"Жизнь Шарлотты Бронте" Элизабет Гаскелл в переводе А. Степанова/"КоЛибри", 2015
Практически идеальная биография: Гаскелл лично знала Бронте последние пять лет её жизни, писала свою книгу два с половиной года - «по горячим следам», сразу же после смерти Шарлотты; текст на треть состоит из писем писательницы, введённых в обиход впервые.
Это сейчас, почти два века спустя, все эти документы многократно переизданы и обкатаны исследователями, а для первой истории жизни автора «Джейн Эйр» они оказываются прямым стилистическим продолжением плотного и насыщенного повествования.
Несмотря на то, что «Жизнь Шарлотты Бронте» - книга одной писательницы про другую, «вопросы литературы» занимают здесь далеко не самое первое место.
Шарлотта осознала себя литератором незадолго до своей преждевременной смерти в 38 лет, когда после публикации «Джейн Эйр» на неё свалилась непредсказуемая популярность, впрочем, практически никак не изменившая её жизнь в деревенской глуши (единственное чем Гаскелл, впрочем вслед за Бронте, злоупотребляет, так это словосочетанием «вересковые пустоши», порой встречающиеся по нескольку раз на книжный разворот), главная его сущность - сестры, дочери, а, главное, бесконечно одинокого и настолько больного и страдающего человека, участь которого уже не способны изменить никакие внешние обстоятельства.
То есть, нам предлагают проследить судьбу не литератора (представителя определённой профессии), но совершенно особого человека (впрочем, и писательницей-то Шарлотта была совершенно особенной - стихийной и, будто бы, подневольной - вне рамок и стереотипов своего ремесла, а так же хотя бы какого-нибудь влияния "писательского цеха", её впечатлительную и нежную психику совсем практически не затронувшего).
Опытная романистка, Гаскелл превращает жизнь Бронте и её святого семейства в классический викторианский роман про тяготенье на всеми несчастливого рока, постепенно сводящего в могилу всех героев. Причём не только второстепенных, но и главных.
Показательно, что книга её делится на две части, каждая из которых, как и положено роману, состоит из безымянных глав. Гаскелл никак не называет их, чтобы как можно дольше сохранить интригу и как можно меньше высказать своего личного (а так же концептуального) отношения к героине.
Надо сказать, что жизнь Бронте, состоящей из физических и нравственных мучений, лишь в самом конце существования заслужившая славу и воздаяние бесконечным страданиям счастливым, хотя и запоздалым (всего за девять месяцев до смерти) замужеством, всячески тому потворствует.
Конечно, можно смещать те или иные акценты её биографии в ту или в иную сторону (переводчик Андрей Степанов в остроумных примечаниях показывает, о чём именно умалчивала Гаскелл и как, от издания к изданию, меняла текст, приноравливаясь к требованиям «наследников» и «упомянутых лиц»), но саму-то событийную канву уже не изменишь…
Нужно ли говорить, что Гаскелл сделала из своей героини - идеальную викторианскую фигуру, окружённую своим временем, как тем самым янтарём, на блеск и прозрачность которого работают все детали повествования. В том числе то, что автор его принадлежит к той же самой эпистеме, что и главная героиня.
Вот и для меня фигура Шарлотты и её сестёр стала олицетворением викторианской культуры еще со школьных времён и самого первого абзаца эссе Марины Цветаевой «Мой Пушкин»: «Начинается как глава настольного романа всех наших бабушек и матерей - Jane Eyre - Тайна красной комнаты.
В красной комнате был тайный шкаф. Но до тайного шкафа было другое, была картина в спальне матери - «Дуэль»…»
О том, что Цветаева описывает реальный интерьер особняка основателя Пушкинского музея (как и то, что эссе, вообще-то, про русского поэта и специфические черты русской культуры) осознаёшь гораздо позднее и уже в сознательном возрасте, словно бы вынырнув из морока таинственной сказки.
В детстве же резонирует же ощущение тайны, переданное через словосочетания «красная комната» и «тайный шкаф».
Сейчас уже не помнят, что в СССР Цветаева была практически под запретом. Правоверное Южно-Уральское книжное издательство (ЮУКИ), ничем не отличавшееся от своих провинциальных собратьев, однажды, правда, отличилось на всю страну, издав сборник «Мой Пушкин», обладать которым было больше, чем престижно.
Долгие годы, в других городах, узнав о челябинском происхождении, тебя (меня, моих знакомых, Нину Михайловну Ворошнину) неоднократно спрашивали про этот небольшой, но такой важный сборник.
Конечно же, он был у нас дома, как и несколько томов «Литературной энциклопедии», которые, опять же школьником в интеллектуально бессознательном возрасте, я читал насквозь, узнавая новых писателей и любуясь затейливыми иллюстрациями.
Небольшую статью о творчестве сестёр Бронте в ней иллюстрировал изящный рисунок трёх девичьих головок, хрупкость которых, странным образом, переходила в болезненный, но явный эротизм: ужасная, полустёртая советская полиграфия перекидывала странный мостик к давно минувшей и, вроде как, классово чуждой эпохе.
Викторианской жизни положено сгибаться под гнетом какой-то безотчётности, налетевшей на семейство Бронте с неотступным мором. Книга, начинающаяся с описания могильной плиты в старой церкви, настраивает на безысходный лад.
Сначала от чахотки умирает мать семейства, затем, «в школьные годы чудесные», две младших сестры, потом, гораздо позже, но не менее трагично, умирают ещё две, успевшие вкусить сладость писательства и даже прославиться.
Их смерть оказывается разделённой уходом их родного брата, изводившего себя опиумом и алкоголем из-за большой любви к замужней женщине (Гаскелл её ненавидит - на момент выхода книги, та ещё не просто была жива, но блистала в лондонском свете), главным светоча семейства Бронте.
Единственный отпрыск мужеского пола, он считался самым талантливым и подающим надежды, вся семейная экономика работала на то, чтобы дать ему образование и подъёмные, тогда как чахоточные, бледнее бледного, сёстры, работавшие с утра и до вечера, никогда не относились к себе серьёзно.
Они и писали-то - сколько себя помнили, выпускали домашний журнал, сочиняли фантастические и какие угодно романы, чтобы, с одной стороны, отгородиться от тоскливой реальности («что делать нам в деревне?», тем более, в такой как Хауорт, окружённый вересковыми пустошами; тем более в большом, но холодном доме на самой высокой точке деревни, окружённой перенаселённым кладбищем, на котором буквально все Бронте и выросли), а, с другой, чтобы отвлечься от очередных трагических потерь и бесконечного нездоровья, сжигающего всех сестёр изнутри.
Они же все постоянно болели и чахли, гнили живьём, все сильнее и сильнее недомогая, неделями не вставая с постели, причём, непонятно - то ли гнилой, ветреный, промозглый климат в том виноват, то ли дурная наследственность.
Ну, или, действительно, злой рок.
Тайна красной комнаты так и не раскрывается, хотя книга Элизабет Гаскелл открывается подробным описанием сырого йоркширского ландшафта.
А самые частые описания главной героини выглядят примерно так: «Всё ухудшающееся самочувствие в конечном итоге подавило её физически, несмотря на все усилия разума и воли. Она попыталась отогнать мучительные воспоминания, обратившись к творчеству; к тому же издатели постоянно напоминали, что ждут от неё нового романа. «Городок» был начат, однако у мисс Бронте не хватало сил его продолжить…»
Во всём остальном, вне физиологии, Шарлотта оказывается сущим ангелом, хрупким воробушком, мужественно принимающем все удары судьбы, которые, чем дальше в книгу, тем сильнее напоминают древнегреческий рок. Постоянное уединение и недуги сделали её несгибаемо самодостаточной, самостоятельной, надорванной.
«Покорность, смелость, сила воли, там где они применимы, - вот оружие, с которым мы должны сражаться в долгой битве жизни…»
Явственно проступающее, поверх «рисунка роли» проклятье… Точнее, то, как «римляне и греки» понимали уязвимость и замотивированность любой человеческой жизни, обречённой на водительство потусторонних сил.
Где и как, чем священник Бронте смог прогневать высшие силы, унёсшие всех его детей и оставившие его одного, понять невозможно.
Он ведь не просто пережил всё своё семейство, несмотря на то, что самочувствие его было под стать вечному недомоганию дочек, и смог победить катаракту, но и заказал Гаскелл книгу о великой писательнице, дождался её выхода, чтобы отцензурировать в ней некоторые особенности и подробности собственного образа.
Однако, великие викторианские романы, ставшие мировой классикой, своей мощью обязаны именно этому неповторимому сочетанию обстоятельств, выковавших совершенно особенные характеры, сочетающие стойкость и кротость, изящество и диковатость (Шарлотта всю жизнь сторонилась людей, от необходимости идти в гости у неё начиналась сильнейшая мигрень), смирение и эстетический бунт - ведь многие обвиняли книги Бронте в чувственной непристойности.
Тут, конечно, встаёт главный вопрос - нужно ли читать «Грозовой перевал» и «Учителя», когда биография Гаскелл даёт практически полное представление о дискурсе и его каноне. Отвлечённый сюжет (Шарлотте было важно выдумывать его от начала до конца, лишь в отдельных опорных точках опираясь на подобие реальности) отвлекает от самого главного - сублимированного ужаса и страха перед жизнью, для выражения которого и придуманы все эти любовные истории (особенно это касается почти всего «Грозового перевала» и тех томов «Джейн Эйр», «Агнес Грей» и «Городка», что писались под непосредственным впечатлением от недавних потерь, каждая из которых казалась непереносимой и, потому, последней), являющиеся декором к эмоциям, напрочь захлёстывающим начинающих писательниц, которым так и не удалось развиться во что-нибудь хоть сколько-то зрелое.
За исключением, разумеется, Шарлотты, от которой, как-никак, осталось три полноценных, законченных романа и прожившей чуть больше остальных девочек, познакомившейся с Теккереем и ставшей женщиной.
Умерла она, как думают, не от чахотки, считавшейся тогда изысканной, но и безнадёжной, но от заболевания печени.
Так что вряд ли наследственность. Скорее всего, проклятье. Ну, или злой рок. Как есть злой.
Это сейчас, почти два века спустя, все эти документы многократно переизданы и обкатаны исследователями, а для первой истории жизни автора «Джейн Эйр» они оказываются прямым стилистическим продолжением плотного и насыщенного повествования.
Несмотря на то, что «Жизнь Шарлотты Бронте» - книга одной писательницы про другую, «вопросы литературы» занимают здесь далеко не самое первое место.
Шарлотта осознала себя литератором незадолго до своей преждевременной смерти в 38 лет, когда после публикации «Джейн Эйр» на неё свалилась непредсказуемая популярность, впрочем, практически никак не изменившая её жизнь в деревенской глуши (единственное чем Гаскелл, впрочем вслед за Бронте, злоупотребляет, так это словосочетанием «вересковые пустоши», порой встречающиеся по нескольку раз на книжный разворот), главная его сущность - сестры, дочери, а, главное, бесконечно одинокого и настолько больного и страдающего человека, участь которого уже не способны изменить никакие внешние обстоятельства.
То есть, нам предлагают проследить судьбу не литератора (представителя определённой профессии), но совершенно особого человека (впрочем, и писательницей-то Шарлотта была совершенно особенной - стихийной и, будто бы, подневольной - вне рамок и стереотипов своего ремесла, а так же хотя бы какого-нибудь влияния "писательского цеха", её впечатлительную и нежную психику совсем практически не затронувшего).
Опытная романистка, Гаскелл превращает жизнь Бронте и её святого семейства в классический викторианский роман про тяготенье на всеми несчастливого рока, постепенно сводящего в могилу всех героев. Причём не только второстепенных, но и главных.
Показательно, что книга её делится на две части, каждая из которых, как и положено роману, состоит из безымянных глав. Гаскелл никак не называет их, чтобы как можно дольше сохранить интригу и как можно меньше высказать своего личного (а так же концептуального) отношения к героине.
Надо сказать, что жизнь Бронте, состоящей из физических и нравственных мучений, лишь в самом конце существования заслужившая славу и воздаяние бесконечным страданиям счастливым, хотя и запоздалым (всего за девять месяцев до смерти) замужеством, всячески тому потворствует.
Конечно, можно смещать те или иные акценты её биографии в ту или в иную сторону (переводчик Андрей Степанов в остроумных примечаниях показывает, о чём именно умалчивала Гаскелл и как, от издания к изданию, меняла текст, приноравливаясь к требованиям «наследников» и «упомянутых лиц»), но саму-то событийную канву уже не изменишь…
Нужно ли говорить, что Гаскелл сделала из своей героини - идеальную викторианскую фигуру, окружённую своим временем, как тем самым янтарём, на блеск и прозрачность которого работают все детали повествования. В том числе то, что автор его принадлежит к той же самой эпистеме, что и главная героиня.
Вот и для меня фигура Шарлотты и её сестёр стала олицетворением викторианской культуры еще со школьных времён и самого первого абзаца эссе Марины Цветаевой «Мой Пушкин»: «Начинается как глава настольного романа всех наших бабушек и матерей - Jane Eyre - Тайна красной комнаты.
В красной комнате был тайный шкаф. Но до тайного шкафа было другое, была картина в спальне матери - «Дуэль»…»
О том, что Цветаева описывает реальный интерьер особняка основателя Пушкинского музея (как и то, что эссе, вообще-то, про русского поэта и специфические черты русской культуры) осознаёшь гораздо позднее и уже в сознательном возрасте, словно бы вынырнув из морока таинственной сказки.
В детстве же резонирует же ощущение тайны, переданное через словосочетания «красная комната» и «тайный шкаф».
Сейчас уже не помнят, что в СССР Цветаева была практически под запретом. Правоверное Южно-Уральское книжное издательство (ЮУКИ), ничем не отличавшееся от своих провинциальных собратьев, однажды, правда, отличилось на всю страну, издав сборник «Мой Пушкин», обладать которым было больше, чем престижно.
Долгие годы, в других городах, узнав о челябинском происхождении, тебя (меня, моих знакомых, Нину Михайловну Ворошнину) неоднократно спрашивали про этот небольшой, но такой важный сборник.
Конечно же, он был у нас дома, как и несколько томов «Литературной энциклопедии», которые, опять же школьником в интеллектуально бессознательном возрасте, я читал насквозь, узнавая новых писателей и любуясь затейливыми иллюстрациями.
Небольшую статью о творчестве сестёр Бронте в ней иллюстрировал изящный рисунок трёх девичьих головок, хрупкость которых, странным образом, переходила в болезненный, но явный эротизм: ужасная, полустёртая советская полиграфия перекидывала странный мостик к давно минувшей и, вроде как, классово чуждой эпохе.
Викторианской жизни положено сгибаться под гнетом какой-то безотчётности, налетевшей на семейство Бронте с неотступным мором. Книга, начинающаяся с описания могильной плиты в старой церкви, настраивает на безысходный лад.
Сначала от чахотки умирает мать семейства, затем, «в школьные годы чудесные», две младших сестры, потом, гораздо позже, но не менее трагично, умирают ещё две, успевшие вкусить сладость писательства и даже прославиться.
Их смерть оказывается разделённой уходом их родного брата, изводившего себя опиумом и алкоголем из-за большой любви к замужней женщине (Гаскелл её ненавидит - на момент выхода книги, та ещё не просто была жива, но блистала в лондонском свете), главным светоча семейства Бронте.
Единственный отпрыск мужеского пола, он считался самым талантливым и подающим надежды, вся семейная экономика работала на то, чтобы дать ему образование и подъёмные, тогда как чахоточные, бледнее бледного, сёстры, работавшие с утра и до вечера, никогда не относились к себе серьёзно.
Они и писали-то - сколько себя помнили, выпускали домашний журнал, сочиняли фантастические и какие угодно романы, чтобы, с одной стороны, отгородиться от тоскливой реальности («что делать нам в деревне?», тем более, в такой как Хауорт, окружённый вересковыми пустошами; тем более в большом, но холодном доме на самой высокой точке деревни, окружённой перенаселённым кладбищем, на котором буквально все Бронте и выросли), а, с другой, чтобы отвлечься от очередных трагических потерь и бесконечного нездоровья, сжигающего всех сестёр изнутри.
Они же все постоянно болели и чахли, гнили живьём, все сильнее и сильнее недомогая, неделями не вставая с постели, причём, непонятно - то ли гнилой, ветреный, промозглый климат в том виноват, то ли дурная наследственность.
Ну, или, действительно, злой рок.
Тайна красной комнаты так и не раскрывается, хотя книга Элизабет Гаскелл открывается подробным описанием сырого йоркширского ландшафта.
А самые частые описания главной героини выглядят примерно так: «Всё ухудшающееся самочувствие в конечном итоге подавило её физически, несмотря на все усилия разума и воли. Она попыталась отогнать мучительные воспоминания, обратившись к творчеству; к тому же издатели постоянно напоминали, что ждут от неё нового романа. «Городок» был начат, однако у мисс Бронте не хватало сил его продолжить…»
Во всём остальном, вне физиологии, Шарлотта оказывается сущим ангелом, хрупким воробушком, мужественно принимающем все удары судьбы, которые, чем дальше в книгу, тем сильнее напоминают древнегреческий рок. Постоянное уединение и недуги сделали её несгибаемо самодостаточной, самостоятельной, надорванной.
«Покорность, смелость, сила воли, там где они применимы, - вот оружие, с которым мы должны сражаться в долгой битве жизни…»
Явственно проступающее, поверх «рисунка роли» проклятье… Точнее, то, как «римляне и греки» понимали уязвимость и замотивированность любой человеческой жизни, обречённой на водительство потусторонних сил.
Где и как, чем священник Бронте смог прогневать высшие силы, унёсшие всех его детей и оставившие его одного, понять невозможно.
Он ведь не просто пережил всё своё семейство, несмотря на то, что самочувствие его было под стать вечному недомоганию дочек, и смог победить катаракту, но и заказал Гаскелл книгу о великой писательнице, дождался её выхода, чтобы отцензурировать в ней некоторые особенности и подробности собственного образа.
Однако, великие викторианские романы, ставшие мировой классикой, своей мощью обязаны именно этому неповторимому сочетанию обстоятельств, выковавших совершенно особенные характеры, сочетающие стойкость и кротость, изящество и диковатость (Шарлотта всю жизнь сторонилась людей, от необходимости идти в гости у неё начиналась сильнейшая мигрень), смирение и эстетический бунт - ведь многие обвиняли книги Бронте в чувственной непристойности.
Тут, конечно, встаёт главный вопрос - нужно ли читать «Грозовой перевал» и «Учителя», когда биография Гаскелл даёт практически полное представление о дискурсе и его каноне. Отвлечённый сюжет (Шарлотте было важно выдумывать его от начала до конца, лишь в отдельных опорных точках опираясь на подобие реальности) отвлекает от самого главного - сублимированного ужаса и страха перед жизнью, для выражения которого и придуманы все эти любовные истории (особенно это касается почти всего «Грозового перевала» и тех томов «Джейн Эйр», «Агнес Грей» и «Городка», что писались под непосредственным впечатлением от недавних потерь, каждая из которых казалась непереносимой и, потому, последней), являющиеся декором к эмоциям, напрочь захлёстывающим начинающих писательниц, которым так и не удалось развиться во что-нибудь хоть сколько-то зрелое.
За исключением, разумеется, Шарлотты, от которой, как-никак, осталось три полноценных, законченных романа и прожившей чуть больше остальных девочек, познакомившейся с Теккереем и ставшей женщиной.
Умерла она, как думают, не от чахотки, считавшейся тогда изысканной, но и безнадёжной, но от заболевания печени.
Так что вряд ли наследственность. Скорее всего, проклятье. Ну, или злой рок. Как есть злой.