Немножко реальности Гражданской войны. Взгляд буржуазного обывателя
Оригинал взят у: burckina-new в Немцы приходят -- грабят, белые приходят -- вешают
Немцы приходят -- грабят, белые приходят -- вешают
2020-01-14 09:59:00
Немножко реальности Гражданской войны. Взгляд либерального обывателя:
…я увидел каких то баб, спешно тащивших на тележках и за спиной мешки с мукой, с картофелем и прочей снедью - очевидно грабились где-то оставленные большевиками продовольственные склады. Поравнявшись с моим окном, бабы весело закричали мне: «не бойтесь, барин, теперь ничего, бежали дьяволы, беленькие пришли!» Невольно всплыла в памяти другая, аналогичная картина. Ровно полгода назад, 25 ноября 1918 г. Псков брали у немцев большевики. Пользуясь промежутком между уходом одних и приходом других, вот такие же бабы спешно грабили оставшиеся после немцев склады, весело ободряя себя восторженными восклицаниями: «Слава Богу, красненькие пришли!»
…
Несмотря на то, что с момента занятия эстонцами города прошло не более 15-20 часов (считая в промежутке ночь), в настроении обывателей уже успели выявиться некоторые не совсем симпатичные тенденции. Подняли голову правые элементы, и среди купечества пошел разговор, что не мешало бы собрать думу не Временного Правительства, а «царскую», существовавшую до революции; затем заметное беспокойство обнаружила еврейская часть населения - откровенно стали грозить погромом черносотенники. Ближайшим поводом к этому несомненно послужила первая прокламация эстонцев, в которой говорилось, что «славные эстонские войска очистили город от жидов и коммунистов». Черные в этих словах определенно увидели сигнал к реставрации и погромам.
…
…в комнату вбежала компания обывателей, - кажется, два купца и чиновник, - которые буквально волокли к столу дежурного эстонского офицера какого то маленького дрожащего человечка и, перебивая друг друга, тыкая пальцами на задержанного, объясняли, что человек этот пойманный ими большевистский комиссар.
- Он очень, очень вредный человек, господин комендант, он был начальником приюта, растлевал там девочек и даже большевики посадили его в тюрьму, - говорили пришедшие.
На вопрос офицера: «Как ваша фамилия?» - задержанный сказал - «Котов».
- Вот, вот, господин офицер, кричали обыватели, и фамилия у него котовая, под стать к его развратным занятиям. - Офицер велел задержать арестованного до выяснения его дела.
Пойманный Котов был действительно большевистский комиссар по социальному обеспечению. Большевики держали его до прихода белых в тюрьме, а затем, поспешно оставляя город, забыли Котова в тюрьме или сознательно оставили его на расправу белым. Когда эстонцы вступили в город, все заключенные в тюрьме были немедленно выпущены на свободу; вышел вместе с другими и Котов. Считая себя, очевидно, «пострадавшим» у большевиков, Котов стал открыто гулять по главной улице города, где его обыватели тотчас же опознали и задержали.
Вскоре после описанного инцидента такие же добровольцы начали таскать других людей, но все они оказывались «большевиками» только потому, что эпидемия доносительства, видимо, уже широко охватила мещанские круги…
Принявший нас эстонский командир подкапитан Ригов просил городскую думу немедленно приступить к своей работе. От эстонских властей, - сказал он, - дума встретит только содействие. «Вам нечего нас бояться, мы - представители демократической республики и пришли, чтобы помочь вам в борьбе с большевиками». А когда ему было указано на специфический характер его первой прокламации и необходимость внести умиротворяющее начало в обывательскую среду, - Ригов был очень смущен. Признав редакцию прокламации неудачной, он пытался оправдаться тем, что прокламация была написана им по-эстонски и ее очень плохо перевели на русский язык; так он писал: «жидов-коммунистов», а перевели «жидов и коммунистов». Еще больше смутился Ригов, когда ему сказали, что и в таком духе не следовало писать прокламации.
…
На русскую «армию» Балаховича была плохая надежда. Эта армия сформировалась еще в ноябре, перед уходом немцев из Пскова, но оказалась крайне слаба, представляя собою небольшую кучку конных и пеших партизан, разбежавшихся при первом серьезном натиске большевиков.
…
…было бы преувеличением сказать, что сторонником погрома было все купечество и только люди из этой среды. Любители расправы находились в разных слоях населения…
…
В те несколько дней, когда эстонцы были единоличными хозяевами города, они взяли телефонные аппараты у горожан, кое-какой товар, оставшийся в так называемых национализированных магазинах (но в действительности принадлежащих нашим купцам) и вывезли часть льна, оставшегося на пристани реки Великой. Но такова была наша судьба, что даром нас из большевистских объятий никто не освобождал. Прогнавшие большевиков в ноябре 1918 года немцы захватили огромные склады всероссийского земского союза, пообчистили в центре города обывательские квартиры под предлогом омеблирования будущей резиденц-квартиры гр. Мирбаха, прихватили немало и вообще всякого другого добра. Таким образом, по сравнению с немецкой «контрибуцией», эстонцы ограничились в сущности пустяками. Более обильные плоды они пожали гораздо позднее…
Спустя четыре дня после прихода эстонцев, однажды вечером в Псков пожаловал «атаман крестьянских и партизанских отрядов» подполковник Булак-Балахович. Отряд солдат, прибывший с ним, был частью конный, частью пеший, в общем весьма небольшой, не внушавший впечатления сколько-нибудь серьезной силы. «Войском» эту кучку вооруженных людей можно было называть только по недоразумению. Тем не менее улица встретила «атамана» с большим воодушевлением. По городу долго раздавалось восторженное «ура». Многих радовал самый факт прибытия своих русских солдат. Чужое, как ни прочно спать за его спиной, все-таки было чужое, а кроме того экзальтированности толпы способствовал и сам Балахович своими речами, полными пафоса и бесшабашной похвальбы.
- Я командую красными еще более, чем белыми, - кричал Балахович толпе. - Красноармейцы и мобилизованные хорошо знают, что я не враг им, и в точности исполняют мои приказания… - Я воюю с большевиками не за царскую, не за помещичью Россию, а за новое учредительное собрание… - Я предоставляю обществу свободно решить, кого из арестованных или подозреваемых освободить и кого покарать. Всех, за кого бы поручитесь, я отпускаю на свободу. Коммунистов же и убийц повешу до единого человека…
Утро следующего дня сразу показало нам-псковичам какого рода порядки привез в Псков Балахович.
Опять толпы народа в центре и на базаре. Но не слышно ликующих победных криков, нет и радости на лицах. Изредка мелькнет гаденькая улыбка какого-нибудь удовлетворенного в своих чувствах дубровинца, мелькнет и поскорее спрячется. Большинство встречных хмуро отмалчивается и неохотно отвечает на вопросы.
- Там, - говорит мне какая-то женщина, - идите на площадь и на Великолуцкую…
Я пошел и увидел… Среди массы глазеющего народа высоко на фонаре качался труп полураздетого мужчины. Около самого фонаря, видимо с жгучим любопытством, вертелась разная детвора, поодаль стояли и смотрели взрослые. День был ненастный, дул ветер, шел дождь, волосы на трупе были мокрые.
Помню, что я не мог без содрогания смотреть на эту ужасную картину и бросился с площади на тротуар. Там стояли какие-то люди и один из них, обращаясь ко мне, сказал: «Зачем это? Кому это нужно? Ведь так даже большевики не делали. А дети, - зачем им такое зрелище?..» В тот день еще висело четыре трупа на Великолуцкой улице, около здания государственного банка тоже на фонарях, один за другим в линию по тротуару.
Народу впервые давалось невиданное им доселе зрелище, инициатива которого всецело принадлежала «белым». Насколько помню, вначале было такое впечатление, что толпа просто онемела от неожиданности и чрезвычайной остроты впечатления, но потом это прошло. Постепенно, изо дня в день, Балахович приучил ее к зрелищу казни, и в зрителях этих драм обыкновенно не было недостатка. Некоторые часами ждали назначенных казней.
Вешали людей во все время управления «белых» псковским краем. Долгое время этой процедурой распоряжался сам Балахович, доходя в издевательстве над обреченной жертвой почти до садизма. Казнимого он заставлял самого себе делать петлю и самому вешаться, а когда человек начинал сильно мучиться в петле и болтать ногами, приказывал солдатам тянуть его за ноги вниз. Часто прежде чем повесить, он вступал в диспуты с жертвой, импровизируя над казнимым «суд народа».
- Ты говоришь, что не виноват! Хорошо. Я отпущу тебя, если здесь в толпе есть люди, которые знают, что ты не виноват и поручатся передо мной за тебя…
Поручителей почти никогда не находилось. Да и немудрено. Раз как-то в толпе раздался жалостливый женский голос в пользу казнимого. Балахович, который присутствовал на казни обычно верхом на коне, быстро со свирепым лицом обернулся в седле и грозно крикнул: «Кто, кто говорит тут за него, выходи сюда вперед, кто хочет его защищать?» Жесты и лицо были столь красноречивы, что раз навсегда отбили охоту вступаться за приговоренного к смерти. Балахович повесил даже тогда, когда за одного из обреченных ручалась не какая-нибудь там простая женщина, а видный член псковского общества, крупный домовладелец Л. Ничего не помогало: слова о «народном суде» были только ширмой для неистовавшего Балаховича.
Все казни производились всегда днем, в первый месяц неизменно в центре города, на фонарях. А так как столбы фонарей были трехгранные железные, то нередко вешали зараз по трое и трупы висели на фонаре гирляндами, иногда в течение всего дня. Особенно почему-то возлюбил Балахович фонарь против одного еврейского музыкального магазина, хозяин которого из-за казней долгое время не открывал своей торговли.
Позже, в июле месяце, по протесту представителей союзников, в центре города казни были прекращены. Но зато была устроена постоянная виселица с двумя крюками и боковыми стремянками к перекладине; эту виселицу воздвигли непосредственно за старинной псковской стеной, на сенном рынке, то есть опять-таки в кругу жилых строений. Место, вероятно, выбрали по принципу «око за око». Во второй приход большевиков у этой стены глубокой ночью было расстреляно несколько видных псковичей. Тут же они были и закопаны. Позже, когда произошла смена власти, и пришел Балахович, убиенных с почестью похоронили на городском кладбище, а вместо них на том же месте стали вешать и хоронить казнимых белой контрразведкой.
Месть на трупах вообще была в ходу. После расстрела упомянутых псковичей у старой городской стены большевики на том самом месте, где были зарыты расстрелянные, как бы в пренебрежение к праху их, устроили сенной рынок. В свою очередь позже Балахович приказал выкопать из могил, устроенных в центре города, в Кадетском саду, похороненных там с почестями красноармейцев. Осклизлые гробы, частью вскрытые, с полусгнившими покойниками стояли после этого в саду целый день. Приходили из деревень какие-то бабы и жалобно плакали возле гробов.
Казни на виселицах обставлялись также публично и всенародно. Здесь я сам в июле видел такую кошмарную сцену.
Вешали двоих. Так как стремянки к перекладине были приделаны по бокам, на основных столбах, то каждый обреченный должен был сначала залезть сам к перекладине, а затем, одев петлю, чтобы приобрести перпендикулярное к земле положение и повеситься, броситься с петлей на шее в пространство. Первый из самовешающихся проделал подобную операцию удачно для своей смерти, второй же, сделал, видимо, слишком энергичный прыжок, веревка не выдержала, оборвалась и он упал на землю. Поднявшись с петлей на шее на ноги, несчастный дрожит и молит публику заступиться за него. Кругом гробовое молчание, только вздохи. В это время солдат сделал новую петлю. «Лезь» - кричит офицер. Парень снова лезет по стремянке, кидается в петлю и на этот раз быстро расстается с жизнью.
Одну из таких сцен сняли для кинематографа американцы и впоследствии показывали ее где-то в Америке, пока это не запретили американские власти.
Кто же были эти ежедневные, на протяжении двух с половиной месяцев, жертвы?
Вначале просто «пыль людская» - воришки, мелкие мародеры, красноармейцы (но отнюдь не комиссары или даже рядовые коммунисты - этих Балаховичу не удавалось поймать); после - контрразведка Балаховича, под руководством знаменитого полковника Энгельгардта, специально занялась крестьянством. Создавались дутые обвинения в большевизме, преимущественно в отношении зажиточных людей, и жертве предстояла только одна дилемма: или откупись, или иди на виселицу. Более состоятельные крестьяне отделывались карманом, а замешавшаяся в энгельгардтовых сетях беднота расплачивалась жизнью. При отсутствии гласного суда, при наличности корыстного застенка, во время гражданской междоусобицы, когда каждый человек, желал он того или не желал, силою вещей должен был соприкасаться с той или другой из воюющих сторон, обвинение в большевизме создавалось с необыкновенной легкостью.
Я нарочно остановился подробнее на псковских казнях. То, что творил в Пскове Балахович и его присные, я думаю, превзошло все меры жестокости «белых» когда-либо и где-либо содеянные. Балахович не только глумился над казнимыми в последний их смертный час, но он попутно садически растлевал чистые души глазеющих на казнь малышей, а в толпе темной черни культивировал и распалял самые зверские инстинкты. Этот несомненно больной офицер совершенно не понимал, что самым фактом публичности казней, их кошмарной обстановкой он не утишал разбуженного большевиками в человеке зверя, а, наоборот, как бы поставил себе определенной задачей - возможно дольше поддержать это зверское состояние в человеке…
Справедливость требует, однако, сказать, что Балахович не был одинок в своих мероприятиях. Идейная санкция его действий пришла вместе с ним, в виде подчиненного ему Управления по гражданскому «устроению» псковского края. Русская гражданская власть пришла к нам, как и Балахович, тоже с демократическим знаменем, но во все время своего существования только и делала, что глумилась над демократическими идеями, да, вопреки жестокой действительности и здравому смыслу, базарно восхваляла своего «батьку».
Через сутки после прихода Балаховича в городе появилась газета «Новая Россия освобождаемая», а в ней приказ Балаховича № 1…
За приказом № 1 в том же номере без подписи был помещен приказ нового «общественного гражданского управления» с предложением всем должностным лицам по назначению явиться 31 мая к 3 часам дня в здание бывшей городской управы к председателю гражданского управления.
Что это за персона - председатель общественного гражданского управления - из официальных приказов, напечатанных в газете, не усматривалось. Лишь в хронике частным образом было сказано, что «устройство гражданского управления в Пскове и губернии вручено русскому представителю в Эстонии и представителю противобольшевистских организаций г. Иванову, уже наладившему таковое в гор. Гдове. Г. Иванов использует все местные общественные силы».
А почему неизвестный псковичам доселе г. Иванов оказался уже «председателем» еще имеющего быть организованным общественного управления, сие опять оставалось неизвестным. Странным также показалось отсутствие прямого приказа Балаховича вообще о каком-либо назначении г. Иванова. Все последующее объяснило эти странности: Балахович, как оказалось потом, сознательно избегал афиширования своей связи с г. Ивановым.
А пока сам этот г. Иванов анонимно в статье «от редакции»… характеризовал программу новой власти и личность ее руководителя:
«…Нынче верят не словам, а делам.
И дела эти будут и уже есть...»
Ярко, сильно! В программной части несомненно верные, здравые мысли, но все это сразу же, так сказать, подсаливала бьющая в глаза реклама Балаховича и «дела»… которые «уже есть». Первым шагом «демократа» Балаховича были ужасные казни и грабежи, первым шагом «демократа» Иванова - упразднение городского самоуправления, на функции которого до него не покушалась даже оккупационная немецкая власть. За позой пробивалась совсем другая суть. И только там, где совершенно невозможно было отвернуться от того, что «уже есть» и замолчать ужасные факты подлинной действительности, г. Иванов пытался подыскать им некоторое идейное оправдание.
«Не можем мы, восставшие против рабства, нести это рабство своему народу. Мы хотели бы так осторожно ступать по родной почве, чтобы не раздавить ни одной былинки, но народная воля строга и непреклонна - и мы должны сотворить суд и расправу. Поднявший меч должен от меча же погибнуть. Мы закалили свое сердце на эти дни народного гнева и пусть народ верит нам»…
Так оправдывались именем народа гнусные сцены творимых Балаховичем казней. А в назидание и поучение сомневающимся внушительно говорилось в другой статье «Великая волна»:
«С нами Бог! С нами народ! Знайте и покоряйтеся, убийцы!»
На приеме многочисленного псковского чиновничества г. Иванов опять стал в позу. Он оказался незаурядным оратором и сказал большую речь, закончив ее довольно эффектно: «К старому возврата нет, наша цель - Учредительное Собрание, которое решит форму правления и начертает аграрную реформу».
За «словами», чтобы им окончательно не верили, следовали снова «дела». Для надобностей города и войска Иванов предложил на другой день обложить евреев на 2 миллиона рублей контрибуции. Он стал уже записывать имена, которые ему услужливо подсказывал кто-то из местных жидоедов, но послышались протесты: «Почему только евреев, а не всех богатых купцов!» Иванов не счел возможным мотивировать свою затаенную мысль, быстро убрал лист, сказав, что «обойдемся без этого, достанем в штабе».
Спустя дня три после описанного случая появился список целого ряда купцов, которые в трехдневный срок обязывались внести Балаховичу разные более или менее значительные суммы. В списке фигурировали, правда, не одни евреи, попадались изредка и христианские фамилии. Процедура взимания, судя по имеющейся у нас копии одного документа, была чрезвычайно проста.
1. Г… (такому то). По приказанию командующого войсками Псково-Гдовского района предлагаю прибыть в штаб, помещающийся в здании Земского банка к 5 час. вечера.
Офицер для поручений полк. Энгельгардт.
2. От гражданина… (того же самого) 20 000 (двадцать тысяч) получил
Ротмистр Звягинцев…
При крутом нраве Балаховича (Иванов в этой операции спрятался за спину «атамана») ослушаться его зова никто не мог. Купцы знали, зачем зовут и несли, несли и… торговались. Более упорных тут же арестовывали и отправляли в тюрьму. Сиди, пока не уплотишь всех денег, размышляй о «новом учредительном собрании». Таким путем собрали около 200.000 рублей - сумму по тому времени большую. О судьбе этих денег ходили потом весьма смутные и невыгодные для компании Балаховича слухи. Впоследствии, когда производилось расследование о всех злоупотреблениях чинов особой дивизии Балаховича, контрразведка штаба заинтересовалась и сбором денег «на нужды армии».
«Ротмистр Звягинцев, - доносила она следственным властям, собрал по приказанию Начальника Дивизии Генерал Маиора Булак-Балаховича с жителей города Пскова налог на нужды Армии, в сумме около 200.000 рублей; куда пошли собранные деньги - выяснить, из-за отсутствия отчетности, не представляется возможным. В виду же того, что все чины штаба особой дивизии вели широкий образ жизни, пьянствовали, шикарно одевались, - среди горожан создалось убеждение, что деньги эти пошли не на нужды Армии, а на личные потребности чинов Штаба Дивизии. Доказательством этому отчасти может служить и то обстоятельство, что действительно чины штаба особой дивизии, не получая жалованья, одевались в чрезвычайно дорогие и разнообразные костюмы, постоянно посещали клубы и благотворительные вечера, на которых тратили большие суммы денег».
Недовольствуясь сбором денег в более или менее прикрытой официальной форме, стали требовать денег неофициально. Главная статья была, конечно, «жиды» и угроза погромом им. Одновременно с этим офицеры и солдаты Балаховича шли по квартирам отнимать серебро, золото и деньги. Сопротивляющимся наносили побои. По словам псковского купца Г., евреев: В-ка били и велели ноги целовать, взяли все серебро и золото; А-ча били самого, жену и детей, пока не показал, где спрятано золото и серебро; все отобрали; М. ограбили и расстреляли и т. д.
Цинк.
Немцы приходят -- грабят, белые приходят -- вешают
2020-01-14 09:59:00
Немножко реальности Гражданской войны. Взгляд либерального обывателя:
…я увидел каких то баб, спешно тащивших на тележках и за спиной мешки с мукой, с картофелем и прочей снедью - очевидно грабились где-то оставленные большевиками продовольственные склады. Поравнявшись с моим окном, бабы весело закричали мне: «не бойтесь, барин, теперь ничего, бежали дьяволы, беленькие пришли!» Невольно всплыла в памяти другая, аналогичная картина. Ровно полгода назад, 25 ноября 1918 г. Псков брали у немцев большевики. Пользуясь промежутком между уходом одних и приходом других, вот такие же бабы спешно грабили оставшиеся после немцев склады, весело ободряя себя восторженными восклицаниями: «Слава Богу, красненькие пришли!»
…
Несмотря на то, что с момента занятия эстонцами города прошло не более 15-20 часов (считая в промежутке ночь), в настроении обывателей уже успели выявиться некоторые не совсем симпатичные тенденции. Подняли голову правые элементы, и среди купечества пошел разговор, что не мешало бы собрать думу не Временного Правительства, а «царскую», существовавшую до революции; затем заметное беспокойство обнаружила еврейская часть населения - откровенно стали грозить погромом черносотенники. Ближайшим поводом к этому несомненно послужила первая прокламация эстонцев, в которой говорилось, что «славные эстонские войска очистили город от жидов и коммунистов». Черные в этих словах определенно увидели сигнал к реставрации и погромам.
…
…в комнату вбежала компания обывателей, - кажется, два купца и чиновник, - которые буквально волокли к столу дежурного эстонского офицера какого то маленького дрожащего человечка и, перебивая друг друга, тыкая пальцами на задержанного, объясняли, что человек этот пойманный ими большевистский комиссар.
- Он очень, очень вредный человек, господин комендант, он был начальником приюта, растлевал там девочек и даже большевики посадили его в тюрьму, - говорили пришедшие.
На вопрос офицера: «Как ваша фамилия?» - задержанный сказал - «Котов».
- Вот, вот, господин офицер, кричали обыватели, и фамилия у него котовая, под стать к его развратным занятиям. - Офицер велел задержать арестованного до выяснения его дела.
Пойманный Котов был действительно большевистский комиссар по социальному обеспечению. Большевики держали его до прихода белых в тюрьме, а затем, поспешно оставляя город, забыли Котова в тюрьме или сознательно оставили его на расправу белым. Когда эстонцы вступили в город, все заключенные в тюрьме были немедленно выпущены на свободу; вышел вместе с другими и Котов. Считая себя, очевидно, «пострадавшим» у большевиков, Котов стал открыто гулять по главной улице города, где его обыватели тотчас же опознали и задержали.
Вскоре после описанного инцидента такие же добровольцы начали таскать других людей, но все они оказывались «большевиками» только потому, что эпидемия доносительства, видимо, уже широко охватила мещанские круги…
Принявший нас эстонский командир подкапитан Ригов просил городскую думу немедленно приступить к своей работе. От эстонских властей, - сказал он, - дума встретит только содействие. «Вам нечего нас бояться, мы - представители демократической республики и пришли, чтобы помочь вам в борьбе с большевиками». А когда ему было указано на специфический характер его первой прокламации и необходимость внести умиротворяющее начало в обывательскую среду, - Ригов был очень смущен. Признав редакцию прокламации неудачной, он пытался оправдаться тем, что прокламация была написана им по-эстонски и ее очень плохо перевели на русский язык; так он писал: «жидов-коммунистов», а перевели «жидов и коммунистов». Еще больше смутился Ригов, когда ему сказали, что и в таком духе не следовало писать прокламации.
…
На русскую «армию» Балаховича была плохая надежда. Эта армия сформировалась еще в ноябре, перед уходом немцев из Пскова, но оказалась крайне слаба, представляя собою небольшую кучку конных и пеших партизан, разбежавшихся при первом серьезном натиске большевиков.
…
…было бы преувеличением сказать, что сторонником погрома было все купечество и только люди из этой среды. Любители расправы находились в разных слоях населения…
…
В те несколько дней, когда эстонцы были единоличными хозяевами города, они взяли телефонные аппараты у горожан, кое-какой товар, оставшийся в так называемых национализированных магазинах (но в действительности принадлежащих нашим купцам) и вывезли часть льна, оставшегося на пристани реки Великой. Но такова была наша судьба, что даром нас из большевистских объятий никто не освобождал. Прогнавшие большевиков в ноябре 1918 года немцы захватили огромные склады всероссийского земского союза, пообчистили в центре города обывательские квартиры под предлогом омеблирования будущей резиденц-квартиры гр. Мирбаха, прихватили немало и вообще всякого другого добра. Таким образом, по сравнению с немецкой «контрибуцией», эстонцы ограничились в сущности пустяками. Более обильные плоды они пожали гораздо позднее…
Спустя четыре дня после прихода эстонцев, однажды вечером в Псков пожаловал «атаман крестьянских и партизанских отрядов» подполковник Булак-Балахович. Отряд солдат, прибывший с ним, был частью конный, частью пеший, в общем весьма небольшой, не внушавший впечатления сколько-нибудь серьезной силы. «Войском» эту кучку вооруженных людей можно было называть только по недоразумению. Тем не менее улица встретила «атамана» с большим воодушевлением. По городу долго раздавалось восторженное «ура». Многих радовал самый факт прибытия своих русских солдат. Чужое, как ни прочно спать за его спиной, все-таки было чужое, а кроме того экзальтированности толпы способствовал и сам Балахович своими речами, полными пафоса и бесшабашной похвальбы.
- Я командую красными еще более, чем белыми, - кричал Балахович толпе. - Красноармейцы и мобилизованные хорошо знают, что я не враг им, и в точности исполняют мои приказания… - Я воюю с большевиками не за царскую, не за помещичью Россию, а за новое учредительное собрание… - Я предоставляю обществу свободно решить, кого из арестованных или подозреваемых освободить и кого покарать. Всех, за кого бы поручитесь, я отпускаю на свободу. Коммунистов же и убийц повешу до единого человека…
Утро следующего дня сразу показало нам-псковичам какого рода порядки привез в Псков Балахович.
Опять толпы народа в центре и на базаре. Но не слышно ликующих победных криков, нет и радости на лицах. Изредка мелькнет гаденькая улыбка какого-нибудь удовлетворенного в своих чувствах дубровинца, мелькнет и поскорее спрячется. Большинство встречных хмуро отмалчивается и неохотно отвечает на вопросы.
- Там, - говорит мне какая-то женщина, - идите на площадь и на Великолуцкую…
Я пошел и увидел… Среди массы глазеющего народа высоко на фонаре качался труп полураздетого мужчины. Около самого фонаря, видимо с жгучим любопытством, вертелась разная детвора, поодаль стояли и смотрели взрослые. День был ненастный, дул ветер, шел дождь, волосы на трупе были мокрые.
Помню, что я не мог без содрогания смотреть на эту ужасную картину и бросился с площади на тротуар. Там стояли какие-то люди и один из них, обращаясь ко мне, сказал: «Зачем это? Кому это нужно? Ведь так даже большевики не делали. А дети, - зачем им такое зрелище?..» В тот день еще висело четыре трупа на Великолуцкой улице, около здания государственного банка тоже на фонарях, один за другим в линию по тротуару.
Народу впервые давалось невиданное им доселе зрелище, инициатива которого всецело принадлежала «белым». Насколько помню, вначале было такое впечатление, что толпа просто онемела от неожиданности и чрезвычайной остроты впечатления, но потом это прошло. Постепенно, изо дня в день, Балахович приучил ее к зрелищу казни, и в зрителях этих драм обыкновенно не было недостатка. Некоторые часами ждали назначенных казней.
Вешали людей во все время управления «белых» псковским краем. Долгое время этой процедурой распоряжался сам Балахович, доходя в издевательстве над обреченной жертвой почти до садизма. Казнимого он заставлял самого себе делать петлю и самому вешаться, а когда человек начинал сильно мучиться в петле и болтать ногами, приказывал солдатам тянуть его за ноги вниз. Часто прежде чем повесить, он вступал в диспуты с жертвой, импровизируя над казнимым «суд народа».
- Ты говоришь, что не виноват! Хорошо. Я отпущу тебя, если здесь в толпе есть люди, которые знают, что ты не виноват и поручатся передо мной за тебя…
Поручителей почти никогда не находилось. Да и немудрено. Раз как-то в толпе раздался жалостливый женский голос в пользу казнимого. Балахович, который присутствовал на казни обычно верхом на коне, быстро со свирепым лицом обернулся в седле и грозно крикнул: «Кто, кто говорит тут за него, выходи сюда вперед, кто хочет его защищать?» Жесты и лицо были столь красноречивы, что раз навсегда отбили охоту вступаться за приговоренного к смерти. Балахович повесил даже тогда, когда за одного из обреченных ручалась не какая-нибудь там простая женщина, а видный член псковского общества, крупный домовладелец Л. Ничего не помогало: слова о «народном суде» были только ширмой для неистовавшего Балаховича.
Все казни производились всегда днем, в первый месяц неизменно в центре города, на фонарях. А так как столбы фонарей были трехгранные железные, то нередко вешали зараз по трое и трупы висели на фонаре гирляндами, иногда в течение всего дня. Особенно почему-то возлюбил Балахович фонарь против одного еврейского музыкального магазина, хозяин которого из-за казней долгое время не открывал своей торговли.
Позже, в июле месяце, по протесту представителей союзников, в центре города казни были прекращены. Но зато была устроена постоянная виселица с двумя крюками и боковыми стремянками к перекладине; эту виселицу воздвигли непосредственно за старинной псковской стеной, на сенном рынке, то есть опять-таки в кругу жилых строений. Место, вероятно, выбрали по принципу «око за око». Во второй приход большевиков у этой стены глубокой ночью было расстреляно несколько видных псковичей. Тут же они были и закопаны. Позже, когда произошла смена власти, и пришел Балахович, убиенных с почестью похоронили на городском кладбище, а вместо них на том же месте стали вешать и хоронить казнимых белой контрразведкой.
Месть на трупах вообще была в ходу. После расстрела упомянутых псковичей у старой городской стены большевики на том самом месте, где были зарыты расстрелянные, как бы в пренебрежение к праху их, устроили сенной рынок. В свою очередь позже Балахович приказал выкопать из могил, устроенных в центре города, в Кадетском саду, похороненных там с почестями красноармейцев. Осклизлые гробы, частью вскрытые, с полусгнившими покойниками стояли после этого в саду целый день. Приходили из деревень какие-то бабы и жалобно плакали возле гробов.
Казни на виселицах обставлялись также публично и всенародно. Здесь я сам в июле видел такую кошмарную сцену.
Вешали двоих. Так как стремянки к перекладине были приделаны по бокам, на основных столбах, то каждый обреченный должен был сначала залезть сам к перекладине, а затем, одев петлю, чтобы приобрести перпендикулярное к земле положение и повеситься, броситься с петлей на шее в пространство. Первый из самовешающихся проделал подобную операцию удачно для своей смерти, второй же, сделал, видимо, слишком энергичный прыжок, веревка не выдержала, оборвалась и он упал на землю. Поднявшись с петлей на шее на ноги, несчастный дрожит и молит публику заступиться за него. Кругом гробовое молчание, только вздохи. В это время солдат сделал новую петлю. «Лезь» - кричит офицер. Парень снова лезет по стремянке, кидается в петлю и на этот раз быстро расстается с жизнью.
Одну из таких сцен сняли для кинематографа американцы и впоследствии показывали ее где-то в Америке, пока это не запретили американские власти.
Кто же были эти ежедневные, на протяжении двух с половиной месяцев, жертвы?
Вначале просто «пыль людская» - воришки, мелкие мародеры, красноармейцы (но отнюдь не комиссары или даже рядовые коммунисты - этих Балаховичу не удавалось поймать); после - контрразведка Балаховича, под руководством знаменитого полковника Энгельгардта, специально занялась крестьянством. Создавались дутые обвинения в большевизме, преимущественно в отношении зажиточных людей, и жертве предстояла только одна дилемма: или откупись, или иди на виселицу. Более состоятельные крестьяне отделывались карманом, а замешавшаяся в энгельгардтовых сетях беднота расплачивалась жизнью. При отсутствии гласного суда, при наличности корыстного застенка, во время гражданской междоусобицы, когда каждый человек, желал он того или не желал, силою вещей должен был соприкасаться с той или другой из воюющих сторон, обвинение в большевизме создавалось с необыкновенной легкостью.
Я нарочно остановился подробнее на псковских казнях. То, что творил в Пскове Балахович и его присные, я думаю, превзошло все меры жестокости «белых» когда-либо и где-либо содеянные. Балахович не только глумился над казнимыми в последний их смертный час, но он попутно садически растлевал чистые души глазеющих на казнь малышей, а в толпе темной черни культивировал и распалял самые зверские инстинкты. Этот несомненно больной офицер совершенно не понимал, что самым фактом публичности казней, их кошмарной обстановкой он не утишал разбуженного большевиками в человеке зверя, а, наоборот, как бы поставил себе определенной задачей - возможно дольше поддержать это зверское состояние в человеке…
Справедливость требует, однако, сказать, что Балахович не был одинок в своих мероприятиях. Идейная санкция его действий пришла вместе с ним, в виде подчиненного ему Управления по гражданскому «устроению» псковского края. Русская гражданская власть пришла к нам, как и Балахович, тоже с демократическим знаменем, но во все время своего существования только и делала, что глумилась над демократическими идеями, да, вопреки жестокой действительности и здравому смыслу, базарно восхваляла своего «батьку».
Через сутки после прихода Балаховича в городе появилась газета «Новая Россия освобождаемая», а в ней приказ Балаховича № 1…
За приказом № 1 в том же номере без подписи был помещен приказ нового «общественного гражданского управления» с предложением всем должностным лицам по назначению явиться 31 мая к 3 часам дня в здание бывшей городской управы к председателю гражданского управления.
Что это за персона - председатель общественного гражданского управления - из официальных приказов, напечатанных в газете, не усматривалось. Лишь в хронике частным образом было сказано, что «устройство гражданского управления в Пскове и губернии вручено русскому представителю в Эстонии и представителю противобольшевистских организаций г. Иванову, уже наладившему таковое в гор. Гдове. Г. Иванов использует все местные общественные силы».
А почему неизвестный псковичам доселе г. Иванов оказался уже «председателем» еще имеющего быть организованным общественного управления, сие опять оставалось неизвестным. Странным также показалось отсутствие прямого приказа Балаховича вообще о каком-либо назначении г. Иванова. Все последующее объяснило эти странности: Балахович, как оказалось потом, сознательно избегал афиширования своей связи с г. Ивановым.
А пока сам этот г. Иванов анонимно в статье «от редакции»… характеризовал программу новой власти и личность ее руководителя:
«…Нынче верят не словам, а делам.
И дела эти будут и уже есть...»
Ярко, сильно! В программной части несомненно верные, здравые мысли, но все это сразу же, так сказать, подсаливала бьющая в глаза реклама Балаховича и «дела»… которые «уже есть». Первым шагом «демократа» Балаховича были ужасные казни и грабежи, первым шагом «демократа» Иванова - упразднение городского самоуправления, на функции которого до него не покушалась даже оккупационная немецкая власть. За позой пробивалась совсем другая суть. И только там, где совершенно невозможно было отвернуться от того, что «уже есть» и замолчать ужасные факты подлинной действительности, г. Иванов пытался подыскать им некоторое идейное оправдание.
«Не можем мы, восставшие против рабства, нести это рабство своему народу. Мы хотели бы так осторожно ступать по родной почве, чтобы не раздавить ни одной былинки, но народная воля строга и непреклонна - и мы должны сотворить суд и расправу. Поднявший меч должен от меча же погибнуть. Мы закалили свое сердце на эти дни народного гнева и пусть народ верит нам»…
Так оправдывались именем народа гнусные сцены творимых Балаховичем казней. А в назидание и поучение сомневающимся внушительно говорилось в другой статье «Великая волна»:
«С нами Бог! С нами народ! Знайте и покоряйтеся, убийцы!»
На приеме многочисленного псковского чиновничества г. Иванов опять стал в позу. Он оказался незаурядным оратором и сказал большую речь, закончив ее довольно эффектно: «К старому возврата нет, наша цель - Учредительное Собрание, которое решит форму правления и начертает аграрную реформу».
За «словами», чтобы им окончательно не верили, следовали снова «дела». Для надобностей города и войска Иванов предложил на другой день обложить евреев на 2 миллиона рублей контрибуции. Он стал уже записывать имена, которые ему услужливо подсказывал кто-то из местных жидоедов, но послышались протесты: «Почему только евреев, а не всех богатых купцов!» Иванов не счел возможным мотивировать свою затаенную мысль, быстро убрал лист, сказав, что «обойдемся без этого, достанем в штабе».
Спустя дня три после описанного случая появился список целого ряда купцов, которые в трехдневный срок обязывались внести Балаховичу разные более или менее значительные суммы. В списке фигурировали, правда, не одни евреи, попадались изредка и христианские фамилии. Процедура взимания, судя по имеющейся у нас копии одного документа, была чрезвычайно проста.
1. Г… (такому то). По приказанию командующого войсками Псково-Гдовского района предлагаю прибыть в штаб, помещающийся в здании Земского банка к 5 час. вечера.
Офицер для поручений полк. Энгельгардт.
2. От гражданина… (того же самого) 20 000 (двадцать тысяч) получил
Ротмистр Звягинцев…
При крутом нраве Балаховича (Иванов в этой операции спрятался за спину «атамана») ослушаться его зова никто не мог. Купцы знали, зачем зовут и несли, несли и… торговались. Более упорных тут же арестовывали и отправляли в тюрьму. Сиди, пока не уплотишь всех денег, размышляй о «новом учредительном собрании». Таким путем собрали около 200.000 рублей - сумму по тому времени большую. О судьбе этих денег ходили потом весьма смутные и невыгодные для компании Балаховича слухи. Впоследствии, когда производилось расследование о всех злоупотреблениях чинов особой дивизии Балаховича, контрразведка штаба заинтересовалась и сбором денег «на нужды армии».
«Ротмистр Звягинцев, - доносила она следственным властям, собрал по приказанию Начальника Дивизии Генерал Маиора Булак-Балаховича с жителей города Пскова налог на нужды Армии, в сумме около 200.000 рублей; куда пошли собранные деньги - выяснить, из-за отсутствия отчетности, не представляется возможным. В виду же того, что все чины штаба особой дивизии вели широкий образ жизни, пьянствовали, шикарно одевались, - среди горожан создалось убеждение, что деньги эти пошли не на нужды Армии, а на личные потребности чинов Штаба Дивизии. Доказательством этому отчасти может служить и то обстоятельство, что действительно чины штаба особой дивизии, не получая жалованья, одевались в чрезвычайно дорогие и разнообразные костюмы, постоянно посещали клубы и благотворительные вечера, на которых тратили большие суммы денег».
Недовольствуясь сбором денег в более или менее прикрытой официальной форме, стали требовать денег неофициально. Главная статья была, конечно, «жиды» и угроза погромом им. Одновременно с этим офицеры и солдаты Балаховича шли по квартирам отнимать серебро, золото и деньги. Сопротивляющимся наносили побои. По словам псковского купца Г., евреев: В-ка били и велели ноги целовать, взяли все серебро и золото; А-ча били самого, жену и детей, пока не показал, где спрятано золото и серебро; все отобрали; М. ограбили и расстреляли и т. д.
Цинк.