О записках генерала Иллариона Толконюка
В качестве продолжения : " Если ударить человека бревном, то он безусловно будет убит..."
Андрей СМИРНОВ, кандидат исторических наук
НАСТУПЛЕНИЕ РАДИ НАСТУПЛЕНИЯ
О записках генерала Иллариона Толконюка
С таким источником по истории Великой Отечественной, как вышедшие в 2005 году в издательстве "Троица" воспоминания генерал-лейтенанта Иллариона Авксентьевича Толконюка(1) (1913-1995), исследователи, кажется, еще не сталкивались. Написанные, как видно из текста, еще в советское время, между 1971 и 1991 годами (скорее всего, в 1970-е), они абсолютно не похожи на издававшиеся тогда во множестве мемуары советских фронтовиков, и отнюдь не только потому, что, не будучи изданы в то время, не были выхолощены цензурой и литобработчиками, превращавшими любые воспоминания в неотличимые один от другого материалы "Блокнота агитатора". Переделке записки Толконюка просто не подлежали - фактов и суждений, "неудобных" для официальной советской версии истории войны, в них столько, что на основе их одних можно выстроить другую версию, с официальной не имеющую ничего общего.
При этом автор был отнюдь не диссидентом, как генерал-майор П. Г. Григоренко, а убежденным коммунистом, который и сам иной раз спохватывался, что пишет что-то не то - что-то "очерняющее" или "недооценивающее"; спохватывался и включал пресловутый "внутренний редактор": спешил, например, заверить читателя, что слухи о хамстве и самодурстве известного генерала В. Н. Гордова "сильно и несправедливо преувеличены" (с. 264). Однако дальше приводились такие факты о Гордове, что слухи впору было назвать преуменьшенными, но надо же как-то поддержать авторитет лица, "облеченного доверием партии и правительства"... Подозрительны и рассказы про то, как начальник штаба 19-й армии в Смоленском сражении комбриг В. Ф. Малышкин "с подчиненными разговаривал только криком, с угрозами, матерщиной и оскорблениями" (с. 158, 161-162). По словам хорошо знавшего Малышкина русского эмигранта Д. А. Левицкого, тот "производил впечатление человека очень мягкого и интеллигентного, совершенно не похожего на военного"(2), но советскому мемуаристу здесь с черной краской не грех и переборщить: попав в октябре 1941-го в плен, генерал-майор Малышкин стал одним из ближайших сподвижников Власова...
Но прежде всего Илларион Авксентьевич был человеком с большим здравым смыслом и обостренным чувством справедливости, побуждавшими его выполнять свой долг "как учили", по всем правилам, служа делу, а не лицам и отказываясь мириться с глупостью. Вдобавок - и это отличает его от абсолютного большинства советских военных тех лет - он обладал хорошим общим развитием: в Киевскую артиллерийскую школу в 1933-м пришел, уже будучи студентом вуза, и, пока его малограмотные однокашники вникали на занятиях в то, что он схватывал на лету, успел прочитать 101 роман. Заметим, что лейтенантам, окончившим в том же, что и Толконюк, 1936 году 2-ю Ленинградскую артиллерийскую школу, "минимум художественной литературы, обязательный даже для младшего командира", не был известен "даже на 50%"(3)). А человек с широким кругозором привыкает иметь по очень и очень многим вопросам собственное мнение и не спешит мириться с глупостью, даже если она имеет силу приказа начальника. (Читавшим "Цусиму" этот тип полуинтеллигента или интеллигента в первом поколении, взыскующего правды и позитивного знания, должен быть хорошо знаком по личности самого А. С. Новикова-Прибоя, точнее, баталера Алексея Новикова). Так что удивляться нелицеприятному изображению советской действительности искренним коммунистом не приходится. Зато приходится признать это нелицеприятное изображение как минимум не "очерняющим" действительность: если уж такое написал искренний коммунист - и не в перестройку, а в 1970-е - значит, не лучше было и в действительности (возможно, если вспомним о "внутреннем редакторе", даже хуже).
Начнем с того, хуже чего быть не может. Записки Толконюка - еще одно, и притом из самых убедительных, свидетельство, что в 1941 году известная часть русского (подчеркиваем: не латышского, не украинского) населения СССР если и не прямо желала победы немцам, то, во всяком случае, и не возражала против этого. Если унтер-офицер вермахта Гельмут Пабст, продвигаясь со своей 129-й пехотной дивизией к Калинину (ныне - Тверь) записывал в октябре 1941-го: "Люди в целом отзывчивы и дружелюбны. Они нам улыбаются. Мать велела своему маленькому ребенку помахать нам ручкой из окна"(4) - это еще можно попытаться объяснить тем, что не знавший России немец чего-то в поведении русских недопонял. Если русский офицер-эмигрант, служивший во Французском легионе вермахта, писал в конце 1941-го о приходивших на него посмотреть подмосковных крестьянах: "Видно, что все население ждет подходящего момента, чтобы начать задавать традиционные вопросы: когда же возьмете Москву, когда кончится война, хоть бы Бог дал поскорей"(5) - это еще можно попытаться отнести на счет заинтересованности пишущего, который видит то, что хочет увидеть. Если о том, что "некоторая часть населения" Смоленской и Московской областей, "в особенности из пожилых, настроены к нам враждебно, ведут к/р (контрреволюционные. - А. С.) разговоры и надеются, что при немцах будет жить лучше", - сообщал 1 ноября 1941 года начальник особого отдела НКВД Западного фронта комиссар госбезопасности 3 ранга А. М. Белянов; если 10 ноября о том, что часть крестьян Московской области "была рада приходу немцев и желала им победы"(6), - докладывал и начальник транспортного отдела НКВД Западной железной дороги старший лейтенант госбезопасности Мошенский, - все это еще можно попытаться списать на гипертрофированную подозрительность чекистов.
Но здесь свидетельствует командир Красной армии, "патриот социалистической Родины". Пробираясь в октябре 1941-го по Смоленщине и Подмосковью из окружения под Вязьмой, работник штаба 19-й армии Западного фронта капитан Толконюк ожидал встретить в деревнях "гостеприимных советских людей" (с. 209), а встречал граждан, которые, "за малым исключением, казались неразговорчивыми, отвечали на вопросы нехотя и односложно". А главное, "бойцов Красной Армии они называли "ваши", а немцев - "они"" (с. 223)! О противнике русские солдаты говорили "он" еще в XIX веке, но чтобы русский крестьянин считал армию государства, в котором живет, чужой - до такого могла довести только власть Советов...
"Иногда встречались, - пишет Илларион Авксентьевич о красноармейцах, попадавшихся ему при выходе из вяземского "котла", - группки и таких, которые шли в обратном направлении, стремясь незаметно рассеяться по селам или, в крайнем случае, как они откровенно признавались, сдаться в плен" (с. 215). Явное нежелание воевать было и у той, встреченной Толконюком еще до окружения, в первые дни октябрьского наступления немцев на Москву, "толпы красноармейцев", которая, будучи пленена немецким разведотрядом, продолжала сидеть на траве даже тогда, когда отряд устремился дальше в советский тыл и оставил их без всякой охраны (с. 174-175). В августе 1941-го, во время разгрома 34-й армии Северо-Западного фронта под Старой Руссой, с таким же случаем столкнулся и еще один из весьма немногих наших неподцензурных мемуаристов-фронтовиков - В. М. Иванов. Выходя из окружения, он, лейтенант-артиллерист, встретил колонну советских пленных, которая без охраны, самостоятельно шла на сборный пункт, и приказал ей бежать. Однако "некоторые не спешили, переходили на шаг и, оборачиваясь, поглядывали на дорогу, словно в надежде увидеть немцев, чтобы стать под их защиту. Не уверен, - пишет Валентин Максимович, - что это так. Но у меня сложилось такое впечатление и, думаю, не без основания"(7). Воспоминания Толконюка еще раз подтверждают, что основания такие были: многочисленные случаи добровольной (не из-за отсутствия возможности сопротивляться противнику, а из-за нежелания воевать) сдачи красноармейцев в 1941 году в плен, описанные в немецкой литературе, отнюдь не являются пропагандистской выдумкой. Здесь, подчеркнем, на вес золота каждое отдельное свидетельство. Ведь информации "из первых рук" у историков практически нет: большинство советских военнопленных 1941-го вымерли в первую же лагерную зиму, а вернувшиеся в СССР о причинах, по которым они оказались в плену, искренне поведать, понятно, не могли.
Мемуары Толконюка дают также исключительно наглядное представление о причинах, по которым на освобождение территорий, потерянных в сорок первом за четыре месяца, потребовалось два-три года. Серьезным исследователям эти причины известны; о них еще полвека назад писали Ф. фон Меллентин и многие другие немецкие военачальники - но здесь "измышления битых гитлеровских генералов" постоянно подтверждает советский офицер-коммунист...
Так, он рисует картину крайне негибкого, излишне централизованного управления войсками, не позволявшего нижестоящим командирам вовремя влиять на развитие событий, а вышестоящих заставлявшее подменять нижестоящих, вместо того чтобы сосредоточиться на координации их усилий и своевременном обеспечении их действий имеющимися у вышестоящего командира средствами. Одно дело - пробежать глазами подобную академичную формулировку и совсем другое - читать, как командующий 19-й армией генерал-лейтенант М. Ф. Лукин испрашивает 2 октября 1941 года у командующего Западным фронтом разрешения... переместить свой командный пункт на 10-15 километров; как начальник штаба дивизии (!) не решается (осенью 1942-го) без санкции комдива послать за позарез необходимым "языком" бойца, который вызвался в поиск добровольно, но у которого "замарана анкета". "Вы же понимаете положение начальника штаба, - говорит он заместителю начальника оперативного отдела штаба 33-й армии Западного фронта подполковнику Толконюку. - Один я не решаю" (с. 280). И это при том, что за разведку, согласно уставу, отвечает начштаба!
Далее мы читаем, как командарм-33 генерал-лейтенант Гордов не только не позволял командирам корпусов самим вводить в бой их вторые эшелоны, не только проверял организацию системы огня в батальонах и ротах, подменяя уже командиров полков и комбатов, но и считал, что попытки захвата подобравшейся к переднему краю разведгруппы противника и те должно предпринимать только с ведома командующего армией! Как командующий 8-й гвардейской армией 1-го Белорусского фронта генерал-полковник Василий Иванович Чуйков принимал решения "и за командиров корпусов и дивизий", а "к возражениям и отстаиваниям своих мнений подчиненными" проявлял "нетерпимость" (с. 391, 403). Как начштаба 33-й армии генерал-майор С. И. Киносян в феврале 1944-го искренне внушал получившему очередное звание начальнику оперативного отдела Толконюку, что теперь тот "как полковник не должен так упорно, как до этого, отстаивать свои суждения и возражать начальникам" (с. 362). Как зимой 1944-го, когда наступление 33-й армии под Витебском стали срывать "тигры" 505-го тяжелого танкового батальона и "единственно надежным средством" борьбы с ними оказались четырех-семитонные 122-миллиметровые пушки и 152-миллиметровые гаубицы и гаубицы-пушки (с. 359), для контроля за установкой каждого отдельного орудия на огневой позиции командарм выделил по генералу или офицеру штаба армии, включая начштаба и самого себя...
Мы не говорим уже о постоянных упоминаниях того, как работников штаба каждой из армий, в которых служил Толконюк, - и 19-й в 1941 году, и 33-й в 1942-1944, и 8-й гвардейской в 1944-1945 годах, - чуть ли не в полном составе рассылали, дезорганизуя работу штаба, в войска - контролировать, подгонять, подменять командиров... Эта сверхцентрализация была вызвана как низкой культурой управления, так и общим низким уровнем профессионализма советских командиров тактического звена, которых часто и впрямь проще было подменить, чем направлять их работу. Ведь помимо таких установок, как "добиться выполнения корпусом задачи дня во что бы то ни стало" (с. 357) перед направляемыми в войска штабистами ставили и такие, как проверить подготовку к атаке, "помочь командирам подразделений и докладывать в штаб армии истинное положение дел" (с. 322; сообщать "наверх" о развитии событий советские командиры "забывали" еще в середине 1930-х, а в войну это часто было еще и невыгодно). Если стратегией и оперативным искусством в Красной армии к 1944 году, в общем, овладели, то в тактике с вермахтом сравняться так и не смогли(8). Ведь большинство командиров тактического звена находилось в гуще огня, и слабо подготовленных взводных, ротных и батальонных выбивало прежде, чем они приобретали должный опыт. К примеру, за две с половиной недели участия пяти дивизий 50-й армии Западного фронта в Орловской операции (с 13 по 30 июля 1943 года) из них выбыло убитыми и ранеными до 40 процентов комбатов, до 91 процента командиров рот и до 80 процентов командиров взводов(9).
Записки Толконюка ярко высвечивают и характерное для советских командиров пренебрежение профессионализмом, подмену его "волевизмом"(10). Пример этого - постоянное стремление наступать, не накопив необходимого для надежного подавления огневых средств обороны количества снарядов: на Западном фронте так было и при попытке прорвать в конце марта 1943-го позицию "Бюффель", на которую отошли немецкие войска, оставившие ржевско-вяземский выступ, и в Смоленской операции в августе 1943-го, и в бесчисленных наступлениях под Оршей и Витебском в октябре 1943 - марте 1944 года. В результате пехота и танки раз за разом посылались под огонь оставшихся неподавленными немецких пулеметов, орудий и минометов. "Сколько ни поднимались в атаку, - вспоминал писатель Олег Смирнов о январских боях 1944-го под Оршей, - немцы укладывали страшенным огнем. Нигде после я подобных потерь не видывал: труп на трупе - закаменевшие, занесенные снегом. Ими были забиты нейтралка, окопы и траншеи..."(11). Типичная реакция на это советского командования хорошо видна из рассказа Толконюка о попытке прорыва позиции "Бюффель": "Командарм еще во что-то верит, ему не хочется так вот, сразу, признать неудачу, и он понукает командиров соединений, требует, упрекает. В течение дня неоднократно предпринимаются усилия возобновить атаку, но она каждый раз захлебывается в первые минуты" (с. 299). Примерно так же реагирует на предложение прекратить не обеспеченное силами и средствами наступление и командующий Западным фронтом генерал армии Василий Данилович Соколовский в феврале 1944-го: "Наступать будем" (с. 364).
В основе этой замены профессионализма "волевизмом" лежала низкая культура мышления, - когда из всех способов решения задачи выбирается не наиболее эффективный, а наименее мудреный, требующий наименьшей затраты умственных усилий. При подобном подходе в поле зрения, естественно, оказывается только та часть проблемы, которая находится на переднем плане, видна, что называется, невооруженным глазом, но которая не перестает от этого быть лишь одной из многих... Понятное желание как можно быстрее выиграть войну у руководителей с низкой культурой мышления оборачивалось усвоением лишь той, лежащей на поверхности, идеи, что победа достигается наступательными действиями, и они стремились наступать, наступать и наступать, наступать - во что бы то ни стало! Отсюда и нежелание тщательно подготовить наступательную операцию: ведь то же накопление достаточного количества снарядов требует времени, а значит, отодвигает и завершение войны.
Отсюда и наступление ради наступления, активность ради активности. Тем, что "командарм не волен обрекать армию на пассивность и бездействие" (с. 363), тот же Гордов мотивировал и нежелание поставить перед Соколовским вопрос о прекращении плохо подготовленных попыток наступать в районе Витебска, и свой отданный зимой 1942-1943 года приказ о ежедневном расходе каждым бойцом передовой линии пяти винтовочных патронов - дабы "не давать врагу ни минуты покоя". Ведь "пассивность и бездействие" отодвигают конец войны... Отсюда и запрет отводить войска даже на километр назад с тех рубежей, которых они достигли в ходе наступления, - запрет, с которым в марте 1943-го, по очищении от противника ржевско-вяземского выступа, столкнулись и части 33-й армии: ведь оставленный километр потом придется отвоевывать заново - а это опять-таки отодвигает конец войны...
Низкая культура мышления не позволяет осознать, что не обеспеченное силами и средствами наступление все равно провалится и не ускорит, а, наоборот, затянет окончание войны: чтобы добиться реального успеха, все равно потребуется оперативная пауза для накопления боеприпасов, но начнется она уже после той недели или месяца, которые будут зря потрачены на неподготовленное наступление. Низкая культура мышления не позволяет понять, что "активность ради активности" не приблизит, а затянет конец войны: ведь полезный эффект приносят отнюдь не любые действия, а вот затрат людских и материальных ресурсов они требуют все. В первом из описанных выше случаев - с нежеланием добиваться прекращения не обеспеченного силами и средствами наступления - активность должна была привести (и привела) лишь к истощению сил наступавших. Во втором - с желанием, чтобы каждый боец давал в день по "фрицу" не менее пяти выстрелов, - в основном к напрасной трате патронов. "Приказ выполнялся. Стреляли. Но большей частью в божий свет, так как немцы... не стали появляться на глаза в пределах винтовочного или пулеметного выстрела" (с. 276). Низкая культура мышления не позволяет осознать, что если достигнутые в ходе наступления рубежи находятся (как в 33-й армии по завершении Ржевско-Вяземской операции 1943 года) в низинах, которые не только просматриваются занимающим высоты противником, но и заливаются талой водой, то на удержание их уйдет больше сил и средств, чем на повторное овладение ими после отхода на более удобные позиции, и что, следовательно, конца войны запрет отходить с таких рубежей не приблизит, а отодвинет: на восстановление перемолотых в бессмысленных боях частей нужно время.
В свою очередь, низкая культура мышления советского командования сформировалась как из-за нехватки у него в целом общего образования, которое развивает привычку напрягать мысль, так, безусловно, и под воздействием повседневной практики правящей партии, слишком часто абсолютизировавшей значение такого фактора, как воля, и не желавшей считаться с объективной реальностью (вспомните лозунг: "Нет таких крепостей, которых бы не смогли взять большевики"). Вполне убедительным выглядит, например, мнение историка флота А. В. Платонова о мотивах, побудивших командира 1-го дивизиона подводных лодок Северного флота капитана 2 ранга М. И. Гаджиева приказать 12 мая 1942 года командиру лодки "К-23" атаковать немецкий конвой из надводного положения артиллерией. Всплыв и оказавшись на виду, "К-23" была потоплена. Теория "уже однозначно высказалась о нецелесообразности" таких решений; "...все это, безусловно, комдив знал, но был советским человеком, воспитанным в духе превосходства социалистической целесообразности над законами или правилами: нельзя, но если очень хочется, то можно"(12). Вот и генерал Гордов еще в 1944-м упорно "не хотел верить расчетам", доказывающим невыполнимость из-за нехватки снарядов его приказа о разрушении артогнем полотна железной дороги (с. 361)...
В общем, картина войны, постепенно восстанавливаемая независимыми историками, получает более чем существенное подкрепление. Сведения немецких источников и рассекреченной советской военной документации на 100 процентов подтверждаются мемуарами советского офицера уже не ротного или полкового, а армейского звена.
Примечания
1. Толконюк И. А. Раны заживают медленно. Записки штабного офицера. М. 2005.
2. Александров К. М. Русские солдаты вермахта. Герои или предатели. М. 2005. С. 582.
3. РГВА. Ф. 62. Оп. 3. Д. 239. Л. 102.
4. Пабст Г. Дневник немецкого солдата. Военные будни на Восточном фронте. 1941-1943. М. 2004. С. 42.
5. Александров К. М. Указ. соч. С. 516.
6. Лубянка в дни битвы за Москву. По рассекреченным документам ФСБ РФ. М. 2002. С. 153, 162.
7. Иванов В. М. Война глазами лейтенанта. 1941-1945 годы. СПб. 2001. С. 45-46.
8. См.: Конев И. С. Записки командующего фронтом. 1943-1945. М. 1985. С. 202.
9. Русский архив. Великая Отечественная. Т. 15 (4-4). М. 1997. С. 358.
10. Бешанов В. В. Танковый погром 1941 года. (Куда исчезли 28 тысяч советских танков?) Мн.; М. 2001. С. 368.
11. Смирнов 0. П. Неизбежность// Роман-газета. 1985. N 16 (1022). С. 53.
12. Платонов А. В., Лурье В. М. Командиры советских подводных лодок 1941-1945 гг. СПб. 1999. С. 44.
Андрей СМИРНОВ, кандидат исторических наук
НАСТУПЛЕНИЕ РАДИ НАСТУПЛЕНИЯ
О записках генерала Иллариона Толконюка
С таким источником по истории Великой Отечественной, как вышедшие в 2005 году в издательстве "Троица" воспоминания генерал-лейтенанта Иллариона Авксентьевича Толконюка(1) (1913-1995), исследователи, кажется, еще не сталкивались. Написанные, как видно из текста, еще в советское время, между 1971 и 1991 годами (скорее всего, в 1970-е), они абсолютно не похожи на издававшиеся тогда во множестве мемуары советских фронтовиков, и отнюдь не только потому, что, не будучи изданы в то время, не были выхолощены цензурой и литобработчиками, превращавшими любые воспоминания в неотличимые один от другого материалы "Блокнота агитатора". Переделке записки Толконюка просто не подлежали - фактов и суждений, "неудобных" для официальной советской версии истории войны, в них столько, что на основе их одних можно выстроить другую версию, с официальной не имеющую ничего общего.
При этом автор был отнюдь не диссидентом, как генерал-майор П. Г. Григоренко, а убежденным коммунистом, который и сам иной раз спохватывался, что пишет что-то не то - что-то "очерняющее" или "недооценивающее"; спохватывался и включал пресловутый "внутренний редактор": спешил, например, заверить читателя, что слухи о хамстве и самодурстве известного генерала В. Н. Гордова "сильно и несправедливо преувеличены" (с. 264). Однако дальше приводились такие факты о Гордове, что слухи впору было назвать преуменьшенными, но надо же как-то поддержать авторитет лица, "облеченного доверием партии и правительства"... Подозрительны и рассказы про то, как начальник штаба 19-й армии в Смоленском сражении комбриг В. Ф. Малышкин "с подчиненными разговаривал только криком, с угрозами, матерщиной и оскорблениями" (с. 158, 161-162). По словам хорошо знавшего Малышкина русского эмигранта Д. А. Левицкого, тот "производил впечатление человека очень мягкого и интеллигентного, совершенно не похожего на военного"(2), но советскому мемуаристу здесь с черной краской не грех и переборщить: попав в октябре 1941-го в плен, генерал-майор Малышкин стал одним из ближайших сподвижников Власова...
Но прежде всего Илларион Авксентьевич был человеком с большим здравым смыслом и обостренным чувством справедливости, побуждавшими его выполнять свой долг "как учили", по всем правилам, служа делу, а не лицам и отказываясь мириться с глупостью. Вдобавок - и это отличает его от абсолютного большинства советских военных тех лет - он обладал хорошим общим развитием: в Киевскую артиллерийскую школу в 1933-м пришел, уже будучи студентом вуза, и, пока его малограмотные однокашники вникали на занятиях в то, что он схватывал на лету, успел прочитать 101 роман. Заметим, что лейтенантам, окончившим в том же, что и Толконюк, 1936 году 2-ю Ленинградскую артиллерийскую школу, "минимум художественной литературы, обязательный даже для младшего командира", не был известен "даже на 50%"(3)). А человек с широким кругозором привыкает иметь по очень и очень многим вопросам собственное мнение и не спешит мириться с глупостью, даже если она имеет силу приказа начальника. (Читавшим "Цусиму" этот тип полуинтеллигента или интеллигента в первом поколении, взыскующего правды и позитивного знания, должен быть хорошо знаком по личности самого А. С. Новикова-Прибоя, точнее, баталера Алексея Новикова). Так что удивляться нелицеприятному изображению советской действительности искренним коммунистом не приходится. Зато приходится признать это нелицеприятное изображение как минимум не "очерняющим" действительность: если уж такое написал искренний коммунист - и не в перестройку, а в 1970-е - значит, не лучше было и в действительности (возможно, если вспомним о "внутреннем редакторе", даже хуже).
Начнем с того, хуже чего быть не может. Записки Толконюка - еще одно, и притом из самых убедительных, свидетельство, что в 1941 году известная часть русского (подчеркиваем: не латышского, не украинского) населения СССР если и не прямо желала победы немцам, то, во всяком случае, и не возражала против этого. Если унтер-офицер вермахта Гельмут Пабст, продвигаясь со своей 129-й пехотной дивизией к Калинину (ныне - Тверь) записывал в октябре 1941-го: "Люди в целом отзывчивы и дружелюбны. Они нам улыбаются. Мать велела своему маленькому ребенку помахать нам ручкой из окна"(4) - это еще можно попытаться объяснить тем, что не знавший России немец чего-то в поведении русских недопонял. Если русский офицер-эмигрант, служивший во Французском легионе вермахта, писал в конце 1941-го о приходивших на него посмотреть подмосковных крестьянах: "Видно, что все население ждет подходящего момента, чтобы начать задавать традиционные вопросы: когда же возьмете Москву, когда кончится война, хоть бы Бог дал поскорей"(5) - это еще можно попытаться отнести на счет заинтересованности пишущего, который видит то, что хочет увидеть. Если о том, что "некоторая часть населения" Смоленской и Московской областей, "в особенности из пожилых, настроены к нам враждебно, ведут к/р (контрреволюционные. - А. С.) разговоры и надеются, что при немцах будет жить лучше", - сообщал 1 ноября 1941 года начальник особого отдела НКВД Западного фронта комиссар госбезопасности 3 ранга А. М. Белянов; если 10 ноября о том, что часть крестьян Московской области "была рада приходу немцев и желала им победы"(6), - докладывал и начальник транспортного отдела НКВД Западной железной дороги старший лейтенант госбезопасности Мошенский, - все это еще можно попытаться списать на гипертрофированную подозрительность чекистов.
Но здесь свидетельствует командир Красной армии, "патриот социалистической Родины". Пробираясь в октябре 1941-го по Смоленщине и Подмосковью из окружения под Вязьмой, работник штаба 19-й армии Западного фронта капитан Толконюк ожидал встретить в деревнях "гостеприимных советских людей" (с. 209), а встречал граждан, которые, "за малым исключением, казались неразговорчивыми, отвечали на вопросы нехотя и односложно". А главное, "бойцов Красной Армии они называли "ваши", а немцев - "они"" (с. 223)! О противнике русские солдаты говорили "он" еще в XIX веке, но чтобы русский крестьянин считал армию государства, в котором живет, чужой - до такого могла довести только власть Советов...
"Иногда встречались, - пишет Илларион Авксентьевич о красноармейцах, попадавшихся ему при выходе из вяземского "котла", - группки и таких, которые шли в обратном направлении, стремясь незаметно рассеяться по селам или, в крайнем случае, как они откровенно признавались, сдаться в плен" (с. 215). Явное нежелание воевать было и у той, встреченной Толконюком еще до окружения, в первые дни октябрьского наступления немцев на Москву, "толпы красноармейцев", которая, будучи пленена немецким разведотрядом, продолжала сидеть на траве даже тогда, когда отряд устремился дальше в советский тыл и оставил их без всякой охраны (с. 174-175). В августе 1941-го, во время разгрома 34-й армии Северо-Западного фронта под Старой Руссой, с таким же случаем столкнулся и еще один из весьма немногих наших неподцензурных мемуаристов-фронтовиков - В. М. Иванов. Выходя из окружения, он, лейтенант-артиллерист, встретил колонну советских пленных, которая без охраны, самостоятельно шла на сборный пункт, и приказал ей бежать. Однако "некоторые не спешили, переходили на шаг и, оборачиваясь, поглядывали на дорогу, словно в надежде увидеть немцев, чтобы стать под их защиту. Не уверен, - пишет Валентин Максимович, - что это так. Но у меня сложилось такое впечатление и, думаю, не без основания"(7). Воспоминания Толконюка еще раз подтверждают, что основания такие были: многочисленные случаи добровольной (не из-за отсутствия возможности сопротивляться противнику, а из-за нежелания воевать) сдачи красноармейцев в 1941 году в плен, описанные в немецкой литературе, отнюдь не являются пропагандистской выдумкой. Здесь, подчеркнем, на вес золота каждое отдельное свидетельство. Ведь информации "из первых рук" у историков практически нет: большинство советских военнопленных 1941-го вымерли в первую же лагерную зиму, а вернувшиеся в СССР о причинах, по которым они оказались в плену, искренне поведать, понятно, не могли.
Мемуары Толконюка дают также исключительно наглядное представление о причинах, по которым на освобождение территорий, потерянных в сорок первом за четыре месяца, потребовалось два-три года. Серьезным исследователям эти причины известны; о них еще полвека назад писали Ф. фон Меллентин и многие другие немецкие военачальники - но здесь "измышления битых гитлеровских генералов" постоянно подтверждает советский офицер-коммунист...
Так, он рисует картину крайне негибкого, излишне централизованного управления войсками, не позволявшего нижестоящим командирам вовремя влиять на развитие событий, а вышестоящих заставлявшее подменять нижестоящих, вместо того чтобы сосредоточиться на координации их усилий и своевременном обеспечении их действий имеющимися у вышестоящего командира средствами. Одно дело - пробежать глазами подобную академичную формулировку и совсем другое - читать, как командующий 19-й армией генерал-лейтенант М. Ф. Лукин испрашивает 2 октября 1941 года у командующего Западным фронтом разрешения... переместить свой командный пункт на 10-15 километров; как начальник штаба дивизии (!) не решается (осенью 1942-го) без санкции комдива послать за позарез необходимым "языком" бойца, который вызвался в поиск добровольно, но у которого "замарана анкета". "Вы же понимаете положение начальника штаба, - говорит он заместителю начальника оперативного отдела штаба 33-й армии Западного фронта подполковнику Толконюку. - Один я не решаю" (с. 280). И это при том, что за разведку, согласно уставу, отвечает начштаба!
Далее мы читаем, как командарм-33 генерал-лейтенант Гордов не только не позволял командирам корпусов самим вводить в бой их вторые эшелоны, не только проверял организацию системы огня в батальонах и ротах, подменяя уже командиров полков и комбатов, но и считал, что попытки захвата подобравшейся к переднему краю разведгруппы противника и те должно предпринимать только с ведома командующего армией! Как командующий 8-й гвардейской армией 1-го Белорусского фронта генерал-полковник Василий Иванович Чуйков принимал решения "и за командиров корпусов и дивизий", а "к возражениям и отстаиваниям своих мнений подчиненными" проявлял "нетерпимость" (с. 391, 403). Как начштаба 33-й армии генерал-майор С. И. Киносян в феврале 1944-го искренне внушал получившему очередное звание начальнику оперативного отдела Толконюку, что теперь тот "как полковник не должен так упорно, как до этого, отстаивать свои суждения и возражать начальникам" (с. 362). Как зимой 1944-го, когда наступление 33-й армии под Витебском стали срывать "тигры" 505-го тяжелого танкового батальона и "единственно надежным средством" борьбы с ними оказались четырех-семитонные 122-миллиметровые пушки и 152-миллиметровые гаубицы и гаубицы-пушки (с. 359), для контроля за установкой каждого отдельного орудия на огневой позиции командарм выделил по генералу или офицеру штаба армии, включая начштаба и самого себя...
Мы не говорим уже о постоянных упоминаниях того, как работников штаба каждой из армий, в которых служил Толконюк, - и 19-й в 1941 году, и 33-й в 1942-1944, и 8-й гвардейской в 1944-1945 годах, - чуть ли не в полном составе рассылали, дезорганизуя работу штаба, в войска - контролировать, подгонять, подменять командиров... Эта сверхцентрализация была вызвана как низкой культурой управления, так и общим низким уровнем профессионализма советских командиров тактического звена, которых часто и впрямь проще было подменить, чем направлять их работу. Ведь помимо таких установок, как "добиться выполнения корпусом задачи дня во что бы то ни стало" (с. 357) перед направляемыми в войска штабистами ставили и такие, как проверить подготовку к атаке, "помочь командирам подразделений и докладывать в штаб армии истинное положение дел" (с. 322; сообщать "наверх" о развитии событий советские командиры "забывали" еще в середине 1930-х, а в войну это часто было еще и невыгодно). Если стратегией и оперативным искусством в Красной армии к 1944 году, в общем, овладели, то в тактике с вермахтом сравняться так и не смогли(8). Ведь большинство командиров тактического звена находилось в гуще огня, и слабо подготовленных взводных, ротных и батальонных выбивало прежде, чем они приобретали должный опыт. К примеру, за две с половиной недели участия пяти дивизий 50-й армии Западного фронта в Орловской операции (с 13 по 30 июля 1943 года) из них выбыло убитыми и ранеными до 40 процентов комбатов, до 91 процента командиров рот и до 80 процентов командиров взводов(9).
Записки Толконюка ярко высвечивают и характерное для советских командиров пренебрежение профессионализмом, подмену его "волевизмом"(10). Пример этого - постоянное стремление наступать, не накопив необходимого для надежного подавления огневых средств обороны количества снарядов: на Западном фронте так было и при попытке прорвать в конце марта 1943-го позицию "Бюффель", на которую отошли немецкие войска, оставившие ржевско-вяземский выступ, и в Смоленской операции в августе 1943-го, и в бесчисленных наступлениях под Оршей и Витебском в октябре 1943 - марте 1944 года. В результате пехота и танки раз за разом посылались под огонь оставшихся неподавленными немецких пулеметов, орудий и минометов. "Сколько ни поднимались в атаку, - вспоминал писатель Олег Смирнов о январских боях 1944-го под Оршей, - немцы укладывали страшенным огнем. Нигде после я подобных потерь не видывал: труп на трупе - закаменевшие, занесенные снегом. Ими были забиты нейтралка, окопы и траншеи..."(11). Типичная реакция на это советского командования хорошо видна из рассказа Толконюка о попытке прорыва позиции "Бюффель": "Командарм еще во что-то верит, ему не хочется так вот, сразу, признать неудачу, и он понукает командиров соединений, требует, упрекает. В течение дня неоднократно предпринимаются усилия возобновить атаку, но она каждый раз захлебывается в первые минуты" (с. 299). Примерно так же реагирует на предложение прекратить не обеспеченное силами и средствами наступление и командующий Западным фронтом генерал армии Василий Данилович Соколовский в феврале 1944-го: "Наступать будем" (с. 364).
В основе этой замены профессионализма "волевизмом" лежала низкая культура мышления, - когда из всех способов решения задачи выбирается не наиболее эффективный, а наименее мудреный, требующий наименьшей затраты умственных усилий. При подобном подходе в поле зрения, естественно, оказывается только та часть проблемы, которая находится на переднем плане, видна, что называется, невооруженным глазом, но которая не перестает от этого быть лишь одной из многих... Понятное желание как можно быстрее выиграть войну у руководителей с низкой культурой мышления оборачивалось усвоением лишь той, лежащей на поверхности, идеи, что победа достигается наступательными действиями, и они стремились наступать, наступать и наступать, наступать - во что бы то ни стало! Отсюда и нежелание тщательно подготовить наступательную операцию: ведь то же накопление достаточного количества снарядов требует времени, а значит, отодвигает и завершение войны.
Отсюда и наступление ради наступления, активность ради активности. Тем, что "командарм не волен обрекать армию на пассивность и бездействие" (с. 363), тот же Гордов мотивировал и нежелание поставить перед Соколовским вопрос о прекращении плохо подготовленных попыток наступать в районе Витебска, и свой отданный зимой 1942-1943 года приказ о ежедневном расходе каждым бойцом передовой линии пяти винтовочных патронов - дабы "не давать врагу ни минуты покоя". Ведь "пассивность и бездействие" отодвигают конец войны... Отсюда и запрет отводить войска даже на километр назад с тех рубежей, которых они достигли в ходе наступления, - запрет, с которым в марте 1943-го, по очищении от противника ржевско-вяземского выступа, столкнулись и части 33-й армии: ведь оставленный километр потом придется отвоевывать заново - а это опять-таки отодвигает конец войны...
Низкая культура мышления не позволяет осознать, что не обеспеченное силами и средствами наступление все равно провалится и не ускорит, а, наоборот, затянет окончание войны: чтобы добиться реального успеха, все равно потребуется оперативная пауза для накопления боеприпасов, но начнется она уже после той недели или месяца, которые будут зря потрачены на неподготовленное наступление. Низкая культура мышления не позволяет понять, что "активность ради активности" не приблизит, а затянет конец войны: ведь полезный эффект приносят отнюдь не любые действия, а вот затрат людских и материальных ресурсов они требуют все. В первом из описанных выше случаев - с нежеланием добиваться прекращения не обеспеченного силами и средствами наступления - активность должна была привести (и привела) лишь к истощению сил наступавших. Во втором - с желанием, чтобы каждый боец давал в день по "фрицу" не менее пяти выстрелов, - в основном к напрасной трате патронов. "Приказ выполнялся. Стреляли. Но большей частью в божий свет, так как немцы... не стали появляться на глаза в пределах винтовочного или пулеметного выстрела" (с. 276). Низкая культура мышления не позволяет осознать, что если достигнутые в ходе наступления рубежи находятся (как в 33-й армии по завершении Ржевско-Вяземской операции 1943 года) в низинах, которые не только просматриваются занимающим высоты противником, но и заливаются талой водой, то на удержание их уйдет больше сил и средств, чем на повторное овладение ими после отхода на более удобные позиции, и что, следовательно, конца войны запрет отходить с таких рубежей не приблизит, а отодвинет: на восстановление перемолотых в бессмысленных боях частей нужно время.
В свою очередь, низкая культура мышления советского командования сформировалась как из-за нехватки у него в целом общего образования, которое развивает привычку напрягать мысль, так, безусловно, и под воздействием повседневной практики правящей партии, слишком часто абсолютизировавшей значение такого фактора, как воля, и не желавшей считаться с объективной реальностью (вспомните лозунг: "Нет таких крепостей, которых бы не смогли взять большевики"). Вполне убедительным выглядит, например, мнение историка флота А. В. Платонова о мотивах, побудивших командира 1-го дивизиона подводных лодок Северного флота капитана 2 ранга М. И. Гаджиева приказать 12 мая 1942 года командиру лодки "К-23" атаковать немецкий конвой из надводного положения артиллерией. Всплыв и оказавшись на виду, "К-23" была потоплена. Теория "уже однозначно высказалась о нецелесообразности" таких решений; "...все это, безусловно, комдив знал, но был советским человеком, воспитанным в духе превосходства социалистической целесообразности над законами или правилами: нельзя, но если очень хочется, то можно"(12). Вот и генерал Гордов еще в 1944-м упорно "не хотел верить расчетам", доказывающим невыполнимость из-за нехватки снарядов его приказа о разрушении артогнем полотна железной дороги (с. 361)...
В общем, картина войны, постепенно восстанавливаемая независимыми историками, получает более чем существенное подкрепление. Сведения немецких источников и рассекреченной советской военной документации на 100 процентов подтверждаются мемуарами советского офицера уже не ротного или полкового, а армейского звена.
Примечания
1. Толконюк И. А. Раны заживают медленно. Записки штабного офицера. М. 2005.
2. Александров К. М. Русские солдаты вермахта. Герои или предатели. М. 2005. С. 582.
3. РГВА. Ф. 62. Оп. 3. Д. 239. Л. 102.
4. Пабст Г. Дневник немецкого солдата. Военные будни на Восточном фронте. 1941-1943. М. 2004. С. 42.
5. Александров К. М. Указ. соч. С. 516.
6. Лубянка в дни битвы за Москву. По рассекреченным документам ФСБ РФ. М. 2002. С. 153, 162.
7. Иванов В. М. Война глазами лейтенанта. 1941-1945 годы. СПб. 2001. С. 45-46.
8. См.: Конев И. С. Записки командующего фронтом. 1943-1945. М. 1985. С. 202.
9. Русский архив. Великая Отечественная. Т. 15 (4-4). М. 1997. С. 358.
10. Бешанов В. В. Танковый погром 1941 года. (Куда исчезли 28 тысяч советских танков?) Мн.; М. 2001. С. 368.
11. Смирнов 0. П. Неизбежность// Роман-газета. 1985. N 16 (1022). С. 53.
12. Платонов А. В., Лурье В. М. Командиры советских подводных лодок 1941-1945 гг. СПб. 1999. С. 44.