Полы с подогревом и разговоры запросто
Но ведь везде, где бы ты ни жил, не только здесь, событию предшествует дорога: в Москве или в Чердачинске обычно выходишь из квартиры сначала в шлюзовую камеру подъезда, затем во двор с тенями, идёшь до метро, едешь, настраиваешься на то, что будет или отвлекаешься. Без дороги ничего же не происходит, не складывается. Просто дело в том, что здесь, в Рамат-Гане, радикально жарко и тщательно выстраеваемая микросреда комнат активно противостоит тому, что вовне, она с окружающей средой находится в явном конфликте. Окно открыть - что вены отворить, а выйти из дома - почти всегда ошибка. Сшибка. Особенно днём, когда погоды стоят ровные, неподвижные, “стабильность - признак гениальности”, как приговаривает Макарова.
До самого вечера жара застревает в околотке и становится неисправимым «всюду», с ней не поборешься, её не объедешь даже на самом навороченном автомобиле, поскольку кондиционер обтекает прогретые потоки, не попадая глубоко внутрь - человека или даже машины. Мазган это только иллюзия решения, позволяющая адаптироваться туловищу внутри Марианской впадины тотального контроля климата над любым телодвижением. Такова данность приручения к вечности, явленной каждому на чуток - каждый день огромная данность, не расчленимая на составляющие, сваливается на человеков. Какое там, на дворе, тысячелетье? Да всё ещё пятница, шабат. Вы, кажется, говорили что-то об адских сковородках, на которых жарятся грешники? Но количество тепла не зависит от личных заслуг или косяков, даже привычка - дело вторичное, наживное. Прозрачное марево алого цвета, переходящего у своих границ в изысканный песчаный - то из чего состоит вселенная, меняющаяся так же редко, как общественные формации. Странно, что Джойс не жил в Израиле - его «Улисс» вполне мог бы стать толщей одного израильского дня, оживающего, раскупоривающего себя, точно бутылка, только во второй половине дня. Битовское «каждый день можно описать как роман, стоит решить только зачем», обретает здесь невиданную раннее полноту - как зачем? Потому что, несмотря похожесть дней друг на друга, все они - маленькие, но трудные победы над собой и окоёмом. Тоже, типа, опыт.
Обсуждали с Леной в машине, пока ехали в музей, местные нравы. Человек, ежедневно противостоящий вечности, по вполне понятным причинам, мало обращает внимания на окружающих людей. На суету. Из бесконечности всё выглядит иначе. В ином агрегатном состоянии. Хотя израильтяне темпераменты и напористы, даже нахальны (хотя без агрессии и фрустрации, подобно мазгану) как любые люди, ответственные перед собой за себя. Конечно, многое идёт от ближневосточной специфики, замешанной на специях, но гораздо важнее тоннельное движение внутри этой стихийной горячки, разливающейся повсеместно от моря и вплоть до пустыни, где жар переходит в состояние закрытого космоса. Важнее самостояние без взгляда извне (оно же харизма), уверенность много преодолевшего и ещё больше преодолевающего организма, ему не на кого пенять и не с кого спрашивать. Самостоятельный человек, хозяин самому себе, почти всегда самоуверен, так как знает, что всему лучшему он обязан не книге, но собственной силе воли, извлекающей его, каждый раз, из этого скучного пекла.
Среда языкового непонимания приподымает окружающий меня этнос. Любой лысый, прожаренный солнцем прохожий, смахивает на Мишеля Фуко - с таким достоинством он вышагивает по Дизенгофф. Вуди Аллены тут ходят стадами, поструктуралисты и творцы авторского кинематографа - толпами, в любом загорелом чудике с аккуратно подстриженной бородкой (намеренно невзрачная тишотка, сланцы на босу ногу, застиранные шорты), вышагивающего по Алленби, мнится создатель рисованного романа, начинающий абстракционист, мастер экслибриса. Во глубине уральских руд, конечно, понимаешь, что, скорее всего, всё это - менеджеры среднего звена или же лавочники, удалившиеся на покой, однако, пляж или бульвар расковычивают набор социальных ролей в сторону твоих собственных пристрастий. Настолько величавы и неторопливы эти павы, скрывающиеся в складках вечереющего города, настолько непредсказуемы чужие маршруты и цели визитов. А когда ничего не знаешь про местное «здесь-бытие», невольно прикидываешь карту-схему на себя, заблуждаешься в духе «я сам обманываться рад». Достоинство достаётся победителю бонусом. Особенно если до смерти пока далеко.
Не отсюда ли это чаемое долголетие, тайну которого нельзя объяснить ни экологией, ни правильным питанием, ни, тем более, климатом? Не отсюда ли покой и неторопливость, придавленные жидким жаром, ровно распределённым, как на картинах Ротко? Плюс, конечно, вечность, явленная как повседневная нагрузка, незаменимая да неизменная. Непосредственно данная нам (им) в ощущениях. То, что, парашютными стропами, волочится за тобой по Москве и Чердачинску, здесь разыгрывается особенно контрастно. Ну, да, то есть, с включением в обмен веществ дополнительного контрастного вещества, из-за чего начинает казаться, что только и делаешь, что сдаёшь анализы или экзамены. Даже если просто спустился в лавку за фруктами.
Время на чужбине движется медленно, первотолчками, а ногти и волосы растут быстрее, чем дома. Нет ничего слаще подрумяненных израильских вечеров, жирных и тягучих, вслед за ленивым шевелением ветра. Слегка подслащённых, с привкусом вспотевшей автомобильной обивки и запахом крема от загара, архитепически завязанного на предвкушение южного отдыха. Тихие вечера ещё, правда, заслужить нужно, добиться как руки неприступной красавицы, до окна которой ещё следует допрыгнуть, исполнить три желания, если не больше. У нас возле дома, на отдельном флагштоке, висит израильский флаг, весь день обвисающий в немоте и усталости. Но стоит солнцу зайти за край парка Сафари, флаг просыпается, стряхивает оцепенение. Он начинает метаться, играть с фонарём, давая таинственные тени, похожие на брачный танец невидимых бабочек. На саспенс, рожденный буквально из ничего. На пустом месте. Такое никакому Вуди Аллену не приснится.