"Меж двух революций" Андрея Белого
Третья часть мемуаров, на самом деле, состоит из двух томов - четвёртый, заключительный (начинается с возвращения Андрея и Аси из путешествия по Европе, Тунису, Египту и Палестине) оказался не дописан. Он обрывается историей отказа Струве публиковать «Петербург» и оказывается последним текстом, над которым работал писатель. После солнечного удара в Коктебеле, Белого начинают мучить сильные головные боли, он попадает в больницу (а перед этим, как раз надиктовывает последние главы книги жене), откуда уже не выходит. Так что «Меж двух революций» - невыбеленные, лишённые черновика (разумеется, за исключением тех фрагментов, которые Бугаев успел опубликовать рассыпухой). К ним же привыкает большой дневник путешествий, так до сих пор и не обнародованный (поначалу опубликована была лишь его первая часть), в котором Белый спекулирует на экзотических мотивах - вступая, на этом поле, в соревнование с «Тенью птицы», идеальной книгой ориентальных путешествий Ивана Бунина.
Впрочем, путешествие, похожее на интеллектуальное приключение (поскольку радикально повлияло на мировоззрение писателя, показав ему кризис Европы и окончательно сделав беспартийным большевиком) - только один из сегментов мемуарного калейдоскопа. «Между двух революций» построены таким образом, чтобы захватать как можно больше зон и сфер человеческой деятельности. В этом Андрей Белый является прототипом, ну, например, Евгения Евтушенко ( с Блоком и его женой Бугаев разделывается примерно так же, как Евтушенко с отныне безответным Бродским). Я долго не мог понять кого напоминает мне эта захлёбывающаяся страсть быть всем, символистом и марксистом, философом и лектором, поэтом и танцором, филологом, изучающим ямб и репортёром.
То, что Белый выпиливает из себя революционера - дань страху и времени, в котором всё это надиктовывалось (в этой связи, больше всего меня волнует вопрос фирменного писательского синтаксиса - он-то у него тут свой или заёмный?), но всё прочее, фиксирующее статус ещё одного «центрового из поднебесья», который, вроде бы, и везде (если смотреть на карту Серебряного века), но, с другой стороны, явно вне мод и поклонений, как-то на прохладную особицу, - оно же именно вот эту неуверенность в себе и за собой таким подходом закрепляет. Ибо сам жанр мемуаров - удел проигравшего: победители воспоминаний не пишут, им некогда, они же плодами побед своих наслаждаются. Ну, или новыми делами, способными привести к новым победам.
За исключением, разве что, Надежды Мандельштам, не имевшей возможности высказаться в другом жанре, практически любой мемуарист - лузер из одного только факта работы над ошибками и неумения из стана тех, кто пишет, перейти в стан тех о ком пишут.
Это же крайне интересный момент внутреннего композиционного противоречия - фактура вопиёт о собственной главности (а без меня здесь ничего бы не стояло), интонация захлёбывается в соплях и слезах тотальной неуверенности, выраженной в скороговорке и перечислительных элементах (в списке все равны, никто особо не выделен), ну и сам жанр (будто бы не оправдываясь, переписываем картину мира под себя) символизирует тотальный упадок и последний шанс выбраться из завала.
Лояльность революционерам (оказывается, Белый всю жизнь только и делал, что мучился от социальной и политической несправедливости, приближая, по возможности, счастье всеобщего равенства) оказывается точкой входа в пространство манипулятивного: она показывает, как в угоду тенденции, можно переписать не только собственную жизнь, но и логику всей эпохи. Причём, уже даже неважно, искренне этот подгон делается или из «корыстных» побуждений: перед гробом любой исход оказывается трагическим.
Притянутость большевизма за уши, впрочем, не скрывается; вскрытие приёма происходит автоматически - как у человека, не наблюдающего себя со стороны и озадаченного чем-то иным, совершенно «третьим», будто бы, до поры, до времени, не видимого со стороны.
«Говоря о лекциях, следует упомянуть о причинах, их вызвавших; они, во-первых, давали мне свободу в форме высказывания; и в «Весах», и в газете я был стиснут размером; «Весы» - журнал карликовый; были и другие причины, которые временами тащили на кафедру; на вечера, лекции, чтения, устраиваемые публично и в частных квартирах, смотрел я как на повинность; эти вечера проводились якобы с «легальной» благотворительной целью; на самом деле, сборы шли в пользу тогда нелегальных организаций; так иные мои публичные лекции и вечера устраивались военной организацией большевиков (на нужды революции, ушедшей в подполье); вот главная причина необходимости вылезать из-за письменного стола и являться на кафедру; в этой единственной форме помощи революционному делу выявилось моё сочувствие к революции; но чтения в пользу военной организации при великолепно поставленном шпионаже имели и риск; но был стимул к тому, что я порой шёл на лекции: через силу; многие левонастроенные писатели охотно отбывали эту повинность; я же подчёркнуто держался с левыми после того, как буржуазия показала мне свою изнанку: и сидением в мамиконяновской газете, и участием в «Столичном утре», и отстранением себя от постоянного сотрудничества в кадетских газетах».
Мемуарист обязательно завязан на знаменитостей - тех, кто может заинтересовать потенциального читателя (если воспоминания посвящены «обычному человеку» «без имени» это уже очерк), поэтому главное усилие Белого здесь уходит на максимально широкий охват персонажей, употреблённых для создания исторической панорамы.
Самый большой очерк тома отдан Жану Жоресу, с которым Белый пересекался в парижском пансионе за табльдотом. Дело даже не в том, что всё общение с «важным деятелем международного социалистического движения» ограничивалось рукопожатиями и прочими бытовыми ритуалами, но в том, что сейчас Жореса, активного политика своей поры, вообще мало кто помнит. Как и какого-нибудь Гришмана (таких имён в «Между двух революций» десятки).
Большую часть своего партактива, впрочем, Белый уже разменял на пятаки в «Начале века», где постоянно забегал вперёд, стараясь создать более привлекательную картинку своей «начальной поры», вот и закидывал удочки в будущее. Особенно когда это касалось «культовых величин», вроде Блока, Брюсова или Бальмонта. А вот про Шестова ему никто не сказал, что это будет круто, вот Белый и пускает его списочным составом, втыкая куда-нибудь в середину перечисления для массовости.
Вполне нормальные и естественные, «слишком человеческие», уловки (ни в коей мере не осуждаю, но лишь констатирую), наблюдать за которыми составляет отдельный интерес. Поскольку том обширный (как любое повествование, струящееся в обратной перспективе из отдалённого прошлого к точке написания, оно постоянно расширяется и развёртывается, всё время укрупняя планы), а истории треугольника с Блоком и его женой хватает меньше, чем на сто первых страниц, нужно же за чем-то следить.
Тем более, что авторский интерес связан здесь не с личными материями, давно отработанными и перегоревшими, но именно что с манёврами, отвоёвывающими для себя у истории как можно больше места. Тут, в центре третьего тома (части «Годы полемики» и «С Москвой кончено») у Белого - явный энергетический провал (возможно связанный с обстоятельствами работы над книгой), из-за чего на передний план начинает лезть не только интенсив, но и экстенсив, подтягивая за собой актуализацию высказывания.
Восторгами от предыдущей части, я, конечно, сглазил впечатление от мемуарной трилогии Андрея Белого в целом. В отличие от атмосферного «Начала века» последние полтора тома «Между двух революций» (причём, судя по замаху, четвёртый том, начинающийся травелогом «Африка», только-только начинал набирать мощь) составлены из нескольких, почти разнонаправленных, книг.
Они рассыпаются из-за авторской неуверенности (физически ощущаешь, как Бугаев перестаёт ориентироваться в советской действительности, непонятно для него куда идущей) и композиционно. Ну, да, текст не закончен, не отделан, из-за чего швы вылезают наружу, подкладка не упрятана как следует, оттоманка не оторочена.
Желание вылиться и наследить, захватать и остаться, лишённое лака, оказывается, таким образом, неприкрытым, голым. Даже не обнажённым. Говорю же, методологически очень на Евтушенко похоже. В том числе и тем, что стихи больше не главное, но их тоже надо писать, раз величают поэтом, а стихи-то, между нами, таксебешные (а в случае Евтушенко и вовсе графоманские).
Все описывают Андрея Белого инфернально порхающим клоуном, танцором, чей козырь - скорость жизни и скорость письма (написано очень много, писалось ему, судя по всему, легко, без напрягов, лилось как речь, нигде, ни на одном из этапов, не задерживаясь), калейдоскопичность и неукоренённость. Фёдор Степун констатировал: «В на редкость богатом и всеохватывающем творчестве Белого нету тверди, причём ни небесной, ни земной…»
Неприкаянность, юродство и бесноватость мирволят смазанной оптике - люди, окружающие такого гоголька, не успевают зафиксироваться его лобную, горящую кость, вежество и горькую украдку. Даже если ты Марина Цветаева (назвавшая свой очерк о Белом «Пленный дух») или Борис Пастернак («изъян излишнего одухотворения», превративший его гений «из силы производительной» «в бесплодную и разрушительную силу…»): очень уж заманчиво смотреть писателю вслед и судить, в основном, по себе. Все же люди, все человеки…
«Как будто я повис на собственных ресницах». Ну, да, они же у Андрея Бугаева, судя по фоточкам, были необычайной длины. Думали, что "он весь такой, в себе", а отмороженность оказалась приёмом, способом отгородиться сразу от всех.
Мемуарные книги Белого дают возможность увидеть первый бал Наташи Ростовой процесс собирания века и впечатлений с другого, умолченного, берега, опускаемого всегда по умолчанию как и всё само собой разумеющееся. Через те самые «голубые глаза и горящую лобную кость», которые безостановочно кружили «по океанским далям своего собственного я, не находя берега, к которому можно было бы причалить… (Ф. Степун)». Точно у него не глаза, но видеокамера, снимающая эпоху в рапиде. В распаде. Внутри покадровой расшифровки этой суетящейся, постоянно и всюду снующей камеры, холодно и темно. Точно автор заранее умер и подглядывает: угадал <с персоналиями, трендами и кадровым составом> или не угадал?
Как Берберова какая-нибудь.
Впрочем, путешествие, похожее на интеллектуальное приключение (поскольку радикально повлияло на мировоззрение писателя, показав ему кризис Европы и окончательно сделав беспартийным большевиком) - только один из сегментов мемуарного калейдоскопа. «Между двух революций» построены таким образом, чтобы захватать как можно больше зон и сфер человеческой деятельности. В этом Андрей Белый является прототипом, ну, например, Евгения Евтушенко ( с Блоком и его женой Бугаев разделывается примерно так же, как Евтушенко с отныне безответным Бродским). Я долго не мог понять кого напоминает мне эта захлёбывающаяся страсть быть всем, символистом и марксистом, философом и лектором, поэтом и танцором, филологом, изучающим ямб и репортёром.
То, что Белый выпиливает из себя революционера - дань страху и времени, в котором всё это надиктовывалось (в этой связи, больше всего меня волнует вопрос фирменного писательского синтаксиса - он-то у него тут свой или заёмный?), но всё прочее, фиксирующее статус ещё одного «центрового из поднебесья», который, вроде бы, и везде (если смотреть на карту Серебряного века), но, с другой стороны, явно вне мод и поклонений, как-то на прохладную особицу, - оно же именно вот эту неуверенность в себе и за собой таким подходом закрепляет. Ибо сам жанр мемуаров - удел проигравшего: победители воспоминаний не пишут, им некогда, они же плодами побед своих наслаждаются. Ну, или новыми делами, способными привести к новым победам.
За исключением, разве что, Надежды Мандельштам, не имевшей возможности высказаться в другом жанре, практически любой мемуарист - лузер из одного только факта работы над ошибками и неумения из стана тех, кто пишет, перейти в стан тех о ком пишут.
Это же крайне интересный момент внутреннего композиционного противоречия - фактура вопиёт о собственной главности (а без меня здесь ничего бы не стояло), интонация захлёбывается в соплях и слезах тотальной неуверенности, выраженной в скороговорке и перечислительных элементах (в списке все равны, никто особо не выделен), ну и сам жанр (будто бы не оправдываясь, переписываем картину мира под себя) символизирует тотальный упадок и последний шанс выбраться из завала.
Лояльность революционерам (оказывается, Белый всю жизнь только и делал, что мучился от социальной и политической несправедливости, приближая, по возможности, счастье всеобщего равенства) оказывается точкой входа в пространство манипулятивного: она показывает, как в угоду тенденции, можно переписать не только собственную жизнь, но и логику всей эпохи. Причём, уже даже неважно, искренне этот подгон делается или из «корыстных» побуждений: перед гробом любой исход оказывается трагическим.
Притянутость большевизма за уши, впрочем, не скрывается; вскрытие приёма происходит автоматически - как у человека, не наблюдающего себя со стороны и озадаченного чем-то иным, совершенно «третьим», будто бы, до поры, до времени, не видимого со стороны.
«Говоря о лекциях, следует упомянуть о причинах, их вызвавших; они, во-первых, давали мне свободу в форме высказывания; и в «Весах», и в газете я был стиснут размером; «Весы» - журнал карликовый; были и другие причины, которые временами тащили на кафедру; на вечера, лекции, чтения, устраиваемые публично и в частных квартирах, смотрел я как на повинность; эти вечера проводились якобы с «легальной» благотворительной целью; на самом деле, сборы шли в пользу тогда нелегальных организаций; так иные мои публичные лекции и вечера устраивались военной организацией большевиков (на нужды революции, ушедшей в подполье); вот главная причина необходимости вылезать из-за письменного стола и являться на кафедру; в этой единственной форме помощи революционному делу выявилось моё сочувствие к революции; но чтения в пользу военной организации при великолепно поставленном шпионаже имели и риск; но был стимул к тому, что я порой шёл на лекции: через силу; многие левонастроенные писатели охотно отбывали эту повинность; я же подчёркнуто держался с левыми после того, как буржуазия показала мне свою изнанку: и сидением в мамиконяновской газете, и участием в «Столичном утре», и отстранением себя от постоянного сотрудничества в кадетских газетах».
Мемуарист обязательно завязан на знаменитостей - тех, кто может заинтересовать потенциального читателя (если воспоминания посвящены «обычному человеку» «без имени» это уже очерк), поэтому главное усилие Белого здесь уходит на максимально широкий охват персонажей, употреблённых для создания исторической панорамы.
Самый большой очерк тома отдан Жану Жоресу, с которым Белый пересекался в парижском пансионе за табльдотом. Дело даже не в том, что всё общение с «важным деятелем международного социалистического движения» ограничивалось рукопожатиями и прочими бытовыми ритуалами, но в том, что сейчас Жореса, активного политика своей поры, вообще мало кто помнит. Как и какого-нибудь Гришмана (таких имён в «Между двух революций» десятки).
Большую часть своего партактива, впрочем, Белый уже разменял на пятаки в «Начале века», где постоянно забегал вперёд, стараясь создать более привлекательную картинку своей «начальной поры», вот и закидывал удочки в будущее. Особенно когда это касалось «культовых величин», вроде Блока, Брюсова или Бальмонта. А вот про Шестова ему никто не сказал, что это будет круто, вот Белый и пускает его списочным составом, втыкая куда-нибудь в середину перечисления для массовости.
Вполне нормальные и естественные, «слишком человеческие», уловки (ни в коей мере не осуждаю, но лишь констатирую), наблюдать за которыми составляет отдельный интерес. Поскольку том обширный (как любое повествование, струящееся в обратной перспективе из отдалённого прошлого к точке написания, оно постоянно расширяется и развёртывается, всё время укрупняя планы), а истории треугольника с Блоком и его женой хватает меньше, чем на сто первых страниц, нужно же за чем-то следить.
Тем более, что авторский интерес связан здесь не с личными материями, давно отработанными и перегоревшими, но именно что с манёврами, отвоёвывающими для себя у истории как можно больше места. Тут, в центре третьего тома (части «Годы полемики» и «С Москвой кончено») у Белого - явный энергетический провал (возможно связанный с обстоятельствами работы над книгой), из-за чего на передний план начинает лезть не только интенсив, но и экстенсив, подтягивая за собой актуализацию высказывания.
Восторгами от предыдущей части, я, конечно, сглазил впечатление от мемуарной трилогии Андрея Белого в целом. В отличие от атмосферного «Начала века» последние полтора тома «Между двух революций» (причём, судя по замаху, четвёртый том, начинающийся травелогом «Африка», только-только начинал набирать мощь) составлены из нескольких, почти разнонаправленных, книг.
Они рассыпаются из-за авторской неуверенности (физически ощущаешь, как Бугаев перестаёт ориентироваться в советской действительности, непонятно для него куда идущей) и композиционно. Ну, да, текст не закончен, не отделан, из-за чего швы вылезают наружу, подкладка не упрятана как следует, оттоманка не оторочена.
Желание вылиться и наследить, захватать и остаться, лишённое лака, оказывается, таким образом, неприкрытым, голым. Даже не обнажённым. Говорю же, методологически очень на Евтушенко похоже. В том числе и тем, что стихи больше не главное, но их тоже надо писать, раз величают поэтом, а стихи-то, между нами, таксебешные (а в случае Евтушенко и вовсе графоманские).
Все описывают Андрея Белого инфернально порхающим клоуном, танцором, чей козырь - скорость жизни и скорость письма (написано очень много, писалось ему, судя по всему, легко, без напрягов, лилось как речь, нигде, ни на одном из этапов, не задерживаясь), калейдоскопичность и неукоренённость. Фёдор Степун констатировал: «В на редкость богатом и всеохватывающем творчестве Белого нету тверди, причём ни небесной, ни земной…»
Неприкаянность, юродство и бесноватость мирволят смазанной оптике - люди, окружающие такого гоголька, не успевают зафиксироваться его лобную, горящую кость, вежество и горькую украдку. Даже если ты Марина Цветаева (назвавшая свой очерк о Белом «Пленный дух») или Борис Пастернак («изъян излишнего одухотворения», превративший его гений «из силы производительной» «в бесплодную и разрушительную силу…»): очень уж заманчиво смотреть писателю вслед и судить, в основном, по себе. Все же люди, все человеки…
«Как будто я повис на собственных ресницах». Ну, да, они же у Андрея Бугаева, судя по фоточкам, были необычайной длины. Думали, что "он весь такой, в себе", а отмороженность оказалась приёмом, способом отгородиться сразу от всех.
Мемуарные книги Белого дают возможность увидеть первый бал Наташи Ростовой процесс собирания века и впечатлений с другого, умолченного, берега, опускаемого всегда по умолчанию как и всё само собой разумеющееся. Через те самые «голубые глаза и горящую лобную кость», которые безостановочно кружили «по океанским далям своего собственного я, не находя берега, к которому можно было бы причалить… (Ф. Степун)». Точно у него не глаза, но видеокамера, снимающая эпоху в рапиде. В распаде. Внутри покадровой расшифровки этой суетящейся, постоянно и всюду снующей камеры, холодно и темно. Точно автор заранее умер и подглядывает: угадал <с персоналиями, трендами и кадровым составом> или не угадал?
Как Берберова какая-нибудь.