Лондон как предчувствие
Давно хотел провести такой «следственный эксперимент»: описать ощущения от города до того, как ты в первый раз в него попадаешь. С тем, чтобы затем можно было сравнить «картинку» и почувствовать разницу. В этот раз чистота эксперимента усугубляется дебютом в новой стране и в новом языке. Это же, вообще-то, круто оказаться внутри капсулы английского языка - в Лондоне, который, к тому же, мне пару раз снился.
Есть несколько городов, которые снятся (Харьков, например) непередаваемым сочетанием пространственных и временных эмоций, непонятно откуда берущихся. Явно же, что не из фильмов и не из книг - Лондон приходит ко мне не из Диккенса и Лоуча, но вербализацией моей собственной внутренней матрицы. Одной из. Залетели на территорию Белоруссии. Эти карты имеют больше отношения к физиологии, нежели к рацио, к каким-то не выходящим на поверхность телодвижениям и даже внутренней жизни организма, заявляющего о себе через привычные человеку знаковые системы. Метафора города как организма буквальна и, оттого, безотказна. Углубляясь в топоним, движешься вглубь собственной неочевидности, вдруг оказываясь внутри многократно разбухшей карты, в миллионы раз превышающей тело наблюдателя.
Такие трипы посещают именно в новых местах, не только снимающих с восприятия стружку стереотипности, но и позволяющих какое-то время побыть не собой - тем городом, который надо пережить и усвоить. Помню схожие ощущения от Стамбула, когда переходя мост через Босфор, однажды, я вдруг почувствовал себя нервным импульсом внутри чьих-то чужих извилин, судорогой аминокислот, мыслительным сгустком, практически лишённым телесности. Было это в прошлом сентябре, столь непохожем на нынешний. Зато эта моя поездка в Лондон методологически схожа с прошлогодним вояжем без какого бы то галстука плана, без путеводителя. На живую нитку. И «по казённой надобности», то есть, с неким внешним делом, как раз и служащим пуповиной, соединяющей с реальностью.
Пересекли границу Польши. Иначе так легко потеряться: есть же такая фигура то ли сюжета, то ли речи про тотальную заброшенность (одиночество в толпе, экзистенциальную изжогу, отделяющуюся от восприятия чем-то вроде носовой слизи), которая всегда ощущается когда её нет (потому что когда ъект находится внутри заброшенности он переживает совершенно другие категории), похожую на спуск по бесконечной гранитной лестнице.
Собственно, поехать в какой-нибудь незнакомый населённый пункт, где говорят не на родном языке и всё привычное устроено немного иначе, и есть воплощение такой заброшенности per se. Даже самой страшной ночью не испытаешь того, что окружает сознание на солнечной стороне столичной улицы в полдень. И крик всех мужчин всех времён: «Что я тут делаю? Как я здесь оказался?», вообще-то, справедливый для любого жизненного момента, обретает в таких одиноких поездках последнюю остроту. Ведь если в «обычной жизни» мы оказываемся там, где оказываемся, благодаря (вопреки) розе нескончаемых обстоятельств (роза есть роза есть роза есть роза), экзистенциальное путешествие всегда нарочно, почти всегда искусственно сконструировано как повод к ненаписанному тексту (необязательно написанному, ок, необязательно запечатлённому, но, зато, обязательно облечённому в облачные, ибо бессознательные буквы).
Но ближе к Лондону. Мы же теперь над Германией. То, как ты себя представляешь изнутри (даже если ты не город) сильно отличается от того, как видят тебя другие. Спускаясь по гранитной набережной куда-то к воде, прыгаешь через ступеньку, точно старшеклассник. И откуда в теле приятная гибкость образуется? Из одной только игры воображения, вдруг захотевшего стать древесным соком виноградной лозы и, оттого, сублимирующего умозрительную гибкость, в то время как другие (прохожие, например) видит старого, облезлого козла, еле тащащего ноги (одышка, пот, взгляд, отрешённо, как при мастурбации, блуждающий по сторонам) - кто для материи-истории более ценен? Если учитывать силу назначающего жеста и глубинного самопозиционирования - мы то, что мы о себе думаем. И насколько другие территории и места, которые мы пропускаем через себя, тоже соответствуют стихийным играм разума?
Мне всё чаще кажется, что больших городов попросту не существует. Есть набор автопортретов, разбрасываемых нами по пути. Эти личины устойчивы и состоят из набора повторяющихся признаков, однако вечные мгновенные перемены («блики» и «складки» постоянных перемен и никуда не ведущих «становлений») рассеивают их содержание до полной дисперсности. Мой Лондон возникает из сна, как из самой что ни на есть глубины. Только оттуда можно рассмотреть его как некую цельность. Цельную хотя бы и отчасти.
Впрочем, я уже знаю, что это человеческое воображение работает с пространством (один из приоритетных режимов) на высоте птичьего полёта. Эмпирика разбивается о данность улиц, плотно заставленных стенами разной плотности и проницаемости. В реале слишком много преград, заслоняющих человеческое измерение, хотя Лондон, как я его понимаю, один из самых человеческих городов.
Но во мне он ещё более низкоросл - такое ощущение, что это город, в основном, состоящий из «загорода» - стихийно организованной живой, зелёной жизни, превращающей его практически в одну сплошную окраину. На границе нет линейности, определённости, геометрия размыта. Памятники и музеи (достопримечательности) всегда не здесь (там, где я теперь), но в другой стороне, до которой ещё нужно добраться. Видимо, на метро, так как элегия в духе Коро не предполагает большого количества асфальта.
Это как если ты живёшь в каком-нибудь доме отдыха и выходишь за его ворота. Перед взором открывается панорама, вглубь которой уходит деревенская дорога, упирающаяся в речной берег. Разумеется, теряющийся в дымке (противоположной земли уже не видно, хотя там, на том берегу, сплошные барбизонцы - Милле, Добиньи, кто там у них ещё?), сгущающийся клочьями цветовых островов, так как Лондон воображения структурно напоминает Венецию - хотя и на гораздо большей площади и с гораздо меньшим количеством каналов и мостов (очень уж все эти острова, курящиеся акварельными красками, большие), но, впрочем, без венецианской складчатости. Раз уж это акварель. Но здесь, совершенно по-венециански, отсутствуют средства наземного передвижения и стоит непроницаемая тишина.
Пансионат проживания, оставленный позади (пологий холм, на вершине которого стоит сновидец, сбегает к реке, предлагая слишком широкую - панорамную - точку обзора), мгновенно комкается как лист бумаги, смятый кулаком, исчезает из восприятия, сжимается до состояния отправной точки. Наблюдатель - весь устремлённость вперёд, хотя и слишком понятно куда идти: впереди одно и то же - зыбь и топь, окружающая плотные акварельные всхлипы (я вижу из текуче-коричневыми в диапазоне от песчаного до горько-шоколадного, похожими на живописную кору какого-нибудь старого хвойного дерева, но не сухую, как у сосен, а влажную - именно что акварельную) островов, из которых и состоит Лондон, принципиально отказывающийся быть чем-то цельным.
Он как бы заранее превращается в карту-схему сабвея, состоящую из отдельных точек станций, окружённых предощущаемыми достопримечательностями (если быть совсем уж точным - их сияющими контурами, скрывающими нутрянку за ослепительной геометрией внешнего света). Правда, в отличие от натуральной метросхемы, этот Лондон бежит иероглифичности, он - сама суггестия горизонтального китайского свитка, на который нанесены контуры сопредельных территорий. С холма дорога скатывается к реке, у которой, видимо, и должна возникнуть движуха, чтобы пространство сдвинулось с мёртвой точки.
Здесь же, на берегу, который хочется назвать «другой берег» (потому что он всегда - изнанка с многочисленными катушками и узелками) царит безмятежность, так похожая на туман или попросту на сценический дым. Элегия незастроенного пространства - возможно, здесь много построек, но их, пока ландшафт курится, не видно, они упрятаны в фон, в буйно разросшийся кустарник, напоминающий итальянскую природу в изображении Сильвестра Щедрина, то есть, как бы всегда немного жирную, засаленную, смазанную сливочным маслом. Эти кусты, с одной стороны, покрыты панцирем и хрустящей корочкой, но, с другой, это вполне себе буйная, сочная зелень, только-только начинающая деревенеть, когда июль заворачивает в сторону осени и обильные ночные дожди ломают хребет лета. Его уже не восстановить в полном объёме.
Свиток и панорама, снятая медленной, a la Tarkovsky, камерой будет всегда предлагать промежуток, но не итог. Лондон - это всегда где-то в другом месте, в недостижимом, непостижимом центре, постоянно отодвигающемся, точно линия горизонта. Лондон - это процесс того самого бегства, которое нужно постоянно усиливать (увеличивать скорость) для того, чтобы остаться на месте. Думаю, именно так хочется переживать простор малоэтажности, не заслоняющей неба. Из-за чего облака становятся частью ландшафта - перепадов земляного давления, связанных с любой системой любых островов, даже и лишённых повышенной складчатости.
Для того, чтобы ввести себя в режим реализма и открыточных видов, требуется неопределённое усилие. Между прочим, сильное, насильное. Несмотря на вопиющую плотность достопримечательностей и полноту путеводителя, пунктумы Лондона неконкретны и ускользают от фиксированных качеств. Возможно, от того, что я никогда не думал о них, как о зрелой реальности, закреплённой за конкретными участками суши. Улицы зияют (именно так: зияют) зрелым отсутствием геометрии, точно буравчик бессознательного проник (кажется, пролетаем Нюрнберг) в глубочайшее прошлое, ещё незастроенное кварталами. Ещё вообще никак и ничем не застроенное.
Приближаясь к Цюриху, где я делаю пересадку, насильно выдёргиваешь себя из описания сна, чтобы перейти к реальному предощущению Лондона. Он представляется мне бесконечной чредой постоянно сменяющихся кварталов (районов, территорий), каждая из которых выражает собственный норов (в Москве и в России этого нет, не осталось, было задушено на корню), что-то вроде конгломерации автономных городов, скреплённых незаметными переходами. Есть некоторая непредсказуемость в порядке их проявления на сцене.
В Цюрихе фрустрация проходит. Уходит. Она рассеивается и только тогда становится окончательно ясно, что она была, что в Москве мы живём под ощутимым «атмосферным давлением». Под непреходящим сгущением, от которого трещат швы. Швейцария пуста и безвидна, она работает как часы. Состыковка складывается без накладок. Уже первые шаги по аэропорту погружают в выцветшую атмосферу фильма из 70-х. Кажется, сейчас на посту контроля (паспорта нигде не спрашивали) появится чувак в клёшах. Надрыв и взрывные бациллы встречи цивилизаций остались за бортом - «швейцарцы» заполняют салон аэробуса повадками сельских жителей, рассаживающихся в рейсовом автобусе. Вид из иллюминатора на аэропорт и огни взлётного поля какие-то особенно отчётливые. Потому что весь день стоит как бы хрустальный, а напоследок кто-то подкрутил ручку резкости (есть такая фича в редактуре Инстаграма, приносящая, впрочем, больше вреда, нежели пользы - но в ночном аэропорту Цюриха она вышла уместной, так как позволила перепрограммировать трезвость в режим плавного скольжения мимо), чтобы самолёт не встречал никаких препятствий.
Здесь же, вроде бы как (если на лице не написано), все свои и девайсы на взлёте выключать не просят (когда взлетали в Домодедово, настойчиво просили убрать комп в ручную кладь), курсы мытья рук над узкой раковиной, размером с шоколадную плитку, вроде, сданы на отлично, ночной Цюрих особенно прекрасен - так как его можно всячески домыслить. Летим через Ла-Манш как будто плывём в гондоле - намеренно или нет, но воротца, отделяющие бизнес-класс от эконома, сделаны фигуристыми носами, совсем как у венецианских лодок (не помню уже их точного названия) по чернозёмной темноте, устроенной примерно так же, как мой умозрительный Лондон.
Кстати, очень похоже: внизу, то там, то здесь, «в листве ночной просветы в небо, что оконца», россыпи огней, гирлянды проспектов, освещённые пустоши майданов, утопленных в непроходимой мгле, точно мы летим над картой-эмблемой млечности, уходящей в буквальную бесконечность. Иногда, когда мы пролетаем над тесно застроенными французскими городами, начинает казаться, что аэробус плывёт по дышащим ещё углям затухающего костра.
Мой невидимый Лондон схож с планетными системами, созвездьями, звездными туманностями и чёрными дырами, намертво сцепленными в спазм единого узла - уже через час, ебж, я смогу испытать его на прочность. Мне не нужно сравнивать точность предсказаний с тем, что свалится на одинокого человека уже завтра - я же знаю, что прав единственной правдой. Потому что своей.
Есть несколько городов, которые снятся (Харьков, например) непередаваемым сочетанием пространственных и временных эмоций, непонятно откуда берущихся. Явно же, что не из фильмов и не из книг - Лондон приходит ко мне не из Диккенса и Лоуча, но вербализацией моей собственной внутренней матрицы. Одной из. Залетели на территорию Белоруссии. Эти карты имеют больше отношения к физиологии, нежели к рацио, к каким-то не выходящим на поверхность телодвижениям и даже внутренней жизни организма, заявляющего о себе через привычные человеку знаковые системы. Метафора города как организма буквальна и, оттого, безотказна. Углубляясь в топоним, движешься вглубь собственной неочевидности, вдруг оказываясь внутри многократно разбухшей карты, в миллионы раз превышающей тело наблюдателя.
Такие трипы посещают именно в новых местах, не только снимающих с восприятия стружку стереотипности, но и позволяющих какое-то время побыть не собой - тем городом, который надо пережить и усвоить. Помню схожие ощущения от Стамбула, когда переходя мост через Босфор, однажды, я вдруг почувствовал себя нервным импульсом внутри чьих-то чужих извилин, судорогой аминокислот, мыслительным сгустком, практически лишённым телесности. Было это в прошлом сентябре, столь непохожем на нынешний. Зато эта моя поездка в Лондон методологически схожа с прошлогодним вояжем без какого бы то галстука плана, без путеводителя. На живую нитку. И «по казённой надобности», то есть, с неким внешним делом, как раз и служащим пуповиной, соединяющей с реальностью.
Пересекли границу Польши. Иначе так легко потеряться: есть же такая фигура то ли сюжета, то ли речи про тотальную заброшенность (одиночество в толпе, экзистенциальную изжогу, отделяющуюся от восприятия чем-то вроде носовой слизи), которая всегда ощущается когда её нет (потому что когда ъект находится внутри заброшенности он переживает совершенно другие категории), похожую на спуск по бесконечной гранитной лестнице.
Собственно, поехать в какой-нибудь незнакомый населённый пункт, где говорят не на родном языке и всё привычное устроено немного иначе, и есть воплощение такой заброшенности per se. Даже самой страшной ночью не испытаешь того, что окружает сознание на солнечной стороне столичной улицы в полдень. И крик всех мужчин всех времён: «Что я тут делаю? Как я здесь оказался?», вообще-то, справедливый для любого жизненного момента, обретает в таких одиноких поездках последнюю остроту. Ведь если в «обычной жизни» мы оказываемся там, где оказываемся, благодаря (вопреки) розе нескончаемых обстоятельств (роза есть роза есть роза есть роза), экзистенциальное путешествие всегда нарочно, почти всегда искусственно сконструировано как повод к ненаписанному тексту (необязательно написанному, ок, необязательно запечатлённому, но, зато, обязательно облечённому в облачные, ибо бессознательные буквы).
Но ближе к Лондону. Мы же теперь над Германией. То, как ты себя представляешь изнутри (даже если ты не город) сильно отличается от того, как видят тебя другие. Спускаясь по гранитной набережной куда-то к воде, прыгаешь через ступеньку, точно старшеклассник. И откуда в теле приятная гибкость образуется? Из одной только игры воображения, вдруг захотевшего стать древесным соком виноградной лозы и, оттого, сублимирующего умозрительную гибкость, в то время как другие (прохожие, например) видит старого, облезлого козла, еле тащащего ноги (одышка, пот, взгляд, отрешённо, как при мастурбации, блуждающий по сторонам) - кто для материи-истории более ценен? Если учитывать силу назначающего жеста и глубинного самопозиционирования - мы то, что мы о себе думаем. И насколько другие территории и места, которые мы пропускаем через себя, тоже соответствуют стихийным играм разума?
Мне всё чаще кажется, что больших городов попросту не существует. Есть набор автопортретов, разбрасываемых нами по пути. Эти личины устойчивы и состоят из набора повторяющихся признаков, однако вечные мгновенные перемены («блики» и «складки» постоянных перемен и никуда не ведущих «становлений») рассеивают их содержание до полной дисперсности. Мой Лондон возникает из сна, как из самой что ни на есть глубины. Только оттуда можно рассмотреть его как некую цельность. Цельную хотя бы и отчасти.
Впрочем, я уже знаю, что это человеческое воображение работает с пространством (один из приоритетных режимов) на высоте птичьего полёта. Эмпирика разбивается о данность улиц, плотно заставленных стенами разной плотности и проницаемости. В реале слишком много преград, заслоняющих человеческое измерение, хотя Лондон, как я его понимаю, один из самых человеческих городов.
Но во мне он ещё более низкоросл - такое ощущение, что это город, в основном, состоящий из «загорода» - стихийно организованной живой, зелёной жизни, превращающей его практически в одну сплошную окраину. На границе нет линейности, определённости, геометрия размыта. Памятники и музеи (достопримечательности) всегда не здесь (там, где я теперь), но в другой стороне, до которой ещё нужно добраться. Видимо, на метро, так как элегия в духе Коро не предполагает большого количества асфальта.
Это как если ты живёшь в каком-нибудь доме отдыха и выходишь за его ворота. Перед взором открывается панорама, вглубь которой уходит деревенская дорога, упирающаяся в речной берег. Разумеется, теряющийся в дымке (противоположной земли уже не видно, хотя там, на том берегу, сплошные барбизонцы - Милле, Добиньи, кто там у них ещё?), сгущающийся клочьями цветовых островов, так как Лондон воображения структурно напоминает Венецию - хотя и на гораздо большей площади и с гораздо меньшим количеством каналов и мостов (очень уж все эти острова, курящиеся акварельными красками, большие), но, впрочем, без венецианской складчатости. Раз уж это акварель. Но здесь, совершенно по-венециански, отсутствуют средства наземного передвижения и стоит непроницаемая тишина.
Пансионат проживания, оставленный позади (пологий холм, на вершине которого стоит сновидец, сбегает к реке, предлагая слишком широкую - панорамную - точку обзора), мгновенно комкается как лист бумаги, смятый кулаком, исчезает из восприятия, сжимается до состояния отправной точки. Наблюдатель - весь устремлённость вперёд, хотя и слишком понятно куда идти: впереди одно и то же - зыбь и топь, окружающая плотные акварельные всхлипы (я вижу из текуче-коричневыми в диапазоне от песчаного до горько-шоколадного, похожими на живописную кору какого-нибудь старого хвойного дерева, но не сухую, как у сосен, а влажную - именно что акварельную) островов, из которых и состоит Лондон, принципиально отказывающийся быть чем-то цельным.
Он как бы заранее превращается в карту-схему сабвея, состоящую из отдельных точек станций, окружённых предощущаемыми достопримечательностями (если быть совсем уж точным - их сияющими контурами, скрывающими нутрянку за ослепительной геометрией внешнего света). Правда, в отличие от натуральной метросхемы, этот Лондон бежит иероглифичности, он - сама суггестия горизонтального китайского свитка, на который нанесены контуры сопредельных территорий. С холма дорога скатывается к реке, у которой, видимо, и должна возникнуть движуха, чтобы пространство сдвинулось с мёртвой точки.
Здесь же, на берегу, который хочется назвать «другой берег» (потому что он всегда - изнанка с многочисленными катушками и узелками) царит безмятежность, так похожая на туман или попросту на сценический дым. Элегия незастроенного пространства - возможно, здесь много построек, но их, пока ландшафт курится, не видно, они упрятаны в фон, в буйно разросшийся кустарник, напоминающий итальянскую природу в изображении Сильвестра Щедрина, то есть, как бы всегда немного жирную, засаленную, смазанную сливочным маслом. Эти кусты, с одной стороны, покрыты панцирем и хрустящей корочкой, но, с другой, это вполне себе буйная, сочная зелень, только-только начинающая деревенеть, когда июль заворачивает в сторону осени и обильные ночные дожди ломают хребет лета. Его уже не восстановить в полном объёме.
Свиток и панорама, снятая медленной, a la Tarkovsky, камерой будет всегда предлагать промежуток, но не итог. Лондон - это всегда где-то в другом месте, в недостижимом, непостижимом центре, постоянно отодвигающемся, точно линия горизонта. Лондон - это процесс того самого бегства, которое нужно постоянно усиливать (увеличивать скорость) для того, чтобы остаться на месте. Думаю, именно так хочется переживать простор малоэтажности, не заслоняющей неба. Из-за чего облака становятся частью ландшафта - перепадов земляного давления, связанных с любой системой любых островов, даже и лишённых повышенной складчатости.
Для того, чтобы ввести себя в режим реализма и открыточных видов, требуется неопределённое усилие. Между прочим, сильное, насильное. Несмотря на вопиющую плотность достопримечательностей и полноту путеводителя, пунктумы Лондона неконкретны и ускользают от фиксированных качеств. Возможно, от того, что я никогда не думал о них, как о зрелой реальности, закреплённой за конкретными участками суши. Улицы зияют (именно так: зияют) зрелым отсутствием геометрии, точно буравчик бессознательного проник (кажется, пролетаем Нюрнберг) в глубочайшее прошлое, ещё незастроенное кварталами. Ещё вообще никак и ничем не застроенное.
Приближаясь к Цюриху, где я делаю пересадку, насильно выдёргиваешь себя из описания сна, чтобы перейти к реальному предощущению Лондона. Он представляется мне бесконечной чредой постоянно сменяющихся кварталов (районов, территорий), каждая из которых выражает собственный норов (в Москве и в России этого нет, не осталось, было задушено на корню), что-то вроде конгломерации автономных городов, скреплённых незаметными переходами. Есть некоторая непредсказуемость в порядке их проявления на сцене.
В Цюрихе фрустрация проходит. Уходит. Она рассеивается и только тогда становится окончательно ясно, что она была, что в Москве мы живём под ощутимым «атмосферным давлением». Под непреходящим сгущением, от которого трещат швы. Швейцария пуста и безвидна, она работает как часы. Состыковка складывается без накладок. Уже первые шаги по аэропорту погружают в выцветшую атмосферу фильма из 70-х. Кажется, сейчас на посту контроля (паспорта нигде не спрашивали) появится чувак в клёшах. Надрыв и взрывные бациллы встречи цивилизаций остались за бортом - «швейцарцы» заполняют салон аэробуса повадками сельских жителей, рассаживающихся в рейсовом автобусе. Вид из иллюминатора на аэропорт и огни взлётного поля какие-то особенно отчётливые. Потому что весь день стоит как бы хрустальный, а напоследок кто-то подкрутил ручку резкости (есть такая фича в редактуре Инстаграма, приносящая, впрочем, больше вреда, нежели пользы - но в ночном аэропорту Цюриха она вышла уместной, так как позволила перепрограммировать трезвость в режим плавного скольжения мимо), чтобы самолёт не встречал никаких препятствий.
Здесь же, вроде бы как (если на лице не написано), все свои и девайсы на взлёте выключать не просят (когда взлетали в Домодедово, настойчиво просили убрать комп в ручную кладь), курсы мытья рук над узкой раковиной, размером с шоколадную плитку, вроде, сданы на отлично, ночной Цюрих особенно прекрасен - так как его можно всячески домыслить. Летим через Ла-Манш как будто плывём в гондоле - намеренно или нет, но воротца, отделяющие бизнес-класс от эконома, сделаны фигуристыми носами, совсем как у венецианских лодок (не помню уже их точного названия) по чернозёмной темноте, устроенной примерно так же, как мой умозрительный Лондон.
Кстати, очень похоже: внизу, то там, то здесь, «в листве ночной просветы в небо, что оконца», россыпи огней, гирлянды проспектов, освещённые пустоши майданов, утопленных в непроходимой мгле, точно мы летим над картой-эмблемой млечности, уходящей в буквальную бесконечность. Иногда, когда мы пролетаем над тесно застроенными французскими городами, начинает казаться, что аэробус плывёт по дышащим ещё углям затухающего костра.
Мой невидимый Лондон схож с планетными системами, созвездьями, звездными туманностями и чёрными дырами, намертво сцепленными в спазм единого узла - уже через час, ебж, я смогу испытать его на прочность. Мне не нужно сравнивать точность предсказаний с тем, что свалится на одинокого человека уже завтра - я же знаю, что прав единственной правдой. Потому что своей.