"Лавка древностей" Чарлза Диккенса в переводе Наталии Волжиной
Сюжет романа прямолинеен и даже банален; шедевром его делает интонация и "повествовательные практики" - сцепки событий, аранжированные определённым стилистическим избытком, подчас едва ли не барочным (точнее, тем, что мы понимаем под "барокко"). В этом смысле, "социологизированная история" разоренной семьи, в буквальном смысле "пущенной по свету", для меня явилась прямым стилистическим продолжением дебютного "Пиквикского клуба", как бы исполненного во славу английской эксцентричности в жанре набора шаржей и гротескно заострённых карикатур.
Поначалу попросту кажется, что мастер пережимает, очерняет, сгущает краски, мешающие чтению: бытовая эксцентрика и всевозможные фрики (главный злодей здесь уродливый карлик, способный довести до слёз одними только своими гримасам, а его помощник Том больше всего любит ходить вверх ногами) поддерживается ещё и аутентичными иллюстрациями художников позапрошлого века (Физа и Джорджа Каттермола), на которых изображены бесполые уроды без возраста (даже дети здесь выглядят стариками). Ну, да, традиция английского абсурда, ситуационного и интонационного (этакого особенно тщательно, даже слегка немного манерного, или же в микроне остановившегося от манерности, артикулирующего Довлатова, смакующего подробности - то, что Павел Пепперштейн в эссе о Де Квинси называет "нереализуемым смехом"), напоминающая, ну, например, Льюиса Кэрролла, погружённого не в сказочное зазеркалье, но в гадкий и грязный индустриальный быт. Как если "Лавка древностей" - одно, растянутое на сотни страниц и десятки глав, безумное чаепитие.
Внутри романа, кстати, такое безумное чаепитие есть и в самом что ни на есть буквальном смысле. Алогичности в нём столько, что уже не спишешь на разницу менталитетов и эпистем, этнографии и слишком уж монументальной исторической дистанции: бытовое безумие <диктат неформата> здесь нарочито и утрировано. Хотя, конечно же, Диккенс - типичный романтик, то есть, вернейший представитель романтического направления, плавно дрейфующего от открытий сентиментализма (с упоминания Стерна роман начинается) к натурализму и застревая где-то ровно посредине. С поправками на массовый вкус наступающего массового общества и масс-культ, стремительно встающий на ноги в промышленных масштабах.
Кстати, сейчас подумалось, что массовая культура, основанная на постоянном воспроизводстве одних и тех же схем и клише, неслучайно лучше всего помнит и ценит "отцов жанра" и первооткрывателей, впервые добирающихся до формул, чуть позже разрабатываемых до полного срыва резьбы. Тех, кого ещё можно запомнить именно как изобретателей и внедрителей.
Понятно, что "лавка древностей" - антикварный магазинчик, кабинет странностей и диковин, нужный для того, чтобы зафиксировать (текст в тексте) некое символическое пространство, как в капле воды отражающее "общий замысел". По общим словам и отсутствию конкретики, видно, что в отличие от современных беллетристов, мыслящих тематическими расширениями, Диккенса совершенно не интересует вещный мир и социальная история - гораздо важнее ему "символические комнаты", сквозь которые он проводит ангелоподобную Нелли и её темпераментного, помешанного на игромании, дедулю.
Не сразу, но замечаешь две отличительные особенности нарратива. Во-первых, фрики и придурки здесь оказываются сугубо отрицательными персонажами, их сообщниками и попутчиками (жена карлика Квилпа и даже её матушка, ибо зло точно так же заразно, как и добро), де, нормальным людЯм такое не можно. Хотя и в условно "положительных", разумеется, есть декларативно выпячиваемые неоднозначности, вроде стариковской игромании, но в целом характеры обычных людей находятся в рамках реалистических погрешностей. Во-вторых, артистический абсурдизм привязан, прежде всего, к городам, носителям цивилизации, а, значит, и порока, который, собственно, и гонит дедушку и внучку куда-то в непонятные леса.
То, что позже выльется у Достоевского в "поэтику скандала" (роман развивается развитием "сольных историй", пока, время от времени все они не собираются в одном помещении и не начинают искрить), у Диккенса разрабатывается через чреду культурных шлюзов: убегая из Лондона и пробегая Глазго (а, может быть, Манчестер, а, может быть, Ливерпуль) дедок и внучка попеременно попадают "в лапы" всевозможным бродячим трупам. Сначала они оказываются "гостями" кукольников, гастролирующих с приключениями Панча, затем - тусят с музеем восковых фигур, забредают на скачки, магнитом притягивающие нечисть всех мастей (харчевня с игральным столом), пока, в конечном счёте, не оседают в заброшенной сельской церкви, приносящей не только успокоение, но и смерть. Смерть и успокоение.
"Лавка древностей" на моей памяти оказывается вторым после гётевского "Годы странствий Вильгельма Мейстера" романом о шоу-бизнесе, лепящем колорит национальной матрицы, с помощью дешевого дурмана, взахлёб потребляемого "простым народом". Низовой масскульт описывается Диккенсом с такими же выкрутасами, как "чистое зло", которое обязательно будет наказано в финале. Показательно, что в эпилоге, дорассказывающем истории главных героев, среди некоторых второстепенных персонажей, Диккенс упоминает и кукольников, связавшихся с карточными шулерами и вместе повязанных на континенте.
Сначала ты чувствуешь сильнейшее сопротивление материала, как бы погружающего тебя не просто в условность, но в чистую (или грязную) сказку (тем более, что после четвёртой главы Диккенс меняет повествователя и первое лицо оборачивается беспристрастным автором-знайкой), не способствующую выработке искреннего сочувствия фабульным шестерёнкам, однако, постепенно втягиваешься и увлекаешься. Не в последнюю очередь, за счёт точно подобранных описаний и тщательно разработанных эмоциональных ударов, которые, разумеется, предчувствуешь и даже ждёшь, но которые всегда воздействуют в "явочном порядке". Тем более, что "вселенная Диккенса" будто бы однозначна (не для этого ли, кстати, и нужен столь густой замес эксцентрики?) и практически не имеет оттенков.
Это разыгрывается даже в чередовании цветового оформления пиковых сцен: карлик Квилп тонет в самой, что ни на есть, чернильной ночи, отягощённой дождём и туманом, тогда как крошка Нелли умирает в церкви, засыпанной белым-белым снегом. Книга, начинающаяся сплошной буффонадой, неожиданно оборачивается проникновенным (проникающим в подкорку) размышлением о смерти - о плавности перехода в небытие, на фоне которого машинерия любых человеческих усилий оказывается бессмысленной суетой. Печальный финал порождает просветление и ощущение победы за счёт уравновешенности смерти торжеством справедливости - но это уже для самых тупых невзыскательных читателей, воспринимающих только данность и экстенсив. Более вдумчивым предлагается "покой и воля", избавление от усталости в мирном слиянии с равнодушной бесконечной природой.
Дед, отказывающийся верить в смерть внучки и продолжающий считать её спящей, как самый распоследний фрик умирает, ибо в живых способен остаться лишь здравый смысл, вырабатывающий пользу, добро и справедливость, единственные возможности самосохранения человека и человечества, совсем уже в соответствии с математическими моделями "Этики" Спинозы. Хотя пройдёт совсем немного времени и Достоевский напишет "Идиота" как почти буквальный фабульный негатив "Лавки древностей", в которой покажет насколько неоднозначна человеческая природа, где "непорядка" и хаоса намного больше, чем добра и света.
Кстати, не только Достоевский растёт из Диккенса. Как вам, к примеру, такой пассаж: "Первое, что коснулось слуха карлика утром, когда он только-только открыл глаза и, увидев себя так близко от потолка, вообразил спросонья, будто его превратили за ночь не то в муху, не то в жужелицу..." (429)
Бонус
Письма Диккенса (первый том): http://paslen.livejournal.com/1842972.html
Письма Диккенса (второй том): http://paslen.livejournal.com/1848947.html
Сборник очерков "Путешественник не по коммерческой надобе": http://paslen.livejournal.com/1769089.html
Сборник очерков "Картины Италии": http://paslen.livejournal.com/1842513.html
Поначалу попросту кажется, что мастер пережимает, очерняет, сгущает краски, мешающие чтению: бытовая эксцентрика и всевозможные фрики (главный злодей здесь уродливый карлик, способный довести до слёз одними только своими гримасам, а его помощник Том больше всего любит ходить вверх ногами) поддерживается ещё и аутентичными иллюстрациями художников позапрошлого века (Физа и Джорджа Каттермола), на которых изображены бесполые уроды без возраста (даже дети здесь выглядят стариками). Ну, да, традиция английского абсурда, ситуационного и интонационного (этакого особенно тщательно, даже слегка немного манерного, или же в микроне остановившегося от манерности, артикулирующего Довлатова, смакующего подробности - то, что Павел Пепперштейн в эссе о Де Квинси называет "нереализуемым смехом"), напоминающая, ну, например, Льюиса Кэрролла, погружённого не в сказочное зазеркалье, но в гадкий и грязный индустриальный быт. Как если "Лавка древностей" - одно, растянутое на сотни страниц и десятки глав, безумное чаепитие.
Внутри романа, кстати, такое безумное чаепитие есть и в самом что ни на есть буквальном смысле. Алогичности в нём столько, что уже не спишешь на разницу менталитетов и эпистем, этнографии и слишком уж монументальной исторической дистанции: бытовое безумие <диктат неформата> здесь нарочито и утрировано. Хотя, конечно же, Диккенс - типичный романтик, то есть, вернейший представитель романтического направления, плавно дрейфующего от открытий сентиментализма (с упоминания Стерна роман начинается) к натурализму и застревая где-то ровно посредине. С поправками на массовый вкус наступающего массового общества и масс-культ, стремительно встающий на ноги в промышленных масштабах.
Кстати, сейчас подумалось, что массовая культура, основанная на постоянном воспроизводстве одних и тех же схем и клише, неслучайно лучше всего помнит и ценит "отцов жанра" и первооткрывателей, впервые добирающихся до формул, чуть позже разрабатываемых до полного срыва резьбы. Тех, кого ещё можно запомнить именно как изобретателей и внедрителей.
Понятно, что "лавка древностей" - антикварный магазинчик, кабинет странностей и диковин, нужный для того, чтобы зафиксировать (текст в тексте) некое символическое пространство, как в капле воды отражающее "общий замысел". По общим словам и отсутствию конкретики, видно, что в отличие от современных беллетристов, мыслящих тематическими расширениями, Диккенса совершенно не интересует вещный мир и социальная история - гораздо важнее ему "символические комнаты", сквозь которые он проводит ангелоподобную Нелли и её темпераментного, помешанного на игромании, дедулю.
Не сразу, но замечаешь две отличительные особенности нарратива. Во-первых, фрики и придурки здесь оказываются сугубо отрицательными персонажами, их сообщниками и попутчиками (жена карлика Квилпа и даже её матушка, ибо зло точно так же заразно, как и добро), де, нормальным людЯм такое не можно. Хотя и в условно "положительных", разумеется, есть декларативно выпячиваемые неоднозначности, вроде стариковской игромании, но в целом характеры обычных людей находятся в рамках реалистических погрешностей. Во-вторых, артистический абсурдизм привязан, прежде всего, к городам, носителям цивилизации, а, значит, и порока, который, собственно, и гонит дедушку и внучку куда-то в непонятные леса.
То, что позже выльется у Достоевского в "поэтику скандала" (роман развивается развитием "сольных историй", пока, время от времени все они не собираются в одном помещении и не начинают искрить), у Диккенса разрабатывается через чреду культурных шлюзов: убегая из Лондона и пробегая Глазго (а, может быть, Манчестер, а, может быть, Ливерпуль) дедок и внучка попеременно попадают "в лапы" всевозможным бродячим трупам. Сначала они оказываются "гостями" кукольников, гастролирующих с приключениями Панча, затем - тусят с музеем восковых фигур, забредают на скачки, магнитом притягивающие нечисть всех мастей (харчевня с игральным столом), пока, в конечном счёте, не оседают в заброшенной сельской церкви, приносящей не только успокоение, но и смерть. Смерть и успокоение.
"Лавка древностей" на моей памяти оказывается вторым после гётевского "Годы странствий Вильгельма Мейстера" романом о шоу-бизнесе, лепящем колорит национальной матрицы, с помощью дешевого дурмана, взахлёб потребляемого "простым народом". Низовой масскульт описывается Диккенсом с такими же выкрутасами, как "чистое зло", которое обязательно будет наказано в финале. Показательно, что в эпилоге, дорассказывающем истории главных героев, среди некоторых второстепенных персонажей, Диккенс упоминает и кукольников, связавшихся с карточными шулерами и вместе повязанных на континенте.
Сначала ты чувствуешь сильнейшее сопротивление материала, как бы погружающего тебя не просто в условность, но в чистую (или грязную) сказку (тем более, что после четвёртой главы Диккенс меняет повествователя и первое лицо оборачивается беспристрастным автором-знайкой), не способствующую выработке искреннего сочувствия фабульным шестерёнкам, однако, постепенно втягиваешься и увлекаешься. Не в последнюю очередь, за счёт точно подобранных описаний и тщательно разработанных эмоциональных ударов, которые, разумеется, предчувствуешь и даже ждёшь, но которые всегда воздействуют в "явочном порядке". Тем более, что "вселенная Диккенса" будто бы однозначна (не для этого ли, кстати, и нужен столь густой замес эксцентрики?) и практически не имеет оттенков.
Это разыгрывается даже в чередовании цветового оформления пиковых сцен: карлик Квилп тонет в самой, что ни на есть, чернильной ночи, отягощённой дождём и туманом, тогда как крошка Нелли умирает в церкви, засыпанной белым-белым снегом. Книга, начинающаяся сплошной буффонадой, неожиданно оборачивается проникновенным (проникающим в подкорку) размышлением о смерти - о плавности перехода в небытие, на фоне которого машинерия любых человеческих усилий оказывается бессмысленной суетой. Печальный финал порождает просветление и ощущение победы за счёт уравновешенности смерти торжеством справедливости - но это уже для самых тупых невзыскательных читателей, воспринимающих только данность и экстенсив. Более вдумчивым предлагается "покой и воля", избавление от усталости в мирном слиянии с равнодушной бесконечной природой.
Дед, отказывающийся верить в смерть внучки и продолжающий считать её спящей, как самый распоследний фрик умирает, ибо в живых способен остаться лишь здравый смысл, вырабатывающий пользу, добро и справедливость, единственные возможности самосохранения человека и человечества, совсем уже в соответствии с математическими моделями "Этики" Спинозы. Хотя пройдёт совсем немного времени и Достоевский напишет "Идиота" как почти буквальный фабульный негатив "Лавки древностей", в которой покажет насколько неоднозначна человеческая природа, где "непорядка" и хаоса намного больше, чем добра и света.
Кстати, не только Достоевский растёт из Диккенса. Как вам, к примеру, такой пассаж: "Первое, что коснулось слуха карлика утром, когда он только-только открыл глаза и, увидев себя так близко от потолка, вообразил спросонья, будто его превратили за ночь не то в муху, не то в жужелицу..." (429)
Бонус
Письма Диккенса (первый том): http://paslen.livejournal.com/1842972.html
Письма Диккенса (второй том): http://paslen.livejournal.com/1848947.html
Сборник очерков "Путешественник не по коммерческой надобе": http://paslen.livejournal.com/1769089.html
Сборник очерков "Картины Италии": http://paslen.livejournal.com/1842513.html