Перечитывая "Клима Самгина" (6): том третий, глава четвёртая
Самгин - единственный в книге, кто не теряет здравомыслия внутри рассыпающегося, пористого времени и кто не обольщается демонами эпохи.
Возможно, от того, что он единственный, кого Горький показывает изнутри - отстраненным, отчужденным, двух станов не бойцом.
Хотя и поведенчески это прослеживается тоже: например, Клим никогда не кричит.
«Под одним письмом ко мне Лютов подписался: «Московский, первой гильдии, лишний человек». Россия, как знаешь, изобилует лишними людями. Были из дворян лишние, те - каялись, вот явились кающиеся купцы. Стреляются. Недавно в Москве трое сразу - двое мужчин и девица Грибова. Все - богатых купеческих семей. Один - Тарасов - очень даровитый. В массе буржуазия наша невежественна и как будто не уверена в прочности своего бытия. Много нервнобольных…» (4, 454/455)
Клим - фланер, «полый человек», соглядатай, попутчик, «объясняющий господин», то есть, человек прохладный и въедливый.
Гипертрофированное чувствилище.
Лишний человек.
Аллегория трезвости. Заторможенной неврастеничности. Одинокости. Нездешности.
Самгин - патентованный декадент, конечно.
"Человек культуры", человек явно неудачливый, впрочем, как и все остальные, угодившие в полосу эпохи перемен.
Неудачливый, хотя до времени кажущийся неуязвимым. Явно чужой.
*
То, что Клима постоянно принимают за того, кем он не является - вундеркиндом, революционером, большевиком, подпольщиком, террористом, мыслителем, писателем, любовником Марины Зотовой - не проблема Клима.
*
Странно, что его писательская карьера ограничилась заметками и рецензиями в газете отчима, куда Самгин писал непродолжительный период, да после забросил за ненадобностью - ведь жизнь его наособицу и между всех течений и струй идеально иллюстрирует техники писательского остранения. Человек, написавший хотя бы одну «большую книгу» обречен существовать в режиме «умер и подглядывает», автоматически переходя в агрегатное состояние «не здесь», не с нами.
Впрочем, в этом не будет ничего странного, если учесть, что Клим Самгин - теневая сторона автора, изображающего себя с подветренной, неконкретной стороны.
И потому полностью лишающий alter ego литературы.
Остаются только замыслы, которым не дано осуществиться.
Более того, они и были задуманы принципиально неосуществимыми.
«Надо сравнить «Бесов» Достоевского с «Мелким бесом». Мне пора писать книгу. Я озаглавлю ее «Жизнь и мысль». Книга о насилии мысли над жизнью никем еще не написана, - книга о свободе жизни…» (4, 587)
Кажется, у Берберовой я вычитал, что Горький относился к Прусту чуть ли не с презрением, тогда как сам построил схожую с ним субъективную эпопею.
Это особенно хорошо видно в экранизации Виктора Титова (начало съемок в 1983, премьера - в 1988, то есть, начали снимать еще в застой, явно ориентируясь на «Агонию» Элема Климова, а закончили и показали уже в Перестройку, когда официальный советский киноманьеризм уступил место полочным шедеврам и 14-ти серийная экранизация мало кому показалась. За ненадобностью ее, забитую фигами против социалистической власти, поторопились списать в утиль), которая, разумеется, взяла лишь внешнюю, сюжетную оболочку.
Из-за чего обрывки разговоров и афоризмов, претендующих на вязь перманентных эпиграфов стали еще более пустыми и выхолощенными, а главные герои (особенно Лютов и все женские образы сразу) стали еще отчаяннее напоминать героев Достоевского, еще одного писателя, которого Горький декларативно не любил.
Это очень Достоевское кино (из-за смешения жанров и постоянной «борьбы идей») полых, но нервических оболочек.
И весьма, между прочим, Достоевский роман, скользящий по грани драмы абсурда, из-за подтекстов, скрываемых автором до такой степени, что осознать происходящее можно лишь ретроспективно, когда ситуация не просто перейдет в плоскость иного времени, но и окончательно сублимируется в ночные кошмары, похожие на лихорадку.
Раз уж модерн в России пошел именно по-достоевской линии…
Все здесь непредсказуемо и неподконтрольно, ибо страсти эти уже не одного отдельно взятого человека, но целой страны, бесповоротно сносимой в сторону необратимых тектонических сдвигов и на глазах разваливающейся на куски.
Незаконченная форма «Жизнь Клима Самгина» как раз и работает на ощущение гниения государства и всеобщего распада (в том числе и человеческого сознания), фиксируемого чуть ли не в режиме реального времени.
*
Там, где Пруст пишет акварелью по воде, Горький рисует гуашью на снегу, перенося французские акценты с личной жизни и микроскопических психических реакций, одновременно интеллектуальных («В поисках утраченного времени» для меня - роман о том, как работает мышление) и эмоциональных на процессы социальной и политической жизни.
Политике в России подчинено все - даже соития тайком от жены.
Не говоря уже о словах - произнесенные, они автоматически становятся репликами в бессмысленном и бесконечном споре, который, до поры, до времени, казалось бы, не способен привести к чему бы то ни было серьезному.
Однако, выговорившись и выгорев на войне, страна взяла да и перешла к стадии активных общественных действий.
*
А вдруг убеждения и политика - не самое главное, не самое нужное?
И тогда, если все «афоризмы» убрать в сторону, на авансцену выходят совершенно иные черты повествования и его протагонистов.
Эти, совершенно иные акценты, лишенные актуальной надобы, между тем, делают конструкцию «Жизнь Клима Самгина» еще более устойчивой.
Ровно настолько, в том числе, насколько «модернизм» точнее и убедительнее «социалистического реализма».
Антропологическая модель радикально поменялась (Горький пишет о самом начале «массового общества», Первая мировая с германскими газами еще только предстоит Климу и его соседям по эпохе) и то, что считалось недостатком (безрезультативность, например, бесплодность) выходит отныне безусловным достоинством.
Жизнь - сама по себе дар, творческий плацдарм и ежесекундная результативность.
Среднестатистический господин говорит не меньше Клима и его товарищей, выдавая на гора бесконечное количество банальностей.
Просто за нами этого никто не записывает, не атрибутирует высказывания «конкретным лицам».
*
Разговоры и объяснения (себя и мира вокруг), споры и перебранки, дискуссии и баюканье банальностей - первейший (внешний) признак общественных несвобод, противопоставленных делу и действию.
Тургеневские романы, начиная с «Рудина» и «Дворянского гнезда», заканчивая «Дымом» с «Новью», идеологические дискуссии в которых кажутся прообразами «полых разговоров" в «Жизни Клима Самгина» хорошо показывают, что в «условиях реакции» красивые фразы являются «единственным прибежищем свободы», «возможностью действия» и самовыражения.
Передовые (и не очень) персонажи первых томов горьковской повести ждут конституции (ограничения самодержавного всевластия), но когда она приходит, мало что меняется.
Разговоров не становится меньше. Не по инерции, а от бессилия.
Хотя, конечно, если вспомнить о революции и ее последствиях, иногда лучше говорить, нежели действовать.
*
То, во что Горький вкладывался с максимальным усердием (демонстрация идеологий, афористичные реплики, превращающий любой диалог в театр и любое размышление в показушный внутренний монолог), ушло даже не на второе, но на сто десятое место.
Обнажив и заставив переживать Самгина как всечеловека, подобно каждому не знающего обстоятельств и места своего конца.
Превратив «Сорок лет» в экзистенциальную драму беспомощности человека, не способного противостоять «духу истории», в которой оценочные категории (плох Клим или хорош) невозможны уже от того, что образы персонажей не сводятся к единому целому.
Чем важнее Горькому тот или другой герой, тем больше он задействует его в мизансценах и сценах, перетекающих друг в друга. Тем размашистей набор признаков, тем размазанней личина, тем сильнее такая фигура напоминает конструктор.
В этом, кстати, Самгин является прямым наследником Инсарова, который так раздражал Писарева.
В одной из последних своих статей, он писал о главном герое романа «Накануне»: «Ради бога, господа читатели, из этого длинного списка деяний и свойств составьте себе какой-нибудь целостный образ; я этого не умею и не могу сделать. Фигура Инсарова не восстаёт передо мной; но зато с ужасающею отчётливостью восстаёт передо мной тот процесс механического построения, которому Инсаров обязан своим происхождением…» (1, 270)
Технологический и биографический компромисс, как было сказано чуть выше.
*
Нелюбовь к Достоевскому носит, как кажется, характер декларативный, так как Горькому в начале 30-х надо же реализм двигать (поэтому третий том «Жизни Клима Самгина» так подробно откликается на смерть Толстого, важнейший информационный повод своего года), а не декаданс (Сологуба и Андреева персонажи, конечно, хвалят, в отличие от принципиально неупоминаемого Белого.
Не строжайшее табу, но просто, как известно, Белого автор зашифровал в Безгодове - и его с несчастливой голубятней в третьем томе и без того избыточно много.
Кстати, именно такое распределение внимания между важными (судьбоносными) писателю (следовательно, и России) литераторами, показывает (намекает) на принципы преобразования фактуры в фигуры.
Хорошо это показывает Эткинд в «Хлысте», предлагая объяснение прообраза Марины Зотовой (им, де, был нижегородский старообрядец-миллионер Николай Бугров):
«Впечатления от его личности, так запомнившейся писателю, трансформированы с помощью вполне систематических операций: мужчина превращен в женщину, урод в красавицу, развратник в девственницу, старообрядец в хлыстовку…» (455)
*
Впрочем, образ Валентина Безгодова, племянника покойного мужа Зотовой, сделан путем более тонких соответствий, завязанных не столько на внешности персонажа (который тоже ведь сделан прямой противоположностью Бугаеву), сколько на отношении к нему Клима.
Непрямые оппозиции связаны еще и с тем, что внутри «Жизни Клима Самгина» «литература» Андрея Белого превращается в голубей, задохнувшихся в дыму чужого пожара.
Горький снимает тему соперничества (Эткинд считает, что Белый с «Серебряным голубем» перешел дорогу Горькому, вынужденному отказаться от большого романа о судьбе сектанта, поскольку тема эта оказалась закрыта на долгие годы модным бестселлером сына профессора математики), оставляя недоверие и неприязнь.
Парадоксальным образом, они претворятся в сокрытии тайны убийства Марины.
И только Самгин будет знать, что это Безгодов убил свою тетку, но ничего не скажет об этом полицейским, чтобы финал этой сюжетной линии напрочь переиграл концовку «Серебряного голубя» иной расстановкой акцентов.
*
У Белого убивали Дарьяловского, воплощавшего мазохизм отечественной интеллигенции, склонной не только с постоянным самоистязаниям, но и к полной гибели всерьез, тогда как Горький выдвигает на роль сакральной жертвы Настасью Филипповну Марину Зотову, раз уж настолько важно заострить в книге прото-феминистские «вопросы пола».
Эткинд называет такой гендерный перенос «очередным интеллектуальным гибридом»: «Сверх-человек оказывается сверх-женщиной; хлыстовская богородица - найденным, наконец, земным образом высшего существа; русское хлыстовство - прямым наследником античного гностицизма и прямым же предшественником русского коммунизма…» (468)
Эротическое могущество девственной Зотовой переплетается с русской мистикой для того, чтобы освободить Самгина от необходимости быть ницшеанским сверх-человеком.
Марина погибает через свою исключительную силу, Клим остается в живых так как слаб - подобно Дарьяловскому, он интеллигент и, следовательно, «человек культуры».
Противоречит ли Горький сам себе, призывая персонажей проявлять свойства для того, чтобы поскорей быть убитым?
Исчезнуть с лица земли это разве хорошо?
По-большевистски?
Понятно, что щепки летят в разные стороны когда рубят лес, однако, преступление, совершенное Безгодовым, классового характера не носит.
Перечитывая "Клима Самгина" (1): том первый, первая глава - https://paslen.livejournal.com/2549155.html
Перечитывая "Клима Самгина", том первый, вторая глава (2): https://paslen.livejournal.com/2552248.html
Перечитывая "Клима Самгина" (3): том первый-второй: https://paslen.livejournal.com/2553537.html
Перечитывая "Клима Самгина" (4): том второй: https://paslen.livejournal.com/2555004.html
Перечитывая "Клима Самгина" (5): том третий, глава третья: https://paslen.livejournal.com/2556164.html
Перечитывая "Клима Самгина" (6): том третий, часть четвертая: https://paslen.livejournal.com/2559710.html
Возможно, от того, что он единственный, кого Горький показывает изнутри - отстраненным, отчужденным, двух станов не бойцом.
Хотя и поведенчески это прослеживается тоже: например, Клим никогда не кричит.
«Под одним письмом ко мне Лютов подписался: «Московский, первой гильдии, лишний человек». Россия, как знаешь, изобилует лишними людями. Были из дворян лишние, те - каялись, вот явились кающиеся купцы. Стреляются. Недавно в Москве трое сразу - двое мужчин и девица Грибова. Все - богатых купеческих семей. Один - Тарасов - очень даровитый. В массе буржуазия наша невежественна и как будто не уверена в прочности своего бытия. Много нервнобольных…» (4, 454/455)
Клим - фланер, «полый человек», соглядатай, попутчик, «объясняющий господин», то есть, человек прохладный и въедливый.
Гипертрофированное чувствилище.
Лишний человек.
Аллегория трезвости. Заторможенной неврастеничности. Одинокости. Нездешности.
Самгин - патентованный декадент, конечно.
"Человек культуры", человек явно неудачливый, впрочем, как и все остальные, угодившие в полосу эпохи перемен.
Неудачливый, хотя до времени кажущийся неуязвимым. Явно чужой.
*
То, что Клима постоянно принимают за того, кем он не является - вундеркиндом, революционером, большевиком, подпольщиком, террористом, мыслителем, писателем, любовником Марины Зотовой - не проблема Клима.
*
Странно, что его писательская карьера ограничилась заметками и рецензиями в газете отчима, куда Самгин писал непродолжительный период, да после забросил за ненадобностью - ведь жизнь его наособицу и между всех течений и струй идеально иллюстрирует техники писательского остранения. Человек, написавший хотя бы одну «большую книгу» обречен существовать в режиме «умер и подглядывает», автоматически переходя в агрегатное состояние «не здесь», не с нами.
Впрочем, в этом не будет ничего странного, если учесть, что Клим Самгин - теневая сторона автора, изображающего себя с подветренной, неконкретной стороны.
И потому полностью лишающий alter ego литературы.
Остаются только замыслы, которым не дано осуществиться.
Более того, они и были задуманы принципиально неосуществимыми.
«Надо сравнить «Бесов» Достоевского с «Мелким бесом». Мне пора писать книгу. Я озаглавлю ее «Жизнь и мысль». Книга о насилии мысли над жизнью никем еще не написана, - книга о свободе жизни…» (4, 587)
Кажется, у Берберовой я вычитал, что Горький относился к Прусту чуть ли не с презрением, тогда как сам построил схожую с ним субъективную эпопею.
Это особенно хорошо видно в экранизации Виктора Титова (начало съемок в 1983, премьера - в 1988, то есть, начали снимать еще в застой, явно ориентируясь на «Агонию» Элема Климова, а закончили и показали уже в Перестройку, когда официальный советский киноманьеризм уступил место полочным шедеврам и 14-ти серийная экранизация мало кому показалась. За ненадобностью ее, забитую фигами против социалистической власти, поторопились списать в утиль), которая, разумеется, взяла лишь внешнюю, сюжетную оболочку.
Из-за чего обрывки разговоров и афоризмов, претендующих на вязь перманентных эпиграфов стали еще более пустыми и выхолощенными, а главные герои (особенно Лютов и все женские образы сразу) стали еще отчаяннее напоминать героев Достоевского, еще одного писателя, которого Горький декларативно не любил.
Это очень Достоевское кино (из-за смешения жанров и постоянной «борьбы идей») полых, но нервических оболочек.
И весьма, между прочим, Достоевский роман, скользящий по грани драмы абсурда, из-за подтекстов, скрываемых автором до такой степени, что осознать происходящее можно лишь ретроспективно, когда ситуация не просто перейдет в плоскость иного времени, но и окончательно сублимируется в ночные кошмары, похожие на лихорадку.
Раз уж модерн в России пошел именно по-достоевской линии…
Все здесь непредсказуемо и неподконтрольно, ибо страсти эти уже не одного отдельно взятого человека, но целой страны, бесповоротно сносимой в сторону необратимых тектонических сдвигов и на глазах разваливающейся на куски.
Незаконченная форма «Жизнь Клима Самгина» как раз и работает на ощущение гниения государства и всеобщего распада (в том числе и человеческого сознания), фиксируемого чуть ли не в режиме реального времени.
*
Там, где Пруст пишет акварелью по воде, Горький рисует гуашью на снегу, перенося французские акценты с личной жизни и микроскопических психических реакций, одновременно интеллектуальных («В поисках утраченного времени» для меня - роман о том, как работает мышление) и эмоциональных на процессы социальной и политической жизни.
Политике в России подчинено все - даже соития тайком от жены.
Не говоря уже о словах - произнесенные, они автоматически становятся репликами в бессмысленном и бесконечном споре, который, до поры, до времени, казалось бы, не способен привести к чему бы то ни было серьезному.
Однако, выговорившись и выгорев на войне, страна взяла да и перешла к стадии активных общественных действий.
*
А вдруг убеждения и политика - не самое главное, не самое нужное?
И тогда, если все «афоризмы» убрать в сторону, на авансцену выходят совершенно иные черты повествования и его протагонистов.
Эти, совершенно иные акценты, лишенные актуальной надобы, между тем, делают конструкцию «Жизнь Клима Самгина» еще более устойчивой.
Ровно настолько, в том числе, насколько «модернизм» точнее и убедительнее «социалистического реализма».
Антропологическая модель радикально поменялась (Горький пишет о самом начале «массового общества», Первая мировая с германскими газами еще только предстоит Климу и его соседям по эпохе) и то, что считалось недостатком (безрезультативность, например, бесплодность) выходит отныне безусловным достоинством.
Жизнь - сама по себе дар, творческий плацдарм и ежесекундная результативность.
Среднестатистический господин говорит не меньше Клима и его товарищей, выдавая на гора бесконечное количество банальностей.
Просто за нами этого никто не записывает, не атрибутирует высказывания «конкретным лицам».
*
Разговоры и объяснения (себя и мира вокруг), споры и перебранки, дискуссии и баюканье банальностей - первейший (внешний) признак общественных несвобод, противопоставленных делу и действию.
Тургеневские романы, начиная с «Рудина» и «Дворянского гнезда», заканчивая «Дымом» с «Новью», идеологические дискуссии в которых кажутся прообразами «полых разговоров" в «Жизни Клима Самгина» хорошо показывают, что в «условиях реакции» красивые фразы являются «единственным прибежищем свободы», «возможностью действия» и самовыражения.
Передовые (и не очень) персонажи первых томов горьковской повести ждут конституции (ограничения самодержавного всевластия), но когда она приходит, мало что меняется.
Разговоров не становится меньше. Не по инерции, а от бессилия.
Хотя, конечно, если вспомнить о революции и ее последствиях, иногда лучше говорить, нежели действовать.
*
То, во что Горький вкладывался с максимальным усердием (демонстрация идеологий, афористичные реплики, превращающий любой диалог в театр и любое размышление в показушный внутренний монолог), ушло даже не на второе, но на сто десятое место.
Обнажив и заставив переживать Самгина как всечеловека, подобно каждому не знающего обстоятельств и места своего конца.
Превратив «Сорок лет» в экзистенциальную драму беспомощности человека, не способного противостоять «духу истории», в которой оценочные категории (плох Клим или хорош) невозможны уже от того, что образы персонажей не сводятся к единому целому.
Чем важнее Горькому тот или другой герой, тем больше он задействует его в мизансценах и сценах, перетекающих друг в друга. Тем размашистей набор признаков, тем размазанней личина, тем сильнее такая фигура напоминает конструктор.
В этом, кстати, Самгин является прямым наследником Инсарова, который так раздражал Писарева.
В одной из последних своих статей, он писал о главном герое романа «Накануне»: «Ради бога, господа читатели, из этого длинного списка деяний и свойств составьте себе какой-нибудь целостный образ; я этого не умею и не могу сделать. Фигура Инсарова не восстаёт передо мной; но зато с ужасающею отчётливостью восстаёт передо мной тот процесс механического построения, которому Инсаров обязан своим происхождением…» (1, 270)
Технологический и биографический компромисс, как было сказано чуть выше.
*
Нелюбовь к Достоевскому носит, как кажется, характер декларативный, так как Горькому в начале 30-х надо же реализм двигать (поэтому третий том «Жизни Клима Самгина» так подробно откликается на смерть Толстого, важнейший информационный повод своего года), а не декаданс (Сологуба и Андреева персонажи, конечно, хвалят, в отличие от принципиально неупоминаемого Белого.
Не строжайшее табу, но просто, как известно, Белого автор зашифровал в Безгодове - и его с несчастливой голубятней в третьем томе и без того избыточно много.
Кстати, именно такое распределение внимания между важными (судьбоносными) писателю (следовательно, и России) литераторами, показывает (намекает) на принципы преобразования фактуры в фигуры.
Хорошо это показывает Эткинд в «Хлысте», предлагая объяснение прообраза Марины Зотовой (им, де, был нижегородский старообрядец-миллионер Николай Бугров):
«Впечатления от его личности, так запомнившейся писателю, трансформированы с помощью вполне систематических операций: мужчина превращен в женщину, урод в красавицу, развратник в девственницу, старообрядец в хлыстовку…» (455)
*
Впрочем, образ Валентина Безгодова, племянника покойного мужа Зотовой, сделан путем более тонких соответствий, завязанных не столько на внешности персонажа (который тоже ведь сделан прямой противоположностью Бугаеву), сколько на отношении к нему Клима.
Непрямые оппозиции связаны еще и с тем, что внутри «Жизни Клима Самгина» «литература» Андрея Белого превращается в голубей, задохнувшихся в дыму чужого пожара.
Горький снимает тему соперничества (Эткинд считает, что Белый с «Серебряным голубем» перешел дорогу Горькому, вынужденному отказаться от большого романа о судьбе сектанта, поскольку тема эта оказалась закрыта на долгие годы модным бестселлером сына профессора математики), оставляя недоверие и неприязнь.
Парадоксальным образом, они претворятся в сокрытии тайны убийства Марины.
И только Самгин будет знать, что это Безгодов убил свою тетку, но ничего не скажет об этом полицейским, чтобы финал этой сюжетной линии напрочь переиграл концовку «Серебряного голубя» иной расстановкой акцентов.
*
У Белого убивали Дарьяловского, воплощавшего мазохизм отечественной интеллигенции, склонной не только с постоянным самоистязаниям, но и к полной гибели всерьез, тогда как Горький выдвигает на роль сакральной жертвы Настасью Филипповну Марину Зотову, раз уж настолько важно заострить в книге прото-феминистские «вопросы пола».
Эткинд называет такой гендерный перенос «очередным интеллектуальным гибридом»: «Сверх-человек оказывается сверх-женщиной; хлыстовская богородица - найденным, наконец, земным образом высшего существа; русское хлыстовство - прямым наследником античного гностицизма и прямым же предшественником русского коммунизма…» (468)
Эротическое могущество девственной Зотовой переплетается с русской мистикой для того, чтобы освободить Самгина от необходимости быть ницшеанским сверх-человеком.
Марина погибает через свою исключительную силу, Клим остается в живых так как слаб - подобно Дарьяловскому, он интеллигент и, следовательно, «человек культуры».
Противоречит ли Горький сам себе, призывая персонажей проявлять свойства для того, чтобы поскорей быть убитым?
Исчезнуть с лица земли это разве хорошо?
По-большевистски?
Понятно, что щепки летят в разные стороны когда рубят лес, однако, преступление, совершенное Безгодовым, классового характера не носит.
Перечитывая "Клима Самгина" (1): том первый, первая глава - https://paslen.livejournal.com/2549155.html
Перечитывая "Клима Самгина", том первый, вторая глава (2): https://paslen.livejournal.com/2552248.html
Перечитывая "Клима Самгина" (3): том первый-второй: https://paslen.livejournal.com/2553537.html
Перечитывая "Клима Самгина" (4): том второй: https://paslen.livejournal.com/2555004.html
Перечитывая "Клима Самгина" (5): том третий, глава третья: https://paslen.livejournal.com/2556164.html
Перечитывая "Клима Самгина" (6): том третий, часть четвертая: https://paslen.livejournal.com/2559710.html