьяненная своей свободой, забывшая томительные и сразу ставшие чужими и далекими впечатления клетки.
Так летал в степи наш джигит. То он скакал карьером и вдруг, оставаясь в седле, нагибался до самой земли, чтоб сорвать красивый цветок, то вдруг снимал свою шляпу и ловил пролетавшую бабочку, то останавливал свою лошадь и затягивал монотонную песню, начинавшуюся таким затяжным выкриком, что слушаешь, слушаешь и, кажется, уж и конца ему не будет, но вот он обрывается, как вздох, и тянется грустный, однообразный мотив, отдаваясь далеким эхом.
Тихо. Людей нет. Киргизы в горах, на джайляу; в степи остались лишь запоздавшие да еще стерегущие посевы. Смотреть вперед надоедает. Оставшаяся позади громада гор - в облаках. Солнце подымается. Горизонт заволакивается серой дымкой. Становится жарко. Мерное качание повозки убаюкивает, и спутник мой, переводчик студент Б., семиреченский уроженец, уже приглядевшийся к прелестям своей богатой родины, начинает дремать.
Вдруг крик. Из камыша поднялась стая молодых уток и, быстро, быстро замахав крыльями, полетела прочь. Охотничий инстинкт джигита вылился в крике, - не было ружья. Снова тишь. Но вот на горизонте показываются белый и красный флажки. Это признаки близкой стоянки, так как нас предупреждали, что ближайший аул находится недалеко от священного ключа, арасана, у которого и поставлены флаги.
Ключ был нам по дороге. Впрочем, дорогой едва ли правильно называть ту слабо протоптанную полосу-тропинку, но которой мы ехали, рискуя не раз перевернуться. После крутого, но, к счастью, небольшого спуска в овраг мы увидели источник и в нескольких верстах дальше - аул.
Над маленьким естественным бассейном с чистой прозрачной водой раскинулись два роскошных карагача с шарообразными шапками листвы. Там, где бассейн переходит в ручеек, устроены палатки для купанья больных [маленький Лурд].
На дереве висят тряпочки и копилка. Тряпочки - скромные подношения паломников, а копилка поставлена муллою, который живет в землянке у ключа, питаясь подаяниями. Когда мы пришли, мулла молился, и ничто не могло заставить его повернуться до окончания молитвы. На рогожке у ключа сидел больной, расслабленный киргиз. Все члены тела его дрожали; с трудом поднявшись, он еле держался на ногах.
Выпив воды и осмотрев источник, мы отправились в аул, где остановились в первой большой юрте.
Жалкими показались мне новые знакомцы. Хозяин наш был на редкость бестолков и на вопросы, которые ему задавали, либо отзывался незнанием, либо рассказывал такую чепуху, что его никто не понимал. А более молодые, из уважения к старшему (хозяину было под пятьдесят), не смели говорить и тоже молчали. Не мудрено, что всякие вопросы пришлось на время прекратить, пока не приехали другие, более толковые киргизы.
Мы углубились довольно далеко в Приилийскую равнину. С пригорка открывались огромные пространства, поросшие чием и другими характерными для степи травами. Посевы занимают ничтожную часть этого пространства, и грустно видеть, как половина этих посевов гибнет от безводья, как много земли с системой заброшенных поливных канав (арыков) остается без посевов потому, что не хватает воды, которую неразумно тратят другие; как в некоторых местах дикое просо и ит-купак [кормовая трава для скота], перемешанные с бурьяном, свидетельствуют о не использованных силах земли. Но кое-где торчат вехи топографов. Производится съемка, и вехи напоминают о том, что кто-то думает об этой земле, а маленькие флаги на этих вехах говорят о будущей победе культуры.
В некоторых местах равнины темнеют небольшими пятнами киргизские сады. Сады эти - просто ряд или группа деревьев, насаженных у пашни или зимовки. Как первобытны и пашни эти, и зимовки, и сады. Но надо тут же заметить, что не спит уже степь мертвым сном. Смутную тревогу поселили в детях степи вышки царских чиновников и уже там и сям появляются прозорливые киргизы, которые не из нужды, а из расчета меняют белоснежные горы на темную каштановую равнину. И у этих киргизов уже не случайные и бессистемные запашки, а правильное, хорошо и сознательно поставленное сельское хозяйство с пшеницей ее первом плане, с хуторами, с домиками вместо юрт и с настоящими фруктовыми садами возле жилищ.
По рассказам случайного знакомого в дороге, я знал одного такого киргиза Бильдебая. И мне пришлось побывать у него в гостях. Бильдебай образцовый хозяин и влиятельный человек. Он знает самоучкой русскую грамоту и много русских слов. Он прекрасный охотник, знающий и любящий свое дело, садовод и у него на хуторе, кроме двадцати десятин хлеба, еще пять десятин сада. «Глуп, - говорит он, - киргиз, который сидит со своими баранами и не чует, что земля уходит из его рук. Только в земле верное богатство. Я лишний рубль не истрачу на скотину, а куплю себе новые деревья для сада. Мои соседи «цыкают» и смеются надо мною, но они после увидят, кто был прав». Бильдебай, способнейший человек, не даром терся вокруг русских, он многому научился и сумеет всякими, в том числе, конечно, и предосудительными средствами нажить деньгу, а его сын будет учиться в гимназии.
Много мне приходилось потом в Приилийской равнине видеть запаханных киргизами земель, видел я у них даже машины Мак-Кормика, по справедливость требует сказать о массе, что земледельческое хозяйство киргизов стоит ниже, чем у прочего населения и что разбросанные клочьями бессистемные киргизские пашни безжалостно дробят крупный земельный запас, так что без смещения киргизов невозможно правильное заселение земель. Но справедливость требует и другого - благожелательного и разумного земельного вознаграждения смещенных. Семиречье обладает ограниченным запасом земель, которые были бы пригодны для земледелия без крупных затрат на осушение и орошение. Семиречье резко отличается характером своей поверхности от однообразных степных областей и потому здесь смещение киргизов бывает опасно и жестоко по своим последствиям. Необходимо поэтому скорейшее издание закона о землеустройстве семиреченских киргизов, а еще лучше - о землеустройстве всех туземцев и старожилов, чтоб дело колонизации прочно покоилось на нормальном развитии всего населения и чтоб колонизация проходила мирно, без темных пятен насилия и обид.
Шел мелкий дождь. Ленивые киргизы сидели без дела в юрте, куда-то и дело приезжали посмотреть на нас столь же бездеятельные соседи. Вокруг юрт суетились одни только женщины. Они - истинные рабыни. Если у таранчей женщина считается за полчеловека, так как только две женщины составляют свидетеля, то у киргизов она, пожалуй, вовсе не человек. Покупаемая за калым, она составляет как бы часть имущества. Когда муж умирает, жена переходить к брату, либо продается за калым жениху, разве только она слишком стара или имеет много детей. Один из киргизов, показывая мне свою жену, хвалил ее за то, что она приносит ему одну прибыль. Он заплатил за нее двадцать лошадей, а она народила ему трех дочек, которых он продаст за сто лошадей. Мой джигит при этом одобрительно похлопал «бейбише» [так называется старшая жена] по спине. Когда жены отправляются в гости к родным, им обычно делают подарки. Поэтому их посещения, разорительные для дома, не очень желательны. Наша «бейбише» получила первый раз корову, а второй раз вернулась с пустыми руками. Третий раз она уже не поедет.
Хозяин мой занимал самую большую юрту из пяти, расположенных на одной поляне. Во всех пяти жили родственники. Главой аула, как самый старший, был наш хозяин.
Привыкнув к нам, он стал разговорчивее и приказал зарезать в честь «кунака» барана. Мы противились этому угощению, за которое полагается, в свою очередь, отблагодарить подарком, но барана все-таки зарезали. Джигит объяснил, что иначе нельзя, потому что баран, которого думали зарезать и пожалели, все равно издохнет, а за гостеприимство Аллах наградит. Перед тем, как резать барана, его привели в юрту, хозяин прочел короткую молитву, а все в это время держали ладони вперед и, по окончании молитвы, наложили руки на лицо, словно умываясь.
Вареное мясо принесли в мисках, и я должен был взять себе первый кусок, а остальное раздать по рангу присутствующим. Раздачей занялся мой спутник В., который и за чаем с нарочитой важностью раздавал всем по куску сахара и по куску хлеба. У киргизов это большие гостинцы. Обыкновенно женщины, которые больше всех работают, либо ничего не получают во время пиршества, либо получают объедки, оставшиеся после всех. Б. давал им сахар и маленькие кусочки баранины, и они брали только тогда, когда им разрешал «бай» кивком головы.
У женщин тоже есть ранги. Младшие встают и кланяются в пояс не только, когда входят мужчины, но и когда входят старшие женщины. У сына нашего хозяина была молодая жена, только зимою взятая замуж. Она нарядно одета в красную блестящую безрукавку, сапоги ее еще не покоробились и выглядят новенькими: словом, все приданое, которое обыкновенно дается за калым и равно половине стоимости последнего, еще не истрепалось, и молодуха не обратилась в тех грязных, утомленных женщин-киргизок, каких обыкновенно видишь. Образцом красоты киргизы считают русских девушек. Мне рассказывали, что один богатый киргиз заплатил за русскую девушку восемь тысяч рублей, много лошадей да еще отдал в придачу двести десятин под пашню.
Большею частью девушек «тащат», и тогда платят маленький калым, как за испорченных. Тащат, впрочем, с ведома и согласия обеих сторон. Менгли-бай, мой джигит, рассказывая про свою семью, говорил, что отец женил уже двух старших сыновей и теперь обещал дать калым и за него, так что осенью он будет смотреть девок, а потом будет «тащить». Так как калым выплачивается иногда в течение продолжительного времени, то жених, уплатив больше половины, считает уже невесту своей и на его посещения смотрят обыкновенно сквозь пальцы, иногда способствуя свиданиям.
Спали в юрте все вместе, так как шел дождь, и получить отдельную юрту значило выгнать хозяев. Если бы осталось место, вероятно, ночевали бы в одной с нами юрте и молодые супруги. Мой спутник, местный уроженец, поразил меня тем, что, нисколько не стесняясь присутствием женщин, преспокойно разделся и гулял в одном белье, но джигит Менгли-бай, проделал тоже, и я убедился, что это один из обычаев. Женщина ведь не человек. Заснули скоро, и смутно сквозь сон я слышал крики и шум, когда собаки подняли тревогу и пастухи выбежали пугать и отогнать завывавшего голодного волка.
Когда я проснулся утром, в юрте стояла невыносимая вонь [ночевка в киргизских юртах, особенно у малосостоятельных киргизов, самое неприятное из воспоминаний поездки]. Вследствие дождя все было закрыто и вентиляции никакой не было. Киргизские юрты состоят из складных плетеных стенок и плетеной из жердей конусообразной крыши. Все покрыто толстым войлоком. Отверстие в виде кольца оставляется лишь для выхода дыма на самом верху крыши, кроме того, оставляется еще четырехугольное отверстие для дверей. Во время дождя и на ночь все это закрывается. В юрте ночует человек десть да еще нередко и молоденький ягненок или козленок. Оттого-то и получается в конце концов убийственная атмосфера.
Женщины, когда я проснулся, были уже на ногах и пили «айран» - баранье кислое молоко, которое сварили вечером. Потом они развернули грязную тряпку и стали грызть кости, оставшиеся от вечернего ужина. Нам подали тоже айран да еще жареное просо в молоке. Показалось вкусно. […]
Киргизы, зимовки которых расположены в бассейне реки Талгар, летом отправляются обычно в горные щели, где начинается эта река. Могучий массив Талгара рассечен кипящими потоками на несколько частей. Иные из них еще настолько дики, что в них попадаются тигры, как в камышах Прибалхашской равнины. В Талгарские горы отправились и наши хозяева. Спустя несколько дней и мы поехали на джайляу (горное пастбище), в одно из ущелий Талгара. […]
Переехали последний мост, миновали пасеку самовольно забравшегося в горы казака и скоро завидели первые аулы. Но еще мы были невысоко. Первые пышные ели одиноко красовались среди других деревьев.
На склоне предгорья не раз показывалось пестрое платье дородной казачки. Первые из попадавшихся на пути юрт были черны и грязны: всегда низовья занимают бедняки. […]
Мы взобрались все-таки довольно высоко, остановившись на ночлег у богатого и родовитого киргиза Казангапа Байбекова. У него двенадцать сыновей, которые уже умерли, оставив жен и детей. Юрта одного из этих сыновей была предоставлена нам.
Родовая связь у киргизов Семиреченской области довольно сильна. […] Чем родовитее человек, тем больше у него влияния: хотя бы он и не был очень богат, его выбирают в старшины, в бии (судьи). Когда какой-либо род побеждает на выборах, а это нередко обусловлено всевозможными ухищрениями: подкупом писаря, фиктивным исчислением кибиток, - тогда побежденному роду приходится солоно. Казангап принадлежит к партии победителей. Выше его находится джайляу народного судьи, принадлежащего к противной стороне.
Казангап и бий рассорились, и это понятно. Партия победителей едва ли оставит прежний состав народных судей: это было бы опасно, так как съезды народных судей и судьи в отдельности нередко пользуются своей властью, чтоб обвинять нежелательных им лиц в фиктивных преступлениях. Злоупотребления и поразительные архаизмы киргизского народного суда и судопроизводства всем известны. Стоит сказать, что в доказательство уплаты денег судьи нередко требуют от сторон целования пяток противника.
На другой день (это было 14-го июня) мы отправились еще выше в горы. […] Старик, девяноста лет от роду, отец Казангапа, расположился на джайляу выше всех своих сородичей. Мы доехали к нему и были у подножья снегов, но до вершины было отсюда все еще очень и очень далеко. […]
Старый Байбеков, в знак уважения, приложил, здороваясь с нами, свою руку ко рту и лбу. Он уже знал о приезде чиновников в горы. У киргизов своя почта. Всякая новость разносится по степи и в горах, как будто по телеграфу. Завидит праздный всадник какую-нибудь незнакомую фигуру, он остановится, острый взор его определит сейчас, кто едет. За много верст этот проницающий взор видит все вокруг, и киргиз сейчас же спешит сообщить о новости своим родным и соседям. За хорошую новость полагается «суюнча», особый подарок.
Во время поездки внизу, в равнине, мне пришлось встретиться с бедняком киргизом, у которого, яко бы за потраву, отняли таранчи барана. Благодаря мне, баран был возвращен. Об этом скоро узнала вся волость. А так как таранчи и казаки нередко обирают киргизов во время их перекочевок, то все обрадовались русскому чиновнику, который, по их мнению, прислан для защиты киргизов. Вот почему старик Байбеков стал сразу же жаловаться мне на обиды, которые терпит киргизский народ.
- Что вы, - говорил он, - слепые что ли? Разве вы не видите, как у нас отняли землю, воду, джайляу. Мы не можем теперь прийти свободно на пастбище, по дороге нас грабят и таранчи и казаки, перекочевка обходится каждый раз до пятидесяти рублей отдайте нам землю и пастбище или убейте совсем.
Жалобам не было конца.
«Мы - овцы, таранчи - волки, а русские - прямо тигры. В город нельзя приехать без джигитов (молодых людей), так как всякий мальчишка бросает камнем. Казаки забирают уже и джайляу. Рядом с нами они строят деревянные дома и пасут свой скот, вытесняя киргизов с их родовых пастбищ, которые не смеет у них никто отнять». На джайляу каждый ручей носить название какого-нибудь из умерших предков, на джайляу поминаются умершие (троекратное в сутки пение женщин и тризны), на джайляу приготовляется и пьется священный веселящий напиток, кумыс. Киргиз откажется от чего угодно, но только не от джайляу - кочевой народ, народ скотоводов не может ничем дорожить больше, чем горными пастбищами и высокими, до снегов доходящими, сочными альпийскими лугами. […]
Жалобы киргизов преувеличены. Горные пастбища от них никто пока не отнимает, но, действительно, свобода их шаг за шагом все более и более стесняется. Скотопрогонные дороги в две-три версты шириною, проложены по плодородной местности. Конечно, они запахиваются заимщиками, которые ловят киргизский скот и требуют выкупа за потраву. С берданкой в руках, казак проникает и в горы, но обыкновенно он не заходит далеко вглубь их, ограничиваясь устройством пасеки или выпасая немногочисленный скот. Едва ли не больший враг киргиза в горах - интерес лесного хозяйства. Для охранения молодого леса от киргизского скота полезно ограничить их доступ в некоторые горные щели. Тем более, что лесник, получающий восемь рублей в месяц и обязанный содержать на эти деньги и себя и двух лошадей, не может существовать без взяток и щедро продает казенный лес.
В одной из юрт, окружавших отведенную для нас; жили две вдовы с детьми. Три раза в день они опускали красивую занавеску и за нею пели свою печальную песнь о покойных супругах. Младшая вдова находится в полном подчинении у старшей, и на нее кричат даже дети старшей вдовы. Киргизы обыкновенно берут вторую жену с разрешения «бейбише», как называется первая, старшая жена, которая бывает рада получить себе подчиненную ей помощницу в хозяйстве. Характерно, что у девяностолетнего старика Байбекова и у пятидесятивосьмилетнего нашего хозяина были грудные дети. А обе вдовы, как я заметил, очень охотно перемигивались с джигитом. Последний необыкновенно доволен путешествием. Его угощают, садят на почетное место (джуварчик), исполняют его приказания, а работы у него нет никакой, если не считать укладки вещей и исполнения некоторых поручений.
Я спрашивал, как существуют джигиты уездных управлений, получающие сто рублей жалованья в год. Оказалось, что всякий раз, когда они приезжают с пакетами, им обязаны, кроме угощения, давать подарки, и эти подарки бывают иногда очень денные, вот отчего так боятся киргизы и таранчи появления джигита. Всякий чиновник в их глазах источник зла. Когда я позвал одного киргиза написать расписку, в том, что он получил деньги за лошадь, бедняга дрожал, как осиновый лист, его рука не могла держать пера, и он потом с жалобой спрашивал джигита, что это на него написали.
В общем, все физиономии дикарей. Дети сзади подстрижены, а спереди висят космы. Девушки некрасивы. Женщины еще хуже, они грубеют от тяжелой работы без отдыха и изнуряются от недосыпания.
У одной юрты сын моего хозяина поссорился с ее обитателями, и чуть не произошла драка. Остервеневшая женщина взялась за дубину, мальчишка бросил топором, сквернословия и ругательства выкрикивались диким голосом, и ссорившихся еле удалось успокоить, разогнав их нагайками.
Типы киргизов (иллюстрация к очеркам Г. Гинса)
Другие части очерков: [1], [2], [3], [4], [5]
Первое знакомство с киргизами
Раскачиваясь во все стороны, медленно подвигалась по степи наша плоскодонная телега, прикрытая, как колпаком, рогожей на свитых прутьях (берданка). Впереди зеленела бесконечная равнина, постепенно становившаяся все темнее. Перед нами таранча-возница напевал песню со смешным припевом «Чурик-мурик» и с любовью покрикивал на своих саврасок.
Таранчинское селение, из которого мы выехали, стало теряться из виду. Дорога становилась все хуже и наконец совсем пропала. Началась дикая степь, полоса киргизских зимовок и пашен. Джигит [конный рассыльный киргиз, с казенной бляхой] наш, Менгли-Бай, чувствовал себя в открывающем просторе, как чувствует себя птица, выпущенная из клетки на воздух. Она купается в волнах воздуха, пост и летает, летает без конца. Присядет на ветку, осмотрится и снова летит - куда, она сама не знает, опьяненная своей свободой, забывшая томительные и сразу ставшие чужими и далекими впечатления клетки.
Так летал в степи наш джигит. То он скакал карьером и вдруг, оставаясь в седле, нагибался до самой земли, чтоб сорвать красивый цветок, то вдруг снимал свою шляпу и ловил пролетавшую бабочку, то останавливал свою лошадь и затягивал монотонную песню, начинавшуюся таким затяжным выкриком, что слушаешь, слушаешь и, кажется, уж и конца ему не будет, но вот он обрывается, как вздох, и тянется грустный, однообразный мотив, отдаваясь далеким эхом.
Тихо. Людей нет. Киргизы в горах, на джайляу; в степи остались лишь запоздавшие да еще стерегущие посевы. Смотреть вперед надоедает. Оставшаяся позади громада гор - в облаках. Солнце подымается. Горизонт заволакивается серой дымкой. Становится жарко. Мерное качание повозки убаюкивает, и спутник мой, переводчик студент Б., семиреченский уроженец, уже приглядевшийся к прелестям своей богатой родины, начинает дремать.
Вдруг крик. Из камыша поднялась стая молодых уток и, быстро, быстро замахав крыльями, полетела прочь. Охотничий инстинкт джигита вылился в крике, - не было ружья. Снова тишь. Но вот на горизонте показываются белый и красный флажки. Это признаки близкой стоянки, так как нас предупреждали, что ближайший аул находится недалеко от священного ключа, арасана, у которого и поставлены флаги.
Ключ был нам по дороге. Впрочем, дорогой едва ли правильно называть ту слабо протоптанную полосу-тропинку, но которой мы ехали, рискуя не раз перевернуться. После крутого, но, к счастью, небольшого спуска в овраг мы увидели источник и в нескольких верстах дальше - аул.
Над маленьким естественным бассейном с чистой прозрачной водой раскинулись два роскошных карагача с шарообразными шапками листвы. Там, где бассейн переходит в ручеек, устроены палатки для купанья больных [маленький Лурд].
На дереве висят тряпочки и копилка. Тряпочки - скромные подношения паломников, а копилка поставлена муллою, который живет в землянке у ключа, питаясь подаяниями. Когда мы пришли, мулла молился, и ничто не могло заставить его повернуться до окончания молитвы. На рогожке у ключа сидел больной, расслабленный киргиз. Все члены тела его дрожали; с трудом поднявшись, он еле держался на ногах.
Выпив воды и осмотрев источник, мы отправились в аул, где остановились в первой большой юрте.
Жалкими показались мне новые знакомцы. Хозяин наш был на редкость бестолков и на вопросы, которые ему задавали, либо отзывался незнанием, либо рассказывал такую чепуху, что его никто не понимал. А более молодые, из уважения к старшему (хозяину было под пятьдесят), не смели говорить и тоже молчали. Не мудрено, что всякие вопросы пришлось на время прекратить, пока не приехали другие, более толковые киргизы.
Мы углубились довольно далеко в Приилийскую равнину. С пригорка открывались огромные пространства, поросшие чием и другими характерными для степи травами. Посевы занимают ничтожную часть этого пространства, и грустно видеть, как половина этих посевов гибнет от безводья, как много земли с системой заброшенных поливных канав (арыков) остается без посевов потому, что не хватает воды, которую неразумно тратят другие; как в некоторых местах дикое просо и ит-купак [кормовая трава для скота], перемешанные с бурьяном, свидетельствуют о не использованных силах земли. Но кое-где торчат вехи топографов. Производится съемка, и вехи напоминают о том, что кто-то думает об этой земле, а маленькие флаги на этих вехах говорят о будущей победе культуры.
В некоторых местах равнины темнеют небольшими пятнами киргизские сады. Сады эти - просто ряд или группа деревьев, насаженных у пашни или зимовки. Как первобытны и пашни эти, и зимовки, и сады. Но надо тут же заметить, что не спит уже степь мертвым сном. Смутную тревогу поселили в детях степи вышки царских чиновников и уже там и сям появляются прозорливые киргизы, которые не из нужды, а из расчета меняют белоснежные горы на темную каштановую равнину. И у этих киргизов уже не случайные и бессистемные запашки, а правильное, хорошо и сознательно поставленное сельское хозяйство с пшеницей ее первом плане, с хуторами, с домиками вместо юрт и с настоящими фруктовыми садами возле жилищ.
По рассказам случайного знакомого в дороге, я знал одного такого киргиза Бильдебая. И мне пришлось побывать у него в гостях. Бильдебай образцовый хозяин и влиятельный человек. Он знает самоучкой русскую грамоту и много русских слов. Он прекрасный охотник, знающий и любящий свое дело, садовод и у него на хуторе, кроме двадцати десятин хлеба, еще пять десятин сада. «Глуп, - говорит он, - киргиз, который сидит со своими баранами и не чует, что земля уходит из его рук. Только в земле верное богатство. Я лишний рубль не истрачу на скотину, а куплю себе новые деревья для сада. Мои соседи «цыкают» и смеются надо мною, но они после увидят, кто был прав». Бильдебай, способнейший человек, не даром терся вокруг русских, он многому научился и сумеет всякими, в том числе, конечно, и предосудительными средствами нажить деньгу, а его сын будет учиться в гимназии.
Много мне приходилось потом в Приилийской равнине видеть запаханных киргизами земель, видел я у них даже машины Мак-Кормика, по справедливость требует сказать о массе, что земледельческое хозяйство киргизов стоит ниже, чем у прочего населения и что разбросанные клочьями бессистемные киргизские пашни безжалостно дробят крупный земельный запас, так что без смещения киргизов невозможно правильное заселение земель. Но справедливость требует и другого - благожелательного и разумного земельного вознаграждения смещенных. Семиречье обладает ограниченным запасом земель, которые были бы пригодны для земледелия без крупных затрат на осушение и орошение. Семиречье резко отличается характером своей поверхности от однообразных степных областей и потому здесь смещение киргизов бывает опасно и жестоко по своим последствиям. Необходимо поэтому скорейшее издание закона о землеустройстве семиреченских киргизов, а еще лучше - о землеустройстве всех туземцев и старожилов, чтоб дело колонизации прочно покоилось на нормальном развитии всего населения и чтоб колонизация проходила мирно, без темных пятен насилия и обид.
Шел мелкий дождь. Ленивые киргизы сидели без дела в юрте, куда-то и дело приезжали посмотреть на нас столь же бездеятельные соседи. Вокруг юрт суетились одни только женщины. Они - истинные рабыни. Если у таранчей женщина считается за полчеловека, так как только две женщины составляют свидетеля, то у киргизов она, пожалуй, вовсе не человек. Покупаемая за калым, она составляет как бы часть имущества. Когда муж умирает, жена переходить к брату, либо продается за калым жениху, разве только она слишком стара или имеет много детей. Один из киргизов, показывая мне свою жену, хвалил ее за то, что она приносит ему одну прибыль. Он заплатил за нее двадцать лошадей, а она народила ему трех дочек, которых он продаст за сто лошадей. Мой джигит при этом одобрительно похлопал «бейбише» [так называется старшая жена] по спине. Когда жены отправляются в гости к родным, им обычно делают подарки. Поэтому их посещения, разорительные для дома, не очень желательны. Наша «бейбише» получила первый раз корову, а второй раз вернулась с пустыми руками. Третий раз она уже не поедет.
Хозяин мой занимал самую большую юрту из пяти, расположенных на одной поляне. Во всех пяти жили родственники. Главой аула, как самый старший, был наш хозяин.
Привыкнув к нам, он стал разговорчивее и приказал зарезать в честь «кунака» барана. Мы противились этому угощению, за которое полагается, в свою очередь, отблагодарить подарком, но барана все-таки зарезали. Джигит объяснил, что иначе нельзя, потому что баран, которого думали зарезать и пожалели, все равно издохнет, а за гостеприимство Аллах наградит. Перед тем, как резать барана, его привели в юрту, хозяин прочел короткую молитву, а все в это время держали ладони вперед и, по окончании молитвы, наложили руки на лицо, словно умываясь.
Вареное мясо принесли в мисках, и я должен был взять себе первый кусок, а остальное раздать по рангу присутствующим. Раздачей занялся мой спутник В., который и за чаем с нарочитой важностью раздавал всем по куску сахара и по куску хлеба. У киргизов это большие гостинцы. Обыкновенно женщины, которые больше всех работают, либо ничего не получают во время пиршества, либо получают объедки, оставшиеся после всех. Б. давал им сахар и маленькие кусочки баранины, и они брали только тогда, когда им разрешал «бай» кивком головы.
У женщин тоже есть ранги. Младшие встают и кланяются в пояс не только, когда входят мужчины, но и когда входят старшие женщины. У сына нашего хозяина была молодая жена, только зимою взятая замуж. Она нарядно одета в красную блестящую безрукавку, сапоги ее еще не покоробились и выглядят новенькими: словом, все приданое, которое обыкновенно дается за калым и равно половине стоимости последнего, еще не истрепалось, и молодуха не обратилась в тех грязных, утомленных женщин-киргизок, каких обыкновенно видишь. Образцом красоты киргизы считают русских девушек. Мне рассказывали, что один богатый киргиз заплатил за русскую девушку восемь тысяч рублей, много лошадей да еще отдал в придачу двести десятин под пашню.
Большею частью девушек «тащат», и тогда платят маленький калым, как за испорченных. Тащат, впрочем, с ведома и согласия обеих сторон. Менгли-бай, мой джигит, рассказывая про свою семью, говорил, что отец женил уже двух старших сыновей и теперь обещал дать калым и за него, так что осенью он будет смотреть девок, а потом будет «тащить». Так как калым выплачивается иногда в течение продолжительного времени, то жених, уплатив больше половины, считает уже невесту своей и на его посещения смотрят обыкновенно сквозь пальцы, иногда способствуя свиданиям.
Спали в юрте все вместе, так как шел дождь, и получить отдельную юрту значило выгнать хозяев. Если бы осталось место, вероятно, ночевали бы в одной с нами юрте и молодые супруги. Мой спутник, местный уроженец, поразил меня тем, что, нисколько не стесняясь присутствием женщин, преспокойно разделся и гулял в одном белье, но джигит Менгли-бай, проделал тоже, и я убедился, что это один из обычаев. Женщина ведь не человек. Заснули скоро, и смутно сквозь сон я слышал крики и шум, когда собаки подняли тревогу и пастухи выбежали пугать и отогнать завывавшего голодного волка.
Когда я проснулся утром, в юрте стояла невыносимая вонь [ночевка в киргизских юртах, особенно у малосостоятельных киргизов, самое неприятное из воспоминаний поездки]. Вследствие дождя все было закрыто и вентиляции никакой не было. Киргизские юрты состоят из складных плетеных стенок и плетеной из жердей конусообразной крыши. Все покрыто толстым войлоком. Отверстие в виде кольца оставляется лишь для выхода дыма на самом верху крыши, кроме того, оставляется еще четырехугольное отверстие для дверей. Во время дождя и на ночь все это закрывается. В юрте ночует человек десть да еще нередко и молоденький ягненок или козленок. Оттого-то и получается в конце концов убийственная атмосфера.
Женщины, когда я проснулся, были уже на ногах и пили «айран» - баранье кислое молоко, которое сварили вечером. Потом они развернули грязную тряпку и стали грызть кости, оставшиеся от вечернего ужина. Нам подали тоже айран да еще жареное просо в молоке. Показалось вкусно. […]
Киргизы, зимовки которых расположены в бассейне реки Талгар, летом отправляются обычно в горные щели, где начинается эта река. Могучий массив Талгара рассечен кипящими потоками на несколько частей. Иные из них еще настолько дики, что в них попадаются тигры, как в камышах Прибалхашской равнины. В Талгарские горы отправились и наши хозяева. Спустя несколько дней и мы поехали на джайляу (горное пастбище), в одно из ущелий Талгара. […]
Переехали последний мост, миновали пасеку самовольно забравшегося в горы казака и скоро завидели первые аулы. Но еще мы были невысоко. Первые пышные ели одиноко красовались среди других деревьев.
На склоне предгорья не раз показывалось пестрое платье дородной казачки. Первые из попадавшихся на пути юрт были черны и грязны: всегда низовья занимают бедняки. […]
Мы взобрались все-таки довольно высоко, остановившись на ночлег у богатого и родовитого киргиза Казангапа Байбекова. У него двенадцать сыновей, которые уже умерли, оставив жен и детей. Юрта одного из этих сыновей была предоставлена нам.
Родовая связь у киргизов Семиреченской области довольно сильна. […] Чем родовитее человек, тем больше у него влияния: хотя бы он и не был очень богат, его выбирают в старшины, в бии (судьи). Когда какой-либо род побеждает на выборах, а это нередко обусловлено всевозможными ухищрениями: подкупом писаря, фиктивным исчислением кибиток, - тогда побежденному роду приходится солоно. Казангап принадлежит к партии победителей. Выше его находится джайляу народного судьи, принадлежащего к противной стороне.
Казангап и бий рассорились, и это понятно. Партия победителей едва ли оставит прежний состав народных судей: это было бы опасно, так как съезды народных судей и судьи в отдельности нередко пользуются своей властью, чтоб обвинять нежелательных им лиц в фиктивных преступлениях. Злоупотребления и поразительные архаизмы киргизского народного суда и судопроизводства всем известны. Стоит сказать, что в доказательство уплаты денег судьи нередко требуют от сторон целования пяток противника.
На другой день (это было 14-го июня) мы отправились еще выше в горы. […] Старик, девяноста лет от роду, отец Казангапа, расположился на джайляу выше всех своих сородичей. Мы доехали к нему и были у подножья снегов, но до вершины было отсюда все еще очень и очень далеко. […]
Старый Байбеков, в знак уважения, приложил, здороваясь с нами, свою руку ко рту и лбу. Он уже знал о приезде чиновников в горы. У киргизов своя почта. Всякая новость разносится по степи и в горах, как будто по телеграфу. Завидит праздный всадник какую-нибудь незнакомую фигуру, он остановится, острый взор его определит сейчас, кто едет. За много верст этот проницающий взор видит все вокруг, и киргиз сейчас же спешит сообщить о новости своим родным и соседям. За хорошую новость полагается «суюнча», особый подарок.
Во время поездки внизу, в равнине, мне пришлось встретиться с бедняком киргизом, у которого, яко бы за потраву, отняли таранчи барана. Благодаря мне, баран был возвращен. Об этом скоро узнала вся волость. А так как таранчи и казаки нередко обирают киргизов во время их перекочевок, то все обрадовались русскому чиновнику, который, по их мнению, прислан для защиты киргизов. Вот почему старик Байбеков стал сразу же жаловаться мне на обиды, которые терпит киргизский народ.
- Что вы, - говорил он, - слепые что ли? Разве вы не видите, как у нас отняли землю, воду, джайляу. Мы не можем теперь прийти свободно на пастбище, по дороге нас грабят и таранчи и казаки, перекочевка обходится каждый раз до пятидесяти рублей отдайте нам землю и пастбище или убейте совсем.
Жалобам не было конца.
«Мы - овцы, таранчи - волки, а русские - прямо тигры. В город нельзя приехать без джигитов (молодых людей), так как всякий мальчишка бросает камнем. Казаки забирают уже и джайляу. Рядом с нами они строят деревянные дома и пасут свой скот, вытесняя киргизов с их родовых пастбищ, которые не смеет у них никто отнять». На джайляу каждый ручей носить название какого-нибудь из умерших предков, на джайляу поминаются умершие (троекратное в сутки пение женщин и тризны), на джайляу приготовляется и пьется священный веселящий напиток, кумыс. Киргиз откажется от чего угодно, но только не от джайляу - кочевой народ, народ скотоводов не может ничем дорожить больше, чем горными пастбищами и высокими, до снегов доходящими, сочными альпийскими лугами. […]
Жалобы киргизов преувеличены. Горные пастбища от них никто пока не отнимает, но, действительно, свобода их шаг за шагом все более и более стесняется. Скотопрогонные дороги в две-три версты шириною, проложены по плодородной местности. Конечно, они запахиваются заимщиками, которые ловят киргизский скот и требуют выкупа за потраву. С берданкой в руках, казак проникает и в горы, но обыкновенно он не заходит далеко вглубь их, ограничиваясь устройством пасеки или выпасая немногочисленный скот. Едва ли не больший враг киргиза в горах - интерес лесного хозяйства. Для охранения молодого леса от киргизского скота полезно ограничить их доступ в некоторые горные щели. Тем более, что лесник, получающий восемь рублей в месяц и обязанный содержать на эти деньги и себя и двух лошадей, не может существовать без взяток и щедро продает казенный лес.
В одной из юрт, окружавших отведенную для нас; жили две вдовы с детьми. Три раза в день они опускали красивую занавеску и за нею пели свою печальную песнь о покойных супругах. Младшая вдова находится в полном подчинении у старшей, и на нее кричат даже дети старшей вдовы. Киргизы обыкновенно берут вторую жену с разрешения «бейбише», как называется первая, старшая жена, которая бывает рада получить себе подчиненную ей помощницу в хозяйстве. Характерно, что у девяностолетнего старика Байбекова и у пятидесятивосьмилетнего нашего хозяина были грудные дети. А обе вдовы, как я заметил, очень охотно перемигивались с джигитом. Последний необыкновенно доволен путешествием. Его угощают, садят на почетное место (джуварчик), исполняют его приказания, а работы у него нет никакой, если не считать укладки вещей и исполнения некоторых поручений.
Я спрашивал, как существуют джигиты уездных управлений, получающие сто рублей жалованья в год. Оказалось, что всякий раз, когда они приезжают с пакетами, им обязаны, кроме угощения, давать подарки, и эти подарки бывают иногда очень денные, вот отчего так боятся киргизы и таранчи появления джигита. Всякий чиновник в их глазах источник зла. Когда я позвал одного киргиза написать расписку, в том, что он получил деньги за лошадь, бедняга дрожал, как осиновый лист, его рука не могла держать пера, и он потом с жалобой спрашивал джигита, что это на него написали.
В общем, все физиономии дикарей. Дети сзади подстрижены, а спереди висят космы. Девушки некрасивы. Женщины еще хуже, они грубеют от тяжелой работы без отдыха и изнуряются от недосыпания.
У одной юрты сын моего хозяина поссорился с ее обитателями, и чуть не произошла драка. Остервеневшая женщина взялась за дубину, мальчишка бросил топором, сквернословия и ругательства выкрикивались диким голосом, и ссорившихся еле удалось успокоить, разогнав их нагайками.
Типы киргизов (иллюстрация к очеркам Г. Гинса)