О свойствах настоящего или поезд-беглец через лагуну
Важно зафиксировать двойное, если не тройное, вещество отчуждения, возникающее в аэропорту Марко Поло, как по приезду в город, так и когда его покидаешь.
Оно схожее в обоих случаях, только порядок меняется, а вот феноменологическая острота остаётся.
Я всегда наблюдаю за людьми на пристани и на кораблике, везущем туристов в Венецию. Мне важен первый глоток.
Я научился растягивать его, как и любое настоящее, на длительное время, может быть, на час - пока его не сменит, не смоет, не накроет вал другого агрегатного состояния - после прибытия, встав на сушу, важно как можно скорее найти место постоя, чтобы бросить чемоданы и отправиться на свидание.
Это умение - растягивать настоящее - пришло стихийно из-за симфонических концертов. После них важно было как можно дольше не расплескать впечатление.
Именно поэтому я не аплодирую музыкантам (искажается акустическое послевкусие), избегаю бисов и разговоров в фойе.
Правильные люди идут после концертов выпивать или догоняться в ресторанах, мне же нужно, как можно скорее, нырнуть в метро и остаться в одиночестве.
Это, кстати, совершенно не значит, что исполнение вышло потрясающим или что, как фетишист, я обязательно уволоку послевкусие от концерта в коллекцию к другим, более ранним событиям, нет же, мне просто кажется, что это нормальная работа по адаптации концерта, который всё равно очень скоро забудется, сотрётся из памяти, как в частностях, так и в целом.
Лучшие концерты, между прочим, стираются из библиотеки быстрее плохих, так как помнишь собственные судорожные попытки вписаться в его ход, а не то, как оно звучало на самом деле.
Так, по крайней мере, устроена именно моя слушательская память.
Я пытаюсь довести эхо концерта до дома, где возникают дополнительные возможности для его консервации, пока запись окончательно не стирает всё из внутренних резонаторов.
Раньше я не догадывался, что, таким образом, тренирую возможность растягивания текущего временного момента, который базируется на определенной логике события и заканчивается, как только возникает другое событие (мысль, забота, действие).
Потом был роман Питера Надаша «Книга воспоминаний», написанный с лёгкой оглядкой на Пруста, в котором умение раздвигать мгновение оказывалось важнейшим свойством замедления времени.
Ещё чуть позже, в «Распалась связь времён?», книге Алейды Ассман, я прочёл важное: «Настоящее может длиться значительно дольше, чем содержательное время «здесь и сейчас», занимая десятилетия и даже столетия. Чтобы убедиться в этом, достаточно всего лишь заменить слово «настоящее» словом «современность»…»
И ещё: «Для нас настоящее структурируется преимущественно чредой различных действий: время принимать душ, время утреннего кофе, поездки на автобусе, время сигареты, совещания, беседы, ужина, время для игры в карты и для бутылки вина. День складывается из чреды отрезков настоящего, протяжённость которых измеряется совершающимися в них действиями и состоит из них. Время - это действие, а действие - это время; так мы движемся во времени от одного отрезка настоящего к другому. Пока длится действие, длится и настоящее; когда оно миновало, нужно готовиться к следующему отрезку настоящего. Большинство этих действий повторяется, они рутинны и шаблонны, поэтому время таких действий несёт в себе вариации известного и предсказуемого».
Ассман считает, что время лучше всего замедляется, когда становится содержательным и ценным. Проще всего это объяснить на примере взаимоотношении человека с искусством: «Совокупность рутинных действий прямо-таки уничтожает содержательность настоящего. Об этом же писал Виктор Шкловский в 1916 году в своей знаменитой статье «Искусство как приём», где говорится о негативном влиянии автоматизации на восприятие времени: «Так пропадает, вменяясь в ничто, жизнь. Автоматизация съедает вещи, платье, мебель, жену и страх войны». По мнению Шкловского, поэтика деавтоматизации, художественный приём остранения призваны по-новому стимулировать внимание за счёт затруднения формы восприятия. Именно в этом и состоит для Шкловского задача искусства: создать и продлить содержательное настоящее. (…) Джеймс Джойс говорит об «эпифаниях», моментах интенсивного переживания, которые вместе с тем приносят неожиданное прозрение, ибо они открывают окно в реальность и подлинность жизни.
В отличие от «эпифаний» содержательного настоящего, которые не монут носить плановый характер, содержательное время эстетического переживания хронометрировано и чётко организовано. Мы вступаем в эстетическое настоящее не посредством действия, а посредством прекращения действий…»
Короче, настоящее - это не миг между прошлым и будущим, но отрезок одного действия, которое, как дорога в Венецию из аэропорта, может тянуться около часа, при любой погоде проводимого внутри пейзажей, исполненных акварельными красками в переходах полутонов воды и неба, волн, меняющих окрас лагуны и линии горизонта, на которой возникают размытые очертания города с кампанилами и куполами.
Так как полёт - это одно настоящее, которое может не закончиться с приземлением и выходом из замкнутого салона (белого, будто медицинского или космического), но продолжать длиться, пока ходишь по Марко Поло и даже когда садишься в вапоретто.
И тут можно длить агрегатное состояние всё ещё полета или же переключиться на новое - отчаливающееся от пристани. Тем более, что это плаванье (проще всего сравнить его с ладьёй Харона, везущего людей совсем уже на иной берег) оказывается чистой (чистящей и очищающей) феноменологической редукцией, сколь чувственной, столь и головной.
Острой как бритва, прохладной и стальной - как водная гладь, нарушаемая бриколами, точно специально придуманными, чтобы лишний раз подчёркивать вневременную суть моего прибытия.
Путь в Венецию (как и из неё) проходит целый спектр незаметных градаций, степеней «очищения». Пристань, первые минуты водного полёта, когда ботик медленно нащупывает путь, выложенный бриколами и встаёт на него, затем прямая дорога посреди лагуны, мимо небольших островов и захода на остановку в Бурано (или Мурано? Я их всё время путаю).
Отсюда и до Сан-Микеле недалеко, а где кладбище, там уже и «Новая набережная», постоянно наливающаяся конкретикой при приближении к причалу.
Некоторые на глазах превращаются из пассажиров и туристов в людей, другие, напротив, выращивают внутри своих телесных форм конфигурации бессмысленных фланёров.
Смотреть за людьми нужно на протяжении всех этих стадий, которые одновременно сплачивают всех прибывших ожиданием общего будущего в городе, таком непредсказуемом и желанном, но и рассекают коллективное тело на отдельные щупальца. Ведь судьба в этом городе у каждого своя.
Кто-то ищет дежурного набора открыточных видов и действий («Что нужно сделать в Венеции?» «Десять обязательных мест, которые вы должны посетить»), кого-то волнует встреча с квартирной хозяйкой.
У одних в этом городе есть знакомые, про других в венецианском поточном потоке не подозревает ни одна живая душа.
Японские девушки, похожие на кукол, восторженные и не скрывающие своего восторга за полями панамок. Не выпускают камеры из рук, бегают от одного открытого окна к другому.
И одинокий азиат (совсем другой породы) с большим фотоаппаратом, сумеречно серьёзный, занял самую удачную позицию для съёмки - на открытой площадке, где его качает, вместе с корабликом.
Но он, как при исполнении, не обращает внимание на сложности, постоянно прицеливаясь на чаек, сидящих на бриколах, на извивы лагуны или же на причалы проезжаемых островков.
Американские пенсионеры, муж и жена, взявшись за руки, незаметно приветствуют осуществление давнишней мечты.
Сдержанная арабская семья, взявшая в дорогу младенца, наблюдают то за ним, то за струящимся городским ландшафтом, похожим на видение.
Пара молодожёнов из Европы, отправившихся в романтическое путешествие.
Для них Венеция выкрашена розовым и украшена кружевами.
В толпу только что прибывших обязательно падает кто-то из местных, кому поездка в аэропорт или из аэропорта - служебная необходимость.
Всем видом своим, тщательно отутюженным, он показывает, «как эти покрывала мне постылы…», а приезжие и вовсе мешают жить, засиживая чужую территорию.
Мне такое поведение уже знакомо - ведь вапоретто управляют, впускают и выпускают пассажиров, точно такие же потухшие изнутри матросы (?), демонстративно ленивые и будто бы перманентно простуженные.
Им интересно только друг с другом, они давно уже постигли науку раздвижения настоящего и теперь вовсю козыряют этим перед первачами.
Дорога из города в аэропорт намного быстрее - ведь всё уже было, случилось, вот-вот должны объявить посадку.
Степени отчуждения пропускают через себя людей в обратном порядке. Сначала мы полны городом, его плотностью, неувядаемым тургором, блеском нестандарта.
Затем Венеция начинает ослаблять свои щупальца и пластика беглецов меняется, обмякает.
И у китайских молодожёнов, через слово поминающих «Фундаменте Нуово», и у другой арабской семьи, путешествующей с ребёнком (их мальчик пускает слюни и это должно умилять соседей).
И у готически острых немцев, не отпускающих своих чемоданов.
У меня, кстати, тоже. Начинаю настраиваться на самолёт и доля Венеции в организме съёживается.
Потом будет последний взгляд на купола и кирпичные бока Сан-Дзаниполо и моей любимой одинокой Джезуити. Они стоят параллельно набережной, фасадами в город, поэтому сейчас можно увидеть только их правые стены, возвышающиеся над местными улицами, словно они - трамваи, загнанные в депо на помывку.
Венеция смывается как накипь. Я длю её в себе, удерживаю как могу, но всё меня отвлекает - до сих пор я побаиваюсь летать, хотя, конечно, на самолёты распространяется не только юрисдикция, но и карма стран, их содержащих. Так что на этот раз всё будет хорошо.
Сан-Микеле, неизбывно настаивающий на своём молчаливом присутствии всё время, пока живёшь в Каннареджо, промелькнул сбоку, точно панорама, скомканная не вовремя оборвавшейся киноплёнкой (так и вижу, что она плавится, пуская пузыри), дальше прибытие, выгрузка чемоданов.
Марко Поло теперь иной. Его перестроили, обновили. Вытянули в сторону лагуны. Осовременили.
Раньше к пристани нужно было идти по улице, но под навесом, теперь из залов прибытия-отбытия, спускаешься сразу на причал, накрытый крышей.
Мощные столбы держат над лодочками второй этаж. Теперь это рама с видом на воду, на путь туда и обратно.
Жаль, конечно, что четыре года назад я не решился остановиться и зафотографировать его предыдущее состояние, слишком уж он был непрезентабельный, как автостоянка в районном центре.
Взлётная полоса параллельна каналам.
При взлёте из Венеции есть один аттракцион мирового значения, когда город оказывается под тобой, как на карте. Точнее равный размерами карте, но при этом подробный как 3-d модель: всё ж видно и фасады, и каналы, и даже гондолы в них.
Только длится это чудо меньше минуты: Боинг набирает высоту и последнее видение чистой красоты быстро скрывается из глаз.
Хотя самолёт ещё долго летит надо запрудами лагуны, пока высота не перещёлкивает медиума и акварель превращается в гуашь.
Так было в прошлый раз, при прошлом, деревенском Марко Поло и с описания Венеции внизу начинался «Музей воды» (« собственно, всё самое «главное» вы уже видели<»), а теперь карма KLM и полёт в Амстердам лишают меня этой утешительной конфеты - Боинг летит не в ту сторону, Венеция не покажется, будет долгая тягомотность лагуны, плавно переходящей в Альпы.
Горы режут настоящее на «до» и на «после», отмечая полное обновление и обнуление секундомера. Моя не-Италия закончилась в воздухе. Повернулась некрашеным боком «обычная» жизнь.
Оно схожее в обоих случаях, только порядок меняется, а вот феноменологическая острота остаётся.
Я всегда наблюдаю за людьми на пристани и на кораблике, везущем туристов в Венецию. Мне важен первый глоток.
Я научился растягивать его, как и любое настоящее, на длительное время, может быть, на час - пока его не сменит, не смоет, не накроет вал другого агрегатного состояния - после прибытия, встав на сушу, важно как можно скорее найти место постоя, чтобы бросить чемоданы и отправиться на свидание.
Это умение - растягивать настоящее - пришло стихийно из-за симфонических концертов. После них важно было как можно дольше не расплескать впечатление.
Именно поэтому я не аплодирую музыкантам (искажается акустическое послевкусие), избегаю бисов и разговоров в фойе.
Правильные люди идут после концертов выпивать или догоняться в ресторанах, мне же нужно, как можно скорее, нырнуть в метро и остаться в одиночестве.
Это, кстати, совершенно не значит, что исполнение вышло потрясающим или что, как фетишист, я обязательно уволоку послевкусие от концерта в коллекцию к другим, более ранним событиям, нет же, мне просто кажется, что это нормальная работа по адаптации концерта, который всё равно очень скоро забудется, сотрётся из памяти, как в частностях, так и в целом.
Лучшие концерты, между прочим, стираются из библиотеки быстрее плохих, так как помнишь собственные судорожные попытки вписаться в его ход, а не то, как оно звучало на самом деле.
Так, по крайней мере, устроена именно моя слушательская память.
Я пытаюсь довести эхо концерта до дома, где возникают дополнительные возможности для его консервации, пока запись окончательно не стирает всё из внутренних резонаторов.
Раньше я не догадывался, что, таким образом, тренирую возможность растягивания текущего временного момента, который базируется на определенной логике события и заканчивается, как только возникает другое событие (мысль, забота, действие).
Потом был роман Питера Надаша «Книга воспоминаний», написанный с лёгкой оглядкой на Пруста, в котором умение раздвигать мгновение оказывалось важнейшим свойством замедления времени.
Ещё чуть позже, в «Распалась связь времён?», книге Алейды Ассман, я прочёл важное: «Настоящее может длиться значительно дольше, чем содержательное время «здесь и сейчас», занимая десятилетия и даже столетия. Чтобы убедиться в этом, достаточно всего лишь заменить слово «настоящее» словом «современность»…»
И ещё: «Для нас настоящее структурируется преимущественно чредой различных действий: время принимать душ, время утреннего кофе, поездки на автобусе, время сигареты, совещания, беседы, ужина, время для игры в карты и для бутылки вина. День складывается из чреды отрезков настоящего, протяжённость которых измеряется совершающимися в них действиями и состоит из них. Время - это действие, а действие - это время; так мы движемся во времени от одного отрезка настоящего к другому. Пока длится действие, длится и настоящее; когда оно миновало, нужно готовиться к следующему отрезку настоящего. Большинство этих действий повторяется, они рутинны и шаблонны, поэтому время таких действий несёт в себе вариации известного и предсказуемого».
Ассман считает, что время лучше всего замедляется, когда становится содержательным и ценным. Проще всего это объяснить на примере взаимоотношении человека с искусством: «Совокупность рутинных действий прямо-таки уничтожает содержательность настоящего. Об этом же писал Виктор Шкловский в 1916 году в своей знаменитой статье «Искусство как приём», где говорится о негативном влиянии автоматизации на восприятие времени: «Так пропадает, вменяясь в ничто, жизнь. Автоматизация съедает вещи, платье, мебель, жену и страх войны». По мнению Шкловского, поэтика деавтоматизации, художественный приём остранения призваны по-новому стимулировать внимание за счёт затруднения формы восприятия. Именно в этом и состоит для Шкловского задача искусства: создать и продлить содержательное настоящее. (…) Джеймс Джойс говорит об «эпифаниях», моментах интенсивного переживания, которые вместе с тем приносят неожиданное прозрение, ибо они открывают окно в реальность и подлинность жизни.
В отличие от «эпифаний» содержательного настоящего, которые не монут носить плановый характер, содержательное время эстетического переживания хронометрировано и чётко организовано. Мы вступаем в эстетическое настоящее не посредством действия, а посредством прекращения действий…»
Короче, настоящее - это не миг между прошлым и будущим, но отрезок одного действия, которое, как дорога в Венецию из аэропорта, может тянуться около часа, при любой погоде проводимого внутри пейзажей, исполненных акварельными красками в переходах полутонов воды и неба, волн, меняющих окрас лагуны и линии горизонта, на которой возникают размытые очертания города с кампанилами и куполами.
Так как полёт - это одно настоящее, которое может не закончиться с приземлением и выходом из замкнутого салона (белого, будто медицинского или космического), но продолжать длиться, пока ходишь по Марко Поло и даже когда садишься в вапоретто.
И тут можно длить агрегатное состояние всё ещё полета или же переключиться на новое - отчаливающееся от пристани. Тем более, что это плаванье (проще всего сравнить его с ладьёй Харона, везущего людей совсем уже на иной берег) оказывается чистой (чистящей и очищающей) феноменологической редукцией, сколь чувственной, столь и головной.
Острой как бритва, прохладной и стальной - как водная гладь, нарушаемая бриколами, точно специально придуманными, чтобы лишний раз подчёркивать вневременную суть моего прибытия.
Путь в Венецию (как и из неё) проходит целый спектр незаметных градаций, степеней «очищения». Пристань, первые минуты водного полёта, когда ботик медленно нащупывает путь, выложенный бриколами и встаёт на него, затем прямая дорога посреди лагуны, мимо небольших островов и захода на остановку в Бурано (или Мурано? Я их всё время путаю).
Отсюда и до Сан-Микеле недалеко, а где кладбище, там уже и «Новая набережная», постоянно наливающаяся конкретикой при приближении к причалу.
Некоторые на глазах превращаются из пассажиров и туристов в людей, другие, напротив, выращивают внутри своих телесных форм конфигурации бессмысленных фланёров.
Смотреть за людьми нужно на протяжении всех этих стадий, которые одновременно сплачивают всех прибывших ожиданием общего будущего в городе, таком непредсказуемом и желанном, но и рассекают коллективное тело на отдельные щупальца. Ведь судьба в этом городе у каждого своя.
Кто-то ищет дежурного набора открыточных видов и действий («Что нужно сделать в Венеции?» «Десять обязательных мест, которые вы должны посетить»), кого-то волнует встреча с квартирной хозяйкой.
У одних в этом городе есть знакомые, про других в венецианском поточном потоке не подозревает ни одна живая душа.
Японские девушки, похожие на кукол, восторженные и не скрывающие своего восторга за полями панамок. Не выпускают камеры из рук, бегают от одного открытого окна к другому.
И одинокий азиат (совсем другой породы) с большим фотоаппаратом, сумеречно серьёзный, занял самую удачную позицию для съёмки - на открытой площадке, где его качает, вместе с корабликом.
Но он, как при исполнении, не обращает внимание на сложности, постоянно прицеливаясь на чаек, сидящих на бриколах, на извивы лагуны или же на причалы проезжаемых островков.
Американские пенсионеры, муж и жена, взявшись за руки, незаметно приветствуют осуществление давнишней мечты.
Сдержанная арабская семья, взявшая в дорогу младенца, наблюдают то за ним, то за струящимся городским ландшафтом, похожим на видение.
Пара молодожёнов из Европы, отправившихся в романтическое путешествие.
Для них Венеция выкрашена розовым и украшена кружевами.
В толпу только что прибывших обязательно падает кто-то из местных, кому поездка в аэропорт или из аэропорта - служебная необходимость.
Всем видом своим, тщательно отутюженным, он показывает, «как эти покрывала мне постылы…», а приезжие и вовсе мешают жить, засиживая чужую территорию.
Мне такое поведение уже знакомо - ведь вапоретто управляют, впускают и выпускают пассажиров, точно такие же потухшие изнутри матросы (?), демонстративно ленивые и будто бы перманентно простуженные.
Им интересно только друг с другом, они давно уже постигли науку раздвижения настоящего и теперь вовсю козыряют этим перед первачами.
Дорога из города в аэропорт намного быстрее - ведь всё уже было, случилось, вот-вот должны объявить посадку.
Степени отчуждения пропускают через себя людей в обратном порядке. Сначала мы полны городом, его плотностью, неувядаемым тургором, блеском нестандарта.
Затем Венеция начинает ослаблять свои щупальца и пластика беглецов меняется, обмякает.
И у китайских молодожёнов, через слово поминающих «Фундаменте Нуово», и у другой арабской семьи, путешествующей с ребёнком (их мальчик пускает слюни и это должно умилять соседей).
И у готически острых немцев, не отпускающих своих чемоданов.
У меня, кстати, тоже. Начинаю настраиваться на самолёт и доля Венеции в организме съёживается.
Потом будет последний взгляд на купола и кирпичные бока Сан-Дзаниполо и моей любимой одинокой Джезуити. Они стоят параллельно набережной, фасадами в город, поэтому сейчас можно увидеть только их правые стены, возвышающиеся над местными улицами, словно они - трамваи, загнанные в депо на помывку.
Венеция смывается как накипь. Я длю её в себе, удерживаю как могу, но всё меня отвлекает - до сих пор я побаиваюсь летать, хотя, конечно, на самолёты распространяется не только юрисдикция, но и карма стран, их содержащих. Так что на этот раз всё будет хорошо.
Сан-Микеле, неизбывно настаивающий на своём молчаливом присутствии всё время, пока живёшь в Каннареджо, промелькнул сбоку, точно панорама, скомканная не вовремя оборвавшейся киноплёнкой (так и вижу, что она плавится, пуская пузыри), дальше прибытие, выгрузка чемоданов.
Марко Поло теперь иной. Его перестроили, обновили. Вытянули в сторону лагуны. Осовременили.
Раньше к пристани нужно было идти по улице, но под навесом, теперь из залов прибытия-отбытия, спускаешься сразу на причал, накрытый крышей.
Мощные столбы держат над лодочками второй этаж. Теперь это рама с видом на воду, на путь туда и обратно.
Жаль, конечно, что четыре года назад я не решился остановиться и зафотографировать его предыдущее состояние, слишком уж он был непрезентабельный, как автостоянка в районном центре.
Взлётная полоса параллельна каналам.
При взлёте из Венеции есть один аттракцион мирового значения, когда город оказывается под тобой, как на карте. Точнее равный размерами карте, но при этом подробный как 3-d модель: всё ж видно и фасады, и каналы, и даже гондолы в них.
Только длится это чудо меньше минуты: Боинг набирает высоту и последнее видение чистой красоты быстро скрывается из глаз.
Хотя самолёт ещё долго летит надо запрудами лагуны, пока высота не перещёлкивает медиума и акварель превращается в гуашь.
Так было в прошлый раз, при прошлом, деревенском Марко Поло и с описания Венеции внизу начинался «Музей воды» (« собственно, всё самое «главное» вы уже видели<»), а теперь карма KLM и полёт в Амстердам лишают меня этой утешительной конфеты - Боинг летит не в ту сторону, Венеция не покажется, будет долгая тягомотность лагуны, плавно переходящей в Альпы.
Горы режут настоящее на «до» и на «после», отмечая полное обновление и обнуление секундомера. Моя не-Италия закончилась в воздухе. Повернулась некрашеным боком «обычная» жизнь.