Боря и медведь / Психология Ельцина как животного
Оригинал взят у mamlas в Боря и медведь / Психология Ельцина как животного
Ещё о Ельцине и русско-славянской символике
Русский медведь из медвежьего края
Отрывок из книги «Русский медведь»: История, семиотика, политика» / Главы / Статья 2012 года
Медведь является одним из ключевых образов русской культуры и важной метафорой в истории страны. ©По теме: Гений карьеры Горбачёв
В сотрудничестве с издательством НЛО мы публикуем отрывок из книги «Русский медведь»: История, семиотика, политика» (М.: НЛО, 2012). Авторы главы «Русский медведь из медвежьего края: интерференция традиционной зоосимволики и персональных свойств личности в репрезентации первого президента РФ» Мария Литовская и Сергей Кропотов посвятили свое исследование образу Бориса Ельцина.
«Новое литературное обозрение» - издательство интеллектуальной литературы
Какова наша базовая пространственность и темпоральность в движении и социальных отношениях? И как они меняются, когда мы меняем игру, меняем то, что мы называем историей? Иными словами, покажи мне, как ты бегаешь, и я расскажу тебе об обществе, в котором ты живешь.
Х. Эйхберг
Когда в поисковике набираешь «Ельцин» и «медведь», сразу вываливается несколько сотен тысяч ссылок, что доказывает неслучайность подобного соположения слов. Образ медведя издавна широко используется при описании России и ее властей. Обладая немногими положительными и многочисленными отрицательными коннотациями, он часто применялся при описании последнего Генерального секретаря ЦК КПСС и первого президента РФ. В первом случае - из-за имени Михаил, во втором - из-за особенностей внешнего облика, в обоих - из-за некоторых особенностей поведения, которое легче всего уложить в рамки традиционной зоосимволики.
В случае, когда речь идет о Борисе Ельцине, постоянным поводом для сопоставления с медведем оказываются физические параметры президента. На первый взгляд, крупный, высокий (188 см), с хорошей осанкой Ельцин мало подходит под традиционное описание косолапого, сутулого, коренастого обитателя леса. Но на фоне предшествующих партийных лидеров (Брежнева, Андропова, Черненко, более молодого, но мешковатого Горбачева) Ельцин казался большим и могучим, то есть заведомо опасным - а это важная характеристика медведя. Недюжинные, никак особенно внешне не проявляемые, но ощутимые физическая сила и мощь воспринимались как характерные черты Ельцина и во второй половине 1980-х, когда еще относительно молодым и энергичным он поднимал бунт против номенклатурных правил, и в конце 1990-х, когда в центре официальной хроники и пересудов окажется его постоянное «нездоровье».
В нашей работе мы рассмотрим черты зооморфной мифологии и метафорики, составившие часть стратегии политической репрезентации первого президента Российской Федерации, а также связанный с этими чертами транзитивный характер его образа. Парадоксальное соединение «медвежьей» (тяжелой) и «спортивной» (легкой, подвижной) сторон его медийной персоны рассматривается нами как симптом нескольких ключевых сдвигов, происходивших в политике и экономике страны в эпоху Ельцина. Речь идет о смене моделей политического представительства - от номенклатурной легитимности «сверху» к легитимности «снизу», а также о переходе от индустриального капитализма к постиндустриальному, т.е. от «тяжелого строя» к «легкой», «текучей» современности.
В противовес своим предшественникам Ельцин был склонен открыто бороться, подчеркнуто меряться силой, демонстрировать как свои достоинства, так и недостатки, казался не желающим / не умеющим держаться в стае, нападать из-за угла или петлять. В соответствии с российской властной зооантропоморфией он был наделен качествами медвежьими, а не волчьими или лисьими. И соотечественники охотно и без натуги записали его в медведи. Медведь пугающ, но открыт в своих проявлениях; по-своему хитер, но лишен подлости. Мощь оказывается и его силой, и его слабостью (медведь неуклюж, рядом с ним все становится хрупким - он раздавит и не заметит); его силу уважают, побаиваются, ею гордятся, над ней посмеиваются (дурная сила), но не презирают. Могучий, но понятный в своих слабостях (медвежата, мед и малина, сладкий сон в берлоге); растерянный силач, уверенно чувствующий себя только на своей территории, но не готовый отступать перед врагом, убегать, заметать следы, - вот «медвежьи» характеристики, чаще других переносимые соотечественниками на Ельцина.
Биография Ельцина создает дополнительную поддержку образу мощного человека-медведя. В отличие от предшествующих - вальяжных южнорусских - и последующих - суховатых петербургских - вождей Ельцин с Урала: он родился в деревне Бутка, в высшие эшелоны власти пришел из Свердловска. Эта особенность биографии постоянно муссировалась в СМИ. Хотя медведи никогда напрямую с Уралом не ассоциируются (в массовом сознании российских жителей местом дислокации медведей является скорее Сибирь), Урал как край северный, дикий и слабо цивилизованный предполагал возможность существования в нем медведей. С одной стороны, Урал - глубокая российская провинция, один из тех районов, которые традиционно в России именуют медвежьим краем (углом). С другой - за Уралом, воспринимаемым как цельный регион со своими особенностями, к моменту ельцинского восхождения уже закрепился прочный ряд устойчивых значений, среди которых была и мощь «опорного края державы». Определение «уральский медведь» ухо не резало, некоторое внешнее сходство Ельцина с могучим героем единственного на всю страну знаменитого киногероя-уральца - добродушного силача «Саши с Уралмаша» («Два бойца») в исполнении Бориса Андреева («медведушки») позволяло применить это определение и к бунтарю-номенклатурщику, ставшему первым президентом нового государства.
Описание истории правления Ельцина, человека, вышедшего из «медвежьего края», является своего рода демонстрацией тех значений образа медведя, что сложились в российской политической публицистике: медведь на воеводстве; медведь-шатун; хозяин тайги; царь тайги; медведь, залегший в берлогу и т.п. Важной характерологической особенностью медведя как персонажа популярных фольклорных текстов и текстов искусства оказывается его непредсказуемость, которая оборачивается то неожиданно вспыхивающей агрессией, то - наоборот - неожиданным простодушием или даже добродушием. Внутренняя противоречивость характера медведя, проявляющаяся в «нелогичности» его поведения, делает его удобным объектом описания, но не предполагает возможности его познания; известный наблюдателю набор черт не позволяет догадаться, что он сделает в следующую минуту.
Ельцин воспринимался и политиками, и журналистами, и обывателями как фигура в первую очередь слабо предсказуемая. Он вышел из плохо знакомой крестьянской среды то ли ссыльных, то ли переселенцев, возможно, близких старообрядцам; получил техническое образование, долгое время работал в системе практического строительства, потом оказался в обойме номенклатуры. Его политическая биография требовала осмысления. С точки зрения западных политиков/журналистов, Ельцин, очевидно, происходит из варваров-медведей, живущих по своим, не до конца объяснимым цивилизованному миру законам. Способность хоть как-то предвидеть его поступки, понимать логику поведения первого президента РФ или хотя бы подыгрывать ему ставится в заслугу окружающим его политическим деятелям. Так, Строуб Тэлботт, заместитель госсекретаря США при Билле Клинтоне, через медвежью метафорику обрисовывая диапазон проявлений характера русского президента (от «рычащего медведя» до «папочки-медведя»), в то же время подчеркивает проницательность своего руководителя, уловившего закономерности поведения коллеги и использующего это в своих целях:
Он видел Ельцина во всех его ипостасях: рычащего медведя и папочки-медведя, задиры и сентиментального человека, упрямца, портившего все дело, и человека, с которым можно договариваться. По собственному опыту он знал, что встречи с Ельциным почти неизбежно связаны с обменом колкостями прежде, чем они двое смогут заняться настоящим делом.
Через мотив внутренней непознаваемой противоречивости и непредсказуемости описывалась вся видимая общероссийская карьера Ельцина. В статье, посвященной уже бывшему президенту, российский политический обозреватель Леонид Радзиховский пишет:
Ельцина невозможно подогнать под одно определение.
Пьяница, выбивавший ложками дробь на лысине Акаева, устроивший «купание красного Костикова», вообразивший, что в Берлине в него вселился дух Герберта фон Караяна… Знаток Чехова, говоривший «Вы» всем своим подчиненным и никогда не ругавшийся матом, хотя десятки лет работал в строительстве, а затем в обкоме!
Агрессивный, злой номенклатурный самодур, который довел до инфаркта (а то и до самоубийства!) не одного своего подчиненного, в частности в Москве. Человек, который простил Хасбулатова, Руцкого, десятки других людей, прямо, публично призывавших к его убийству, НИЧЕМ не мстил никому из них! («Схватить узурпатора, заковать в цепи, бросить в подземелье» - этот бред нес с трибуны член-корр. Академии наук Хасбулатов. «Молодежь, боеспособные мужчины! Раздать оружие, взять штурмом Останкино!» - орал вице-бонапарт Руцкой.) Патологически властолюбивый «homo nomenklaturis», про которого мне лично говорили многие его ближайшие сотрудники: «Б.Н. умрет, но только на троне», «Его воздух, любовь, жизнь - ВЛАСТЬ!» Человек, не только добровольно отдавший власть, но долго, счастливо, спокойно живущий без нее! Верещагин, который вдруг внял совету Абдуллы: «Хороший дом, хорошая жена - что еще нужно, чтобы встретить старость!» Начал войну в Чечне; не обижался на критику в свой адрес; ненавидел парламент; терпел оппозицию; хотел ликвидировать КГБ; сделал своим наследником чекиста; демократический лидер, любивший, когда его звали «царем Борисом»… «Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Черт знает что такое даже, вот что!» И все это - не только личные, «случайные» черты Царя русской демократии. «Еруслан Лазарич» Ельцин - настоящий избранник России, избранник русской судьбы. Только он мог стать первым выборным царем России. Его дело стало его самореализацией. И не случайно, что наша демократия была с лицом Ельцина.
Ряд необъяснимых (и подчеркнуто подаваемых Л. Радзиховским как необъяснимые, хотя они неоднократно становились предметом анализа, в том числе и автора статьи) противоречий поведения Ельцина укладывается в одно определение, легшее в название статьи: «Первый медведь России». Многоликость образа медведя соответствует многоликости непредсказуемого президента:
Номенклатурный медведь - вольно-разгульный русский медведь - больной медведь - молчаливый медведь… На наших глазах прошла вся общественная жизнь Бориса Николаевича. И мы то бежали вдогонку за Медведь-царевичем (митинги 1989-1991-го), то затыкали уши от рева Медведя-воеводы, то грустно смотрели, как нелепо переваливается и беспомощно озирается Дедушка-медведь. В любом случае - его медвежья сила, медвежья ярость, медвежье добродушие, медвежья грация, медвежья сонливость и бессонница медведя-шатуна в огромной мере определяли историю всей нашей чащи…
Мощь и одновременно беспомощность дикого зверя среди умных и опытных охотников, равнодушная сила, вызывающие у стороннего, но заинтересованного наблюдателя и умиление, и раздражение, и отчаянье, и надежду, - вот основания для постоянных сопоставлений первого президента РФ с медведем. Настолько прочные, что после его отставки оказались перенесенными даже на его жену. «Наина Иосифовна была идеальной Настасьей Петровной постсоветской номенклатурной истории». Популярный сайт «lovehate» в той его части, что связана с Ельциным, называется «Красный медведь».
Можно приводить еще немало примеров того, как Б.Н. Ельцин в текстах разных жанров постоянно прямо или косвенно сопоставляется с медведем, но, на наш взгляд, основания для популярного сопоставления являются гораздо более глубокими, чем портретные или внешние поведенческие характеристики выходца из «медвежьего края». Рассмотрим только один из них, связанный с образом «танцующего медведя».
Возникает образ танцующего медведя во время второй предвыборной кампании Ельцина, когда президент несколько раз публично пускался в пляс, демонстрируя тем самым свою хорошую физическую форму. Но пляска эта у наблюдателей вызывала преимущественно чувство раздражения, так как связывалась либо с опьянением, либо с грустным зрелищем молодящегося пожилого, очень больного человека. В любом случае она ассоциировалась с действиями на потребу публике, по чьей-то чужой команде. Традиционно подобное следование чужой воле воспринимается по меньшей мере как странное, скорее унизительное для президента и представляемой им страны действие.
Приведем несколько примеров, в которых отчетливо выражена разная степень неудовольствия действиями первого президента, где он сравнивается с «дрессированным», то есть униженным (подчиненным хозяину, слабым) медведем.
«Ельцин был русским “медведем” на цепи, который танцевал под наши общие аплодисменты…» «Пьяный дрессированный медведь Ельцин, готовый плясать под дудку, лишь бы его погладили по головке и сказали пару добрых слов, всех устраивал».
Непредсказуемая траектория движения мяча и ритм его ударов позволяют нашему герою по-новому взглянуть, а точнее, интуитивно ощутить базовое изменение -
связь между пространством и временем в (современной) социальной жизни. На зеленом… поле время и пространство представляют собой социальные измерения сложных манипуляций с мячом. Более того, посредством мяча люди вступают в сложный диалог друг с другом и с окружающей средой. Этот диалог может быть встречей (Begegnung, по выражению Мартина Бубера) или невстречей (Vergegnung) и приносить пользу или вред. Время и пространство - социальные измерения этого диалога, а это значит, что они никогда не будут универсальными: они всегда будут оставаться специфичными, культурными. Универсальной игры в мяч никогда не было, нет и не будет: игры в мяч всегда будут футболом или теннисом, баскетболом или чем-то еще.
Может быть, универсальность времени и пространства как «объективных» научных измерений нелинейных процессов
модернизируемой жизни является удобной оптической иллюзией для реализации фордовского формата индустриального капитализма? Она призвана не только рационализировать и стандартизировать окружающий мир с целью его капитализации, но, главным образом, «нормализировать» самих игроков, с тем чтобы перевести их из субъектов в объекты эффективного бюрократического управления. И главное, чтобы никто из них никогда бы не мог даже подумать о возможности выхода из этого «универсального» - понятого как единственно возможное - пространства социальной иерархии и технократически осознанной «современности».
Как проявляется базовая пространственность и темпоральность в карьерном движении номенклатурного работника, в сети его социальных отношений, в выстраивании Ельциным индивидуальной траектории судьбы? Как вообще он дошел до немыслимого для номенклатурного человека, по сути, эйнштейновского прозрения об относительности социальных конструкций пространства и времени? Ведь отсюда остается только один шаг до смены легитимности делегированного политического капитала - отказ от инвестиции «институциональной благодати сверху» ради обретения легитимности «снизу». Легко ли политическому тяжеловесу быть легким и где находится источник силы, позволившей ему стать «легким на подъем»?
Здесь уместно будет вспомнить, чту П. Бурдье называл важнейшим неписаным законом бюрократии,
который регулирует обмен между агентами (политического поля) и институциями: институция дает все, начиная с власти над институцией, тем, кто отдал ей все. Но поскольку эти последние ничего не представляли без институции или вне ее, они не могут отречься от институции, не отрекаясь от самих себя, ибо полностью лишаются всего того, чем являются благодаря институции и для нее, которой они обязаны всем.
Это значит, что отказ от номенклатурной инвеституры мог даться Ельцину только очень дорогой ценой, потому что
факт исключения, будучи отлучением от властного капитала институции, часто превращается в настоящий крах, банкротство, социально и психологически одновременно (оно тем более сокрушительно, что сопровождается, так же как предание анафеме или отлучению от священного жертвоприношения, «суровым общественным бойкотом» «в виде отказа поддерживать всяческие отношения с исключенным»). Тот, в кого инвестирован функциональный капитал, эквивалентный «институциональной благодати» или «функциональной харизме» (будь то политик, чиновник, ученый, трибун или, скажем, священнослужитель), может не иметь никакой другой «квалификации», кроме той, которая присуждается ему институцией посредством самого акта инвеституры. Институция же держит под контролем приобретение личной популярности, регулируя, например, доступ к наиболее видным позициям (генерального секретаря, официального представителя) или к рекламе, чем является сегодня телевидение или пресс-конференция).
Но образ «танцующего медведя» поверхностно биографичен только на первый взгляд. Также только на первый взгляд он воспринимается как однозначно отрицательный. Дрессированные медведи, медвежьи цирки популярны в России. Вид мощного зверя, который неуклюже перемещается на коротких и слабых задних лапах, играет в хоккей, ездит на велосипеде, и умилителен, и жалок одновременно, но он же и пугает. Неслучайно истории о медведях, ударивших передней лапой дрессировщика или сорвавшихся с цепи, составляют немаловажную часть циркового фольклора.
В использовании этого образа фиксировалось не только раздражение, но и странность, нетипичность поведения. Отсутствие привычной для руководителя государства статики (неподвижные советские партийные вожди на трибуне или в президиуме, неторопливый в движениях Горбачев, сам Ельцин, умеющий принимать эффектные позы) вызывало недоумение, побуждало к живой реакции на поведение государственного лидера.
Неподвижность в этом контексте может быть интерпретирована как емкая метафора для обозначения фордовской модели индустриального капитализма и его персонажей. Фордизму, по утверждению З. Баумана, присуще пристрастие к массивному, твердому, построенному из камня или выкованному из стали и предназначенному для длительного существования. Именно массивное и неподвижное понимается как рациональное, красивое, амбициозное, могущественное. Все должно было быть несокрушимым или по крайней мере выглядеть таковым, будучи статичным. Ельцин, надо сказать, поначалу вполне соответствовал этим требованиям.
Ф. Ницше называл это «духом тяжести» и предлагал стратегии его преодоления, в том числе путем философствования в «ритме танца», главная цель которого - создание дистанции от господствующих технологий управления и практик поведения. Танец - действие соблазняющее, форма «дионисийского» или растратного поведения в состоянии аффекта (достигаемого в том числе в результате опьянения). Танец Ельцина, как ни парадоксально это звучит, можно интерпретировать как специфическое проявление новой свободы. «Полицентричные» движения в танце тела Ельцина являются своего рода знаком перехода к новой парадигме действий, которые воспринимались болезненно как раз из-за многократно проанонсированного его нездоровья (предынфарктного
состояния).
При всем резко негативном или насмешливом восприятии этих танцев именно они остались в памяти как самые характерные из ельцинских поступков. И это, в свою очередь, тоже не случайно. Не будем забывать, что Ельцин везде позиционировался еще и как хороший спортсмен - волейболист, а позже теннисист. И та, и другая игра являются своего рода гибридом танца и классического спорта, где принципиально важна борьба за мяч, летящий с чужой территории.
Ельцин как держатель делегированного капитала одним из первых почувствовал, что всегда может приобрести личный капитал, заняв по отношению к институции (КПСС, Аппарату) позицию максимального дистанцирования, совместимую, как писал Бурдье, «с поддержанием принадлежности и сохранением соответствующих преимуществ».
Таким образом, случай «легкости» (применительно к медведю равно уместно и двусмысленное слово «ловкости»: не только ловится сам, но и способен ловить-соблазнять вполне по-мужицки) Ельцина в отречении от всего того, что его сотворило, является важнейшим симптомом трансформации наиболее динамичной части поздней советской элиты.
Вот почему Ельцин подвижен, не похож на предшественников - и это встречается с сочувствием. Дискретность его биографии противостоит прежней траектории карьерного роста с педантичным продвижением по ступеням иерархической лестницы. Изгнание, отставка становятся для Ельцина - и это тоже выделяет его - стимулом к творческому переосмыслению собственного опыта, импульсом к повышению «ментальной» гибкости и пластичности. Спортивно-танцевальный (а не только алкогольный - «навязчивость, превратившаяся в зависимость»), равно как и аппаратный, жизненный опыт Ельцина может быть одним из важнейших факторов, объясняющих его чувствительность к социальному пространству, политическую интуицию и способность быть пластичным. Тяга к преодолению достигнутого предела у «атлета из народа» высока; в ситуациях, которые связаны с элементом неопределенности (как в спорте, где ценится умение реагировать на бросок), он обладает хорошей адаптивностью, превышающей среднюю приспособляемость по номенклатуре, что принципиально важно для руководителей.
Но Ельцин играет в свой медвежий теннис (или во вполне демократические волейбол и футбол), где всегда важно единственное: быть в игре. Спорт непременно предполагает правила, состязательность и, главное, - вот он, потенциальный момент для бунта против Системы! - честное «спортивное» поведение. Именно здесь первая точка совпадения с диссидентской интеллигенцией с ее максималистским требованием: «выполняйте сами свою конституцию, соблюдайте сами свои законы!» Чтобы оказаться на воеводстве, схватить мяч, Ельцин безжалостно рушит несокрушимое, идет ли речь о веками собираемой территории империи или о государственном устройстве, которое возвело его на пьедестал. Политика преднамеренной дестабилизации была интуитивно (видимо, не без сомнений и тяжких колебаний) схвачена Ельциным, в ее рамках «сегодняшние и вчерашние обязательства становятся препятствием на пути завтрашних возможностей».
Но, инициировав разрушение, оказавшись среди обломков, которые начали переплавляться новым порядком, Ельцин неизбежно оказался зависимым от «манипуляторов символами», создающих идеи и способных сделать их желаемыми и продаваемыми; от функционеров государства, а также от представителей сферы «личных услуг» или людей «мошеннических профессий». Владея риторикой трибуна для общения с непосвященными, он не справился с риторикой полемиста, необходимой для общения с профессионалами.
Ельцину неслучайно присуще постоянное возмущение «неспортивным поведением» в московских коридорах власти. Можно методично проследить, как он периодически «наивно» бунтуетпротив законов игры в лабиринтах политического поля. «Танцующий медведь», таким образом, - это еще и метафорическое определение «естественного существа», поддающегося соблазнам городской цивилизации. Образ Ельцина прочитывается через представление о «могучем», «естественном», «наивном» по отношению к манипуляции желаниями медведе.
Временами удачно подыгрывая в первую очередь западной публике, готовой видеть в нем нового русского царя-медведя, Ельцин оказался абсолютно беззащитен перед маркетинговыми технологиями; если пользоваться терминологией П. Бурдье, поле обыгрывает его. Политика преднамеренной дестабилизации, как мы уже отмечали, оказалась интуитивно схвачена Ельциным, но его несокрушимость была кажущейся, поскольку он не умел не поддаваться «дрессуре»: «вышедший из берлоги медведь» проигрывает на поле «лабиринтов». Носитель «медвежьей жесткости», к тому же зависимый от дрессировщиков, он одновременно сохранял непредсказуемую пластичность и способность опережать самого себя.
Танец медведя - попытка освоить новую форму существования, раздражающая людей, не готовых к меняющемуся настоящему. Танец медведя - результат дрессуры, новых приемов манипулирования «наивным» зверем, необходимым для извлечения прибыли. Танец медведя - подчинение своего рода турбулентности, движению разнонаправленных социальных потоков, вновь, как когда-то в начале прошлого века, вдруг ставшей «текучей современностью».
Выход из танца может быть, на первый взгляд, только один - остановиться. В варианте Ельцина это невозможно: «быть в игре», пусть даже за мяч, для него важнее обладания территорией. Ельцин не может совершить невозможное, но, живя в современности и являясь «народным политиком», то есть делегированным представителем выдвинувших его «низов», он реализует значимое символическое действие, понятное каждому жителю разрушенного им СССР, - превращается из танцующего медведя в летающего. Более или менее добровольно передав свою должность, Ельцин в известном роде исполняет фантазм московской Олимпиады-80 - улетает «в свой сказочный лес». И это становится его последней политической и медвежьей «загогулиной» в нелинейном социально-политическом пространстве и времени - в непролазных дебрях российской модернизации.
© «ПостНаука», 14 октября 2012
Ещё о Ельцине и русско-славянской символике
Русский медведь из медвежьего края
Отрывок из книги «Русский медведь»: История, семиотика, политика» / Главы / Статья 2012 года
Медведь является одним из ключевых образов русской культуры и важной метафорой в истории страны. ©По теме: Гений карьеры Горбачёв
В сотрудничестве с издательством НЛО мы публикуем отрывок из книги «Русский медведь»: История, семиотика, политика» (М.: НЛО, 2012). Авторы главы «Русский медведь из медвежьего края: интерференция традиционной зоосимволики и персональных свойств личности в репрезентации первого президента РФ» Мария Литовская и Сергей Кропотов посвятили свое исследование образу Бориса Ельцина.
«Новое литературное обозрение» - издательство интеллектуальной литературы
Какова наша базовая пространственность и темпоральность в движении и социальных отношениях? И как они меняются, когда мы меняем игру, меняем то, что мы называем историей? Иными словами, покажи мне, как ты бегаешь, и я расскажу тебе об обществе, в котором ты живешь.
Х. Эйхберг
Когда в поисковике набираешь «Ельцин» и «медведь», сразу вываливается несколько сотен тысяч ссылок, что доказывает неслучайность подобного соположения слов. Образ медведя издавна широко используется при описании России и ее властей. Обладая немногими положительными и многочисленными отрицательными коннотациями, он часто применялся при описании последнего Генерального секретаря ЦК КПСС и первого президента РФ. В первом случае - из-за имени Михаил, во втором - из-за особенностей внешнего облика, в обоих - из-за некоторых особенностей поведения, которое легче всего уложить в рамки традиционной зоосимволики.
В случае, когда речь идет о Борисе Ельцине, постоянным поводом для сопоставления с медведем оказываются физические параметры президента. На первый взгляд, крупный, высокий (188 см), с хорошей осанкой Ельцин мало подходит под традиционное описание косолапого, сутулого, коренастого обитателя леса. Но на фоне предшествующих партийных лидеров (Брежнева, Андропова, Черненко, более молодого, но мешковатого Горбачева) Ельцин казался большим и могучим, то есть заведомо опасным - а это важная характеристика медведя. Недюжинные, никак особенно внешне не проявляемые, но ощутимые физическая сила и мощь воспринимались как характерные черты Ельцина и во второй половине 1980-х, когда еще относительно молодым и энергичным он поднимал бунт против номенклатурных правил, и в конце 1990-х, когда в центре официальной хроники и пересудов окажется его постоянное «нездоровье».
В нашей работе мы рассмотрим черты зооморфной мифологии и метафорики, составившие часть стратегии политической репрезентации первого президента Российской Федерации, а также связанный с этими чертами транзитивный характер его образа. Парадоксальное соединение «медвежьей» (тяжелой) и «спортивной» (легкой, подвижной) сторон его медийной персоны рассматривается нами как симптом нескольких ключевых сдвигов, происходивших в политике и экономике страны в эпоху Ельцина. Речь идет о смене моделей политического представительства - от номенклатурной легитимности «сверху» к легитимности «снизу», а также о переходе от индустриального капитализма к постиндустриальному, т.е. от «тяжелого строя» к «легкой», «текучей» современности.
В противовес своим предшественникам Ельцин был склонен открыто бороться, подчеркнуто меряться силой, демонстрировать как свои достоинства, так и недостатки, казался не желающим / не умеющим держаться в стае, нападать из-за угла или петлять. В соответствии с российской властной зооантропоморфией он был наделен качествами медвежьими, а не волчьими или лисьими. И соотечественники охотно и без натуги записали его в медведи. Медведь пугающ, но открыт в своих проявлениях; по-своему хитер, но лишен подлости. Мощь оказывается и его силой, и его слабостью (медведь неуклюж, рядом с ним все становится хрупким - он раздавит и не заметит); его силу уважают, побаиваются, ею гордятся, над ней посмеиваются (дурная сила), но не презирают. Могучий, но понятный в своих слабостях (медвежата, мед и малина, сладкий сон в берлоге); растерянный силач, уверенно чувствующий себя только на своей территории, но не готовый отступать перед врагом, убегать, заметать следы, - вот «медвежьи» характеристики, чаще других переносимые соотечественниками на Ельцина.
Биография Ельцина создает дополнительную поддержку образу мощного человека-медведя. В отличие от предшествующих - вальяжных южнорусских - и последующих - суховатых петербургских - вождей Ельцин с Урала: он родился в деревне Бутка, в высшие эшелоны власти пришел из Свердловска. Эта особенность биографии постоянно муссировалась в СМИ. Хотя медведи никогда напрямую с Уралом не ассоциируются (в массовом сознании российских жителей местом дислокации медведей является скорее Сибирь), Урал как край северный, дикий и слабо цивилизованный предполагал возможность существования в нем медведей. С одной стороны, Урал - глубокая российская провинция, один из тех районов, которые традиционно в России именуют медвежьим краем (углом). С другой - за Уралом, воспринимаемым как цельный регион со своими особенностями, к моменту ельцинского восхождения уже закрепился прочный ряд устойчивых значений, среди которых была и мощь «опорного края державы». Определение «уральский медведь» ухо не резало, некоторое внешнее сходство Ельцина с могучим героем единственного на всю страну знаменитого киногероя-уральца - добродушного силача «Саши с Уралмаша» («Два бойца») в исполнении Бориса Андреева («медведушки») позволяло применить это определение и к бунтарю-номенклатурщику, ставшему первым президентом нового государства.
Описание истории правления Ельцина, человека, вышедшего из «медвежьего края», является своего рода демонстрацией тех значений образа медведя, что сложились в российской политической публицистике: медведь на воеводстве; медведь-шатун; хозяин тайги; царь тайги; медведь, залегший в берлогу и т.п. Важной характерологической особенностью медведя как персонажа популярных фольклорных текстов и текстов искусства оказывается его непредсказуемость, которая оборачивается то неожиданно вспыхивающей агрессией, то - наоборот - неожиданным простодушием или даже добродушием. Внутренняя противоречивость характера медведя, проявляющаяся в «нелогичности» его поведения, делает его удобным объектом описания, но не предполагает возможности его познания; известный наблюдателю набор черт не позволяет догадаться, что он сделает в следующую минуту.
Ельцин воспринимался и политиками, и журналистами, и обывателями как фигура в первую очередь слабо предсказуемая. Он вышел из плохо знакомой крестьянской среды то ли ссыльных, то ли переселенцев, возможно, близких старообрядцам; получил техническое образование, долгое время работал в системе практического строительства, потом оказался в обойме номенклатуры. Его политическая биография требовала осмысления. С точки зрения западных политиков/журналистов, Ельцин, очевидно, происходит из варваров-медведей, живущих по своим, не до конца объяснимым цивилизованному миру законам. Способность хоть как-то предвидеть его поступки, понимать логику поведения первого президента РФ или хотя бы подыгрывать ему ставится в заслугу окружающим его политическим деятелям. Так, Строуб Тэлботт, заместитель госсекретаря США при Билле Клинтоне, через медвежью метафорику обрисовывая диапазон проявлений характера русского президента (от «рычащего медведя» до «папочки-медведя»), в то же время подчеркивает проницательность своего руководителя, уловившего закономерности поведения коллеги и использующего это в своих целях:
Он видел Ельцина во всех его ипостасях: рычащего медведя и папочки-медведя, задиры и сентиментального человека, упрямца, портившего все дело, и человека, с которым можно договариваться. По собственному опыту он знал, что встречи с Ельциным почти неизбежно связаны с обменом колкостями прежде, чем они двое смогут заняться настоящим делом.
Через мотив внутренней непознаваемой противоречивости и непредсказуемости описывалась вся видимая общероссийская карьера Ельцина. В статье, посвященной уже бывшему президенту, российский политический обозреватель Леонид Радзиховский пишет:
Ельцина невозможно подогнать под одно определение.
Пьяница, выбивавший ложками дробь на лысине Акаева, устроивший «купание красного Костикова», вообразивший, что в Берлине в него вселился дух Герберта фон Караяна… Знаток Чехова, говоривший «Вы» всем своим подчиненным и никогда не ругавшийся матом, хотя десятки лет работал в строительстве, а затем в обкоме!
Агрессивный, злой номенклатурный самодур, который довел до инфаркта (а то и до самоубийства!) не одного своего подчиненного, в частности в Москве. Человек, который простил Хасбулатова, Руцкого, десятки других людей, прямо, публично призывавших к его убийству, НИЧЕМ не мстил никому из них! («Схватить узурпатора, заковать в цепи, бросить в подземелье» - этот бред нес с трибуны член-корр. Академии наук Хасбулатов. «Молодежь, боеспособные мужчины! Раздать оружие, взять штурмом Останкино!» - орал вице-бонапарт Руцкой.) Патологически властолюбивый «homo nomenklaturis», про которого мне лично говорили многие его ближайшие сотрудники: «Б.Н. умрет, но только на троне», «Его воздух, любовь, жизнь - ВЛАСТЬ!» Человек, не только добровольно отдавший власть, но долго, счастливо, спокойно живущий без нее! Верещагин, который вдруг внял совету Абдуллы: «Хороший дом, хорошая жена - что еще нужно, чтобы встретить старость!» Начал войну в Чечне; не обижался на критику в свой адрес; ненавидел парламент; терпел оппозицию; хотел ликвидировать КГБ; сделал своим наследником чекиста; демократический лидер, любивший, когда его звали «царем Борисом»… «Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Черт знает что такое даже, вот что!» И все это - не только личные, «случайные» черты Царя русской демократии. «Еруслан Лазарич» Ельцин - настоящий избранник России, избранник русской судьбы. Только он мог стать первым выборным царем России. Его дело стало его самореализацией. И не случайно, что наша демократия была с лицом Ельцина.
Ряд необъяснимых (и подчеркнуто подаваемых Л. Радзиховским как необъяснимые, хотя они неоднократно становились предметом анализа, в том числе и автора статьи) противоречий поведения Ельцина укладывается в одно определение, легшее в название статьи: «Первый медведь России». Многоликость образа медведя соответствует многоликости непредсказуемого президента:
Номенклатурный медведь - вольно-разгульный русский медведь - больной медведь - молчаливый медведь… На наших глазах прошла вся общественная жизнь Бориса Николаевича. И мы то бежали вдогонку за Медведь-царевичем (митинги 1989-1991-го), то затыкали уши от рева Медведя-воеводы, то грустно смотрели, как нелепо переваливается и беспомощно озирается Дедушка-медведь. В любом случае - его медвежья сила, медвежья ярость, медвежье добродушие, медвежья грация, медвежья сонливость и бессонница медведя-шатуна в огромной мере определяли историю всей нашей чащи…
Мощь и одновременно беспомощность дикого зверя среди умных и опытных охотников, равнодушная сила, вызывающие у стороннего, но заинтересованного наблюдателя и умиление, и раздражение, и отчаянье, и надежду, - вот основания для постоянных сопоставлений первого президента РФ с медведем. Настолько прочные, что после его отставки оказались перенесенными даже на его жену. «Наина Иосифовна была идеальной Настасьей Петровной постсоветской номенклатурной истории». Популярный сайт «lovehate» в той его части, что связана с Ельциным, называется «Красный медведь».
Можно приводить еще немало примеров того, как Б.Н. Ельцин в текстах разных жанров постоянно прямо или косвенно сопоставляется с медведем, но, на наш взгляд, основания для популярного сопоставления являются гораздо более глубокими, чем портретные или внешние поведенческие характеристики выходца из «медвежьего края». Рассмотрим только один из них, связанный с образом «танцующего медведя».
Возникает образ танцующего медведя во время второй предвыборной кампании Ельцина, когда президент несколько раз публично пускался в пляс, демонстрируя тем самым свою хорошую физическую форму. Но пляска эта у наблюдателей вызывала преимущественно чувство раздражения, так как связывалась либо с опьянением, либо с грустным зрелищем молодящегося пожилого, очень больного человека. В любом случае она ассоциировалась с действиями на потребу публике, по чьей-то чужой команде. Традиционно подобное следование чужой воле воспринимается по меньшей мере как странное, скорее унизительное для президента и представляемой им страны действие.
Приведем несколько примеров, в которых отчетливо выражена разная степень неудовольствия действиями первого президента, где он сравнивается с «дрессированным», то есть униженным (подчиненным хозяину, слабым) медведем.
«Ельцин был русским “медведем” на цепи, который танцевал под наши общие аплодисменты…» «Пьяный дрессированный медведь Ельцин, готовый плясать под дудку, лишь бы его погладили по головке и сказали пару добрых слов, всех устраивал».
Непредсказуемая траектория движения мяча и ритм его ударов позволяют нашему герою по-новому взглянуть, а точнее, интуитивно ощутить базовое изменение -
связь между пространством и временем в (современной) социальной жизни. На зеленом… поле время и пространство представляют собой социальные измерения сложных манипуляций с мячом. Более того, посредством мяча люди вступают в сложный диалог друг с другом и с окружающей средой. Этот диалог может быть встречей (Begegnung, по выражению Мартина Бубера) или невстречей (Vergegnung) и приносить пользу или вред. Время и пространство - социальные измерения этого диалога, а это значит, что они никогда не будут универсальными: они всегда будут оставаться специфичными, культурными. Универсальной игры в мяч никогда не было, нет и не будет: игры в мяч всегда будут футболом или теннисом, баскетболом или чем-то еще.
Может быть, универсальность времени и пространства как «объективных» научных измерений нелинейных процессов
модернизируемой жизни является удобной оптической иллюзией для реализации фордовского формата индустриального капитализма? Она призвана не только рационализировать и стандартизировать окружающий мир с целью его капитализации, но, главным образом, «нормализировать» самих игроков, с тем чтобы перевести их из субъектов в объекты эффективного бюрократического управления. И главное, чтобы никто из них никогда бы не мог даже подумать о возможности выхода из этого «универсального» - понятого как единственно возможное - пространства социальной иерархии и технократически осознанной «современности».
Как проявляется базовая пространственность и темпоральность в карьерном движении номенклатурного работника, в сети его социальных отношений, в выстраивании Ельциным индивидуальной траектории судьбы? Как вообще он дошел до немыслимого для номенклатурного человека, по сути, эйнштейновского прозрения об относительности социальных конструкций пространства и времени? Ведь отсюда остается только один шаг до смены легитимности делегированного политического капитала - отказ от инвестиции «институциональной благодати сверху» ради обретения легитимности «снизу». Легко ли политическому тяжеловесу быть легким и где находится источник силы, позволившей ему стать «легким на подъем»?
Здесь уместно будет вспомнить, чту П. Бурдье называл важнейшим неписаным законом бюрократии,
который регулирует обмен между агентами (политического поля) и институциями: институция дает все, начиная с власти над институцией, тем, кто отдал ей все. Но поскольку эти последние ничего не представляли без институции или вне ее, они не могут отречься от институции, не отрекаясь от самих себя, ибо полностью лишаются всего того, чем являются благодаря институции и для нее, которой они обязаны всем.
Это значит, что отказ от номенклатурной инвеституры мог даться Ельцину только очень дорогой ценой, потому что
факт исключения, будучи отлучением от властного капитала институции, часто превращается в настоящий крах, банкротство, социально и психологически одновременно (оно тем более сокрушительно, что сопровождается, так же как предание анафеме или отлучению от священного жертвоприношения, «суровым общественным бойкотом» «в виде отказа поддерживать всяческие отношения с исключенным»). Тот, в кого инвестирован функциональный капитал, эквивалентный «институциональной благодати» или «функциональной харизме» (будь то политик, чиновник, ученый, трибун или, скажем, священнослужитель), может не иметь никакой другой «квалификации», кроме той, которая присуждается ему институцией посредством самого акта инвеституры. Институция же держит под контролем приобретение личной популярности, регулируя, например, доступ к наиболее видным позициям (генерального секретаря, официального представителя) или к рекламе, чем является сегодня телевидение или пресс-конференция).
Но образ «танцующего медведя» поверхностно биографичен только на первый взгляд. Также только на первый взгляд он воспринимается как однозначно отрицательный. Дрессированные медведи, медвежьи цирки популярны в России. Вид мощного зверя, который неуклюже перемещается на коротких и слабых задних лапах, играет в хоккей, ездит на велосипеде, и умилителен, и жалок одновременно, но он же и пугает. Неслучайно истории о медведях, ударивших передней лапой дрессировщика или сорвавшихся с цепи, составляют немаловажную часть циркового фольклора.
В использовании этого образа фиксировалось не только раздражение, но и странность, нетипичность поведения. Отсутствие привычной для руководителя государства статики (неподвижные советские партийные вожди на трибуне или в президиуме, неторопливый в движениях Горбачев, сам Ельцин, умеющий принимать эффектные позы) вызывало недоумение, побуждало к живой реакции на поведение государственного лидера.
Неподвижность в этом контексте может быть интерпретирована как емкая метафора для обозначения фордовской модели индустриального капитализма и его персонажей. Фордизму, по утверждению З. Баумана, присуще пристрастие к массивному, твердому, построенному из камня или выкованному из стали и предназначенному для длительного существования. Именно массивное и неподвижное понимается как рациональное, красивое, амбициозное, могущественное. Все должно было быть несокрушимым или по крайней мере выглядеть таковым, будучи статичным. Ельцин, надо сказать, поначалу вполне соответствовал этим требованиям.
Ф. Ницше называл это «духом тяжести» и предлагал стратегии его преодоления, в том числе путем философствования в «ритме танца», главная цель которого - создание дистанции от господствующих технологий управления и практик поведения. Танец - действие соблазняющее, форма «дионисийского» или растратного поведения в состоянии аффекта (достигаемого в том числе в результате опьянения). Танец Ельцина, как ни парадоксально это звучит, можно интерпретировать как специфическое проявление новой свободы. «Полицентричные» движения в танце тела Ельцина являются своего рода знаком перехода к новой парадигме действий, которые воспринимались болезненно как раз из-за многократно проанонсированного его нездоровья (предынфарктного
состояния).
При всем резко негативном или насмешливом восприятии этих танцев именно они остались в памяти как самые характерные из ельцинских поступков. И это, в свою очередь, тоже не случайно. Не будем забывать, что Ельцин везде позиционировался еще и как хороший спортсмен - волейболист, а позже теннисист. И та, и другая игра являются своего рода гибридом танца и классического спорта, где принципиально важна борьба за мяч, летящий с чужой территории.
Ельцин как держатель делегированного капитала одним из первых почувствовал, что всегда может приобрести личный капитал, заняв по отношению к институции (КПСС, Аппарату) позицию максимального дистанцирования, совместимую, как писал Бурдье, «с поддержанием принадлежности и сохранением соответствующих преимуществ».
Таким образом, случай «легкости» (применительно к медведю равно уместно и двусмысленное слово «ловкости»: не только ловится сам, но и способен ловить-соблазнять вполне по-мужицки) Ельцина в отречении от всего того, что его сотворило, является важнейшим симптомом трансформации наиболее динамичной части поздней советской элиты.
Вот почему Ельцин подвижен, не похож на предшественников - и это встречается с сочувствием. Дискретность его биографии противостоит прежней траектории карьерного роста с педантичным продвижением по ступеням иерархической лестницы. Изгнание, отставка становятся для Ельцина - и это тоже выделяет его - стимулом к творческому переосмыслению собственного опыта, импульсом к повышению «ментальной» гибкости и пластичности. Спортивно-танцевальный (а не только алкогольный - «навязчивость, превратившаяся в зависимость»), равно как и аппаратный, жизненный опыт Ельцина может быть одним из важнейших факторов, объясняющих его чувствительность к социальному пространству, политическую интуицию и способность быть пластичным. Тяга к преодолению достигнутого предела у «атлета из народа» высока; в ситуациях, которые связаны с элементом неопределенности (как в спорте, где ценится умение реагировать на бросок), он обладает хорошей адаптивностью, превышающей среднюю приспособляемость по номенклатуре, что принципиально важно для руководителей.
Но Ельцин играет в свой медвежий теннис (или во вполне демократические волейбол и футбол), где всегда важно единственное: быть в игре. Спорт непременно предполагает правила, состязательность и, главное, - вот он, потенциальный момент для бунта против Системы! - честное «спортивное» поведение. Именно здесь первая точка совпадения с диссидентской интеллигенцией с ее максималистским требованием: «выполняйте сами свою конституцию, соблюдайте сами свои законы!» Чтобы оказаться на воеводстве, схватить мяч, Ельцин безжалостно рушит несокрушимое, идет ли речь о веками собираемой территории империи или о государственном устройстве, которое возвело его на пьедестал. Политика преднамеренной дестабилизации была интуитивно (видимо, не без сомнений и тяжких колебаний) схвачена Ельциным, в ее рамках «сегодняшние и вчерашние обязательства становятся препятствием на пути завтрашних возможностей».
Но, инициировав разрушение, оказавшись среди обломков, которые начали переплавляться новым порядком, Ельцин неизбежно оказался зависимым от «манипуляторов символами», создающих идеи и способных сделать их желаемыми и продаваемыми; от функционеров государства, а также от представителей сферы «личных услуг» или людей «мошеннических профессий». Владея риторикой трибуна для общения с непосвященными, он не справился с риторикой полемиста, необходимой для общения с профессионалами.
Ельцину неслучайно присуще постоянное возмущение «неспортивным поведением» в московских коридорах власти. Можно методично проследить, как он периодически «наивно» бунтуетпротив законов игры в лабиринтах политического поля. «Танцующий медведь», таким образом, - это еще и метафорическое определение «естественного существа», поддающегося соблазнам городской цивилизации. Образ Ельцина прочитывается через представление о «могучем», «естественном», «наивном» по отношению к манипуляции желаниями медведе.
Временами удачно подыгрывая в первую очередь западной публике, готовой видеть в нем нового русского царя-медведя, Ельцин оказался абсолютно беззащитен перед маркетинговыми технологиями; если пользоваться терминологией П. Бурдье, поле обыгрывает его. Политика преднамеренной дестабилизации, как мы уже отмечали, оказалась интуитивно схвачена Ельциным, но его несокрушимость была кажущейся, поскольку он не умел не поддаваться «дрессуре»: «вышедший из берлоги медведь» проигрывает на поле «лабиринтов». Носитель «медвежьей жесткости», к тому же зависимый от дрессировщиков, он одновременно сохранял непредсказуемую пластичность и способность опережать самого себя.
Танец медведя - попытка освоить новую форму существования, раздражающая людей, не готовых к меняющемуся настоящему. Танец медведя - результат дрессуры, новых приемов манипулирования «наивным» зверем, необходимым для извлечения прибыли. Танец медведя - подчинение своего рода турбулентности, движению разнонаправленных социальных потоков, вновь, как когда-то в начале прошлого века, вдруг ставшей «текучей современностью».
Выход из танца может быть, на первый взгляд, только один - остановиться. В варианте Ельцина это невозможно: «быть в игре», пусть даже за мяч, для него важнее обладания территорией. Ельцин не может совершить невозможное, но, живя в современности и являясь «народным политиком», то есть делегированным представителем выдвинувших его «низов», он реализует значимое символическое действие, понятное каждому жителю разрушенного им СССР, - превращается из танцующего медведя в летающего. Более или менее добровольно передав свою должность, Ельцин в известном роде исполняет фантазм московской Олимпиады-80 - улетает «в свой сказочный лес». И это становится его последней политической и медвежьей «загогулиной» в нелинейном социально-политическом пространстве и времени - в непролазных дебрях российской модернизации.
© «ПостНаука», 14 октября 2012