"Побережье Сирта" (1951) Жюльена Грака в переводе В.А. Никитина
Представьте себе роман Кафки, написанный с въедливой дотошностью Пруста, где пространственные ощущения, переведённые в умозрительный план, всё равно никуда не ведут, но, тем не менее, постоянно громоздятся, цепляясь друг за дружку. Идеальную экранизацию "Побережья Сирта" мог бы снять Билл Виолла.
И потому что скорости повествования у него совпадают с плавностью раскручиваемого Граком хронотопа, и оттого, что внешне "Побережье Сирта" напоминает классический, классицистический холст роман (хотя не менее важен для Грака и романтизм в его готическом, уже выдыхающемся изводе), внутри которого произвели сюрреалистическую реновацию, вычистив традиционные не несущие перепонки напрочь. Грак не любил "нового романа" из-за увлечения перекошенными повествовательными техниками и избыточной детализацией, неоднократно критиковал его; однако сделал "Побережье Сирта" вполне типичным "новым романом", поместив его где-то между "Дорогами Фландрии" и "В лабиринте".
Фабула здесь постоянно развивается через массу микрособытий, отзывающихся в читателе тотальной "памятью жанра": Грак во всю эксплуатирует эти привычки, прививая их к холостому ходу никуда не ведущей истории, совсем как в "Твин Пиксе" или в его разбодяженном последыше, "Лосте", написанных и снятых вечность спустя. И даже много вечностей позже, в которых уже "Аустерлиц" В.Г. Зебальда и даже "Третий Рейх" с "Далёкой звездой" Роберто Боланьо стали безусловной классикой.
Главное в этой книге, совсем как в готическом романе, атмосфера - ощущение зыбкости и неопределенности, выписанное предельно детально, с массой тщательно отфильтрованных и снайперски сформулированных моментов, более свойственных неторопливым романам позапрошлых веков.
Многоступенчатые описания природы здесь плавно переходят в отношения людей, а людские состояния рифмуются с жизнью Орсенны, дряхлой, спящей и почти рассыпающейся аристократической республики, напоминающей Венецию (роман Грака содержит массу аллюзий и интертекстуальных отсылок к Светлейшей), хотя Орсенна, тем более, Сирт, самая южная её область, граничащая (правда через море) с враждебным Фаргестаном, находятся гораздо восточнее и южнее Италии, её республик и королевств. Лично я бы поместил ей ближе не к северной Африке, но к Чёрному морю.
Сюда, в Сирт, и посылают из столицы Альдо, молодого аристократа, наделённого неясными полномочиями наблюдателя в полуразрушенное Адмиралтейство у водной границы с Фаргестаном, война с которым началась триста лет назад, после чего подвисла в неопределённости нейтралитета, вооружённого до зубов. В Орсенне совершенно не представляют, что происходит в Фаргестане, являющимся проекцией страхов окончательно одряхлевшей Орсенны: главное не нарушать границу и не делать вообще ничего существенного или хоть сколько бы выбивающегося из многовековых стереотипов.
Помню, когда я читал "Побережье Сирта" первый раз (в самом начале 90-х) у меня было полное ощущение, что Грак описывает апогей советского застоя, который я хорошо знал, а, главное чувствовал. Сила Грака в том, что тончайшие оттенки чувств (как отдельных персонажей или картин природы, так и "диалектики общественной жизни") он переводит в чёткие и точные, отточенные интеллектуальные формулы, имеющие отношение не только к застою в СССР или Австро-венгерской (какой угодно) империи, но и вообще к чему угодно.
От внутренней карты старости любого человеческого тела до описания цикла любовных взаимоотношений между мужчиной и женщиной. Ведь главное здесь, повторюсь, не сюжет, но суггестия, в густом бальзаме которой этот фабульный механизм плавает.
Конечно, фабула фунциклирует не в холостую и куда-нибудь, да приводит (баловство Альдо, от лица которого ведётся рассказ, оказывается спусковым крючком для возобновления военных действий, в которых Орсенна, безусловно, погибнет, а сам он, таким образом, тот самый невольный камушек, что провоцирует консеквентный оползень), да только сумма нарративной прожеванности не равна результату на выходе.
Грак грандиозно играет композиционной перекошенностью каждого романного атома примерно так же, как это делали новые романисты, но без их зубодробительной скуки и занудства. Грак точно ваяет странное, хотя и гармонично сложенное существо, правда, с непропорционально развитой (непомерно раздутой) грудной клеткой, под размеры которой подгоняются уже все остальные части фигуры. Точнее, не подгоняет, но таким образом их выращивает.
В главе "Остров Веццано", впрочем, Грак вскрывает приём и даёт вполне развёрнутое описание своего романа: "Я ещё не вполне освоился с канцелярским стилем письма синьорийских служб и поэтому, когда закончил чтение первого документа, оказавшегося длинной и невероятно многословной инструкцией, то у меня вначале сложилось впечатление, что ко мне в руки попал один из тех разрозненных архивных документов, язык которых полон загадок и намёков, потому что он является частью особой кодовой системы, привычной для посвящённых, к которой нужен специальный, отсутствующий у меня ключ. По отдельности все слова этого текста были мне абсолютно понятны, но общий смысл от меня ускользал. По некоторым трудно объяснимым оборотам фраз, по излишнему нагнетанию эвфемизмов там, где это вовсе и не требовалось, я почувствовал, что автор вкладывал в рассыпанные там и сям совершенно банальные слова не совсем тот смысл, который виделся в них мне…" Там дальше ещё красивее, но если не прерваться сейчас, можно переписать всю вторую часть книги (она небольшая - всего-то триста страниц).
Несмотря на постоянные замедления и демонстративную плавность скольжения "всевидящего ока" читать "Побережье Сирта" одно удовольствие - почти сразу, в первых же сценах отправки Альдо в глухую провинцию (Грак говорил, что здесь на него повлияло начало "Капитанской дочки" Пушкина; Грак вообще многим обязан русской литре, из-за чего избыточный психологизм "Побережья", переданный в превосходном, до старомодности, переводе, кажется едва ли не русской классической прозой с её намеренной рыхлостью и почти обязательной одышкой) становится понятным, что сюрреальные, в духе Дельво и де Кирико, пространства вымышленной страны - метафорически насыщенная площадка для высказывания важных Граку мыслей. Но не на прямую, а опосредовано - через изящные игры, которые ни разу не выходят на поверхность, но резвятся где-то внутри. Бабочки, закрытые в желудке у дельфина.
Именно поэтому "Побережье Сирта" можно понимать как угодно - в нём нет ничего стабильного, кроме структуры-архитектуры. Из-за чего "содержание" поворачивается к каждому читателю "в меру его испорченности" изящной словесностью, как та самая избушка бабы Яги, которую можно крутить в любую сторону. В годину нового застоя "Побережье Сирта" воспринимается, например, как метафора "странной войны", куда Грак угодил так же, как и Сартр, точно так же попав в плен и в зазор между временами, в зону вненаходимости между миром и войной…
Ну, или же про обречённость нынешней стагнации на окончательное разрушение, но не от того, что книга про политику (хотя я бы её рекомендовал конспектировать всей вертикали власти, будь у ней мозг, с самого низа и до кремлёвских звёзд примерно так же, как и "Государя" Макиавелли), она вообще не по политику, она, скорее, про диалектику развития. Грак ценил Гегеля и, видимо, иллюстрировал его "дух истории" и прочие выкладки как мог - с помощью доступных ему худлитовских троп.
Оттого-то Грак всячески избегает "примет времени", в его книге нет телефонов, он избегает даже слова "автомобиль", для того, чтобы вывести ситуацию в какой-то загвазданный плесенью вневременной космос - в баньку с пауками, правда, исполненную по-французски изысканно и со вкусом, без достоевщины. То есть, медленно и печально. Как это теперь делает Билл Виола со вкусом и расстановкой, а Грак начал делать еще в первой половине ХХ века, создав собственный, ни на кого не похожий, перпендикуляр не только к новому роману, но и ко всем прочим стилевым штучкам последних полутора веков.
Эти нарративные открытия, показывающие, что любая фабульная машинерия - условность назначающего жеста (как этому нас научили концептуалисты и постконцептуалисты, которых принято сегодня ценить выше всякой меры, и, наверное, справедливо), полая внутри и забиваемая каким угодно содержанием, кажется мне революционно-эволюционной.
Грака достаточно хорошо переводили в Перестройку (до этого он проходил в СССР как декадент и реакционер "с заблуждениями"), по-русски имеются пять или шесть его романов (хотя, конечно, самое интересное, как всегда, заключено в поздних (в том числе и итальянских) травелогах и записных книжках, которые не переведут никогда), но все они так и существуют на особицу, будто бы никакого Грака никогда не было.
В отличие от Зебальда, этим писателем (он же не еврей, не гей, необщительный эскапист и аполитичный эстет, презиравший литературную жизнь и литературные премии (и, поэтому, отказавшийся от Гонкуров, которыми "Побережье Сирта" пытались удостоить в 1951-м), недолго пребывавший в компартии Франции, но вышедший из неё после пакта Молотова-Риббентропа) никто особенно не занимается и "русскому читателю" забыли объяснить, как это свежо, умно и вообще круто. Между тем, книги Грака висят в сети и не приносят той пользы, какой могли бы.
Этого уже не жаль: каждый имеет ту книжную полку, какую заслуживает.
И потому что скорости повествования у него совпадают с плавностью раскручиваемого Граком хронотопа, и оттого, что внешне "Побережье Сирта" напоминает классический, классицистический холст роман (хотя не менее важен для Грака и романтизм в его готическом, уже выдыхающемся изводе), внутри которого произвели сюрреалистическую реновацию, вычистив традиционные не несущие перепонки напрочь. Грак не любил "нового романа" из-за увлечения перекошенными повествовательными техниками и избыточной детализацией, неоднократно критиковал его; однако сделал "Побережье Сирта" вполне типичным "новым романом", поместив его где-то между "Дорогами Фландрии" и "В лабиринте".
Фабула здесь постоянно развивается через массу микрособытий, отзывающихся в читателе тотальной "памятью жанра": Грак во всю эксплуатирует эти привычки, прививая их к холостому ходу никуда не ведущей истории, совсем как в "Твин Пиксе" или в его разбодяженном последыше, "Лосте", написанных и снятых вечность спустя. И даже много вечностей позже, в которых уже "Аустерлиц" В.Г. Зебальда и даже "Третий Рейх" с "Далёкой звездой" Роберто Боланьо стали безусловной классикой.
Главное в этой книге, совсем как в готическом романе, атмосфера - ощущение зыбкости и неопределенности, выписанное предельно детально, с массой тщательно отфильтрованных и снайперски сформулированных моментов, более свойственных неторопливым романам позапрошлых веков.
Многоступенчатые описания природы здесь плавно переходят в отношения людей, а людские состояния рифмуются с жизнью Орсенны, дряхлой, спящей и почти рассыпающейся аристократической республики, напоминающей Венецию (роман Грака содержит массу аллюзий и интертекстуальных отсылок к Светлейшей), хотя Орсенна, тем более, Сирт, самая южная её область, граничащая (правда через море) с враждебным Фаргестаном, находятся гораздо восточнее и южнее Италии, её республик и королевств. Лично я бы поместил ей ближе не к северной Африке, но к Чёрному морю.
Сюда, в Сирт, и посылают из столицы Альдо, молодого аристократа, наделённого неясными полномочиями наблюдателя в полуразрушенное Адмиралтейство у водной границы с Фаргестаном, война с которым началась триста лет назад, после чего подвисла в неопределённости нейтралитета, вооружённого до зубов. В Орсенне совершенно не представляют, что происходит в Фаргестане, являющимся проекцией страхов окончательно одряхлевшей Орсенны: главное не нарушать границу и не делать вообще ничего существенного или хоть сколько бы выбивающегося из многовековых стереотипов.
Помню, когда я читал "Побережье Сирта" первый раз (в самом начале 90-х) у меня было полное ощущение, что Грак описывает апогей советского застоя, который я хорошо знал, а, главное чувствовал. Сила Грака в том, что тончайшие оттенки чувств (как отдельных персонажей или картин природы, так и "диалектики общественной жизни") он переводит в чёткие и точные, отточенные интеллектуальные формулы, имеющие отношение не только к застою в СССР или Австро-венгерской (какой угодно) империи, но и вообще к чему угодно.
От внутренней карты старости любого человеческого тела до описания цикла любовных взаимоотношений между мужчиной и женщиной. Ведь главное здесь, повторюсь, не сюжет, но суггестия, в густом бальзаме которой этот фабульный механизм плавает.
Конечно, фабула фунциклирует не в холостую и куда-нибудь, да приводит (баловство Альдо, от лица которого ведётся рассказ, оказывается спусковым крючком для возобновления военных действий, в которых Орсенна, безусловно, погибнет, а сам он, таким образом, тот самый невольный камушек, что провоцирует консеквентный оползень), да только сумма нарративной прожеванности не равна результату на выходе.
Грак грандиозно играет композиционной перекошенностью каждого романного атома примерно так же, как это делали новые романисты, но без их зубодробительной скуки и занудства. Грак точно ваяет странное, хотя и гармонично сложенное существо, правда, с непропорционально развитой (непомерно раздутой) грудной клеткой, под размеры которой подгоняются уже все остальные части фигуры. Точнее, не подгоняет, но таким образом их выращивает.
В главе "Остров Веццано", впрочем, Грак вскрывает приём и даёт вполне развёрнутое описание своего романа: "Я ещё не вполне освоился с канцелярским стилем письма синьорийских служб и поэтому, когда закончил чтение первого документа, оказавшегося длинной и невероятно многословной инструкцией, то у меня вначале сложилось впечатление, что ко мне в руки попал один из тех разрозненных архивных документов, язык которых полон загадок и намёков, потому что он является частью особой кодовой системы, привычной для посвящённых, к которой нужен специальный, отсутствующий у меня ключ. По отдельности все слова этого текста были мне абсолютно понятны, но общий смысл от меня ускользал. По некоторым трудно объяснимым оборотам фраз, по излишнему нагнетанию эвфемизмов там, где это вовсе и не требовалось, я почувствовал, что автор вкладывал в рассыпанные там и сям совершенно банальные слова не совсем тот смысл, который виделся в них мне…" Там дальше ещё красивее, но если не прерваться сейчас, можно переписать всю вторую часть книги (она небольшая - всего-то триста страниц).
Несмотря на постоянные замедления и демонстративную плавность скольжения "всевидящего ока" читать "Побережье Сирта" одно удовольствие - почти сразу, в первых же сценах отправки Альдо в глухую провинцию (Грак говорил, что здесь на него повлияло начало "Капитанской дочки" Пушкина; Грак вообще многим обязан русской литре, из-за чего избыточный психологизм "Побережья", переданный в превосходном, до старомодности, переводе, кажется едва ли не русской классической прозой с её намеренной рыхлостью и почти обязательной одышкой) становится понятным, что сюрреальные, в духе Дельво и де Кирико, пространства вымышленной страны - метафорически насыщенная площадка для высказывания важных Граку мыслей. Но не на прямую, а опосредовано - через изящные игры, которые ни разу не выходят на поверхность, но резвятся где-то внутри. Бабочки, закрытые в желудке у дельфина.
Именно поэтому "Побережье Сирта" можно понимать как угодно - в нём нет ничего стабильного, кроме структуры-архитектуры. Из-за чего "содержание" поворачивается к каждому читателю "в меру его испорченности" изящной словесностью, как та самая избушка бабы Яги, которую можно крутить в любую сторону. В годину нового застоя "Побережье Сирта" воспринимается, например, как метафора "странной войны", куда Грак угодил так же, как и Сартр, точно так же попав в плен и в зазор между временами, в зону вненаходимости между миром и войной…
Ну, или же про обречённость нынешней стагнации на окончательное разрушение, но не от того, что книга про политику (хотя я бы её рекомендовал конспектировать всей вертикали власти, будь у ней мозг, с самого низа и до кремлёвских звёзд примерно так же, как и "Государя" Макиавелли), она вообще не по политику, она, скорее, про диалектику развития. Грак ценил Гегеля и, видимо, иллюстрировал его "дух истории" и прочие выкладки как мог - с помощью доступных ему худлитовских троп.
Оттого-то Грак всячески избегает "примет времени", в его книге нет телефонов, он избегает даже слова "автомобиль", для того, чтобы вывести ситуацию в какой-то загвазданный плесенью вневременной космос - в баньку с пауками, правда, исполненную по-французски изысканно и со вкусом, без достоевщины. То есть, медленно и печально. Как это теперь делает Билл Виола со вкусом и расстановкой, а Грак начал делать еще в первой половине ХХ века, создав собственный, ни на кого не похожий, перпендикуляр не только к новому роману, но и ко всем прочим стилевым штучкам последних полутора веков.
Эти нарративные открытия, показывающие, что любая фабульная машинерия - условность назначающего жеста (как этому нас научили концептуалисты и постконцептуалисты, которых принято сегодня ценить выше всякой меры, и, наверное, справедливо), полая внутри и забиваемая каким угодно содержанием, кажется мне революционно-эволюционной.
Грака достаточно хорошо переводили в Перестройку (до этого он проходил в СССР как декадент и реакционер "с заблуждениями"), по-русски имеются пять или шесть его романов (хотя, конечно, самое интересное, как всегда, заключено в поздних (в том числе и итальянских) травелогах и записных книжках, которые не переведут никогда), но все они так и существуют на особицу, будто бы никакого Грака никогда не было.
В отличие от Зебальда, этим писателем (он же не еврей, не гей, необщительный эскапист и аполитичный эстет, презиравший литературную жизнь и литературные премии (и, поэтому, отказавшийся от Гонкуров, которыми "Побережье Сирта" пытались удостоить в 1951-м), недолго пребывавший в компартии Франции, но вышедший из неё после пакта Молотова-Риббентропа) никто особенно не занимается и "русскому читателю" забыли объяснить, как это свежо, умно и вообще круто. Между тем, книги Грака висят в сети и не приносят той пользы, какой могли бы.
Этого уже не жаль: каждый имеет ту книжную полку, какую заслуживает.