Как мы с Даней на медведя ходили
Внутри каждого лета, как и внутри каждой зимы, возникают такие зависания, когда кажется, что время остановилось - не твоё личное время, брызжущее эмоциями и постоянно порождающее события, но общее время, висящее за окном; время, относящееся к погоде и к природе, точно бы остановившейся в одной точке. Точно отныне всё время будет вот точно такая зима. Ну, или бездонное лето, всё глубже и глубже летящее в собственную, начинающую подгнивать, вечернюю черноту.
Так бывает "под куполом цирка", когда гимнаст, оторвавшись от площадки, делает сальто-мортале, внезапно остановившись в зените. У меня иногда получается раздвинуть это мгновение замирания. Правда, на чуть-чуть, но мне хватает с избытком: главное следить за гимнастом не отрываясь, паралеля внешнее, чужое движение (необязательно все головой, можно одними зрачками, главное не отрывать их от мёртвой петли) с внутренним. Говорят, что примерно такой же эффект оставлял прыжок Нижинского в "Послеполуденном отдыхе фавна" или где-то ещё; но театр (тем более, балет) штука сиюминутная, поди, проверь. Поэтому верхушку лета, по которой, как по куполу, летят облака, методологически корректнее сравнивать с цирком - ведь, вместе с пеной и песней "Валенки", он для нас был и остаётся важнейшим из искусств. Едва ли не бытийной формулой. Формоосновой.
Тут вчера один опытный читатель закидал меня наводящими вопросами. Мол, что я хочу своей писаниной сказать, под какую тенденцию подпадаю. Было видно, что я у него не помещаюсь в схему какую-то и ему от этого не очень комфортно (да иначе бы и не накинулся), из-за чего важно меня, как под монастырь, в какой-нибудь идеологический лагерь запихнуть. Причём, уже даже не эстетический, но политический - де, это только он, зарубежного, практически, происхождения, может гулять как кот, сам по себе, свободный от какого бы то ни было давления, и вообще гений чистой красоты.
Приходится объяснять (больше всего на свете в социальном общении я не люблю вымогательства объяснялок - когда человек успокаивается только если ему весь расклад разложить), что в заметах сердца нет ничего специального или надуманного. В них нет ни цели, ни даже морали, которую можно было бы извлечь. Это просто хроники жизни (записываю иногда, когда выдаётся такая возможность), фрагменты событийного потока, обрамленные границами одного дня, так как это же, всё же, дневник. Писатели (впрочем, не только они?) приучили, что у текста обязан быть сухой остаток, что автор ведёт нас к какому-то выводу или, хотя бы, наблюдению за собой. Вот уж точно - никого за собой не веду, веду только дневник. Умному достаточно.
У нас сегодня с Данелем вышел такой диалог:
- Ты знаешь, где мы идём?
- Конечно, знаю.
- Ну, и где мы идём?
- В нигде.
Сегодня мы предприняли с Данькой очередную экспедицию, так как мама его, как обычно, была занята работой, а бабушка неважно себя чувствовала - зависать под куполом цирка умеет не только природа, но и состояние зависимости от погоды, а она нас балует воздушными ямами и перепадами - облака несутся как на остановку за автобусом, но теплее от этого не становится. Лично мне такая "осторожная осень" нравится больше всего прочего, однако, метеозависимости она не отменяет.
Впрочем, пока мы шли, протянув наш маршрут вдоль улицы Калининградской, погода несколько раз менялась - мне приходилось расстёгивать молнию на куртке себе и Даньке из-за солнечной активности, выпирающей из-за туч как суббота из-под пятницы, позже застегиваться, так как на морском берегу (Шершневское водохранилище иногда называют морем - и нам второе существительное ближе и приятнее) "ветер с моря дул", нагоняя тревоги на пустой прибрежный пейзаж.
Для тех, кто не в теме, скажу, что Калининградская берёт свой исток в конце нашей, Печерской, начинаясь односторонней (с чётной стороны сначала пустырь, затем школа для дураков, после чего уныло тянется местный футбольный стадион) и одноэтажной. Деревня заканчивается после пересечения улицы Кузнецова, своей петлёй, накинутой на посёлок, как бы обнуляющей все поселковые улицы, оставляя их в "партере". Все, за исключением Калининградской, обретающей, наконец, симметрию. Тем более, что дальше, после Кузнецова, с её продуктовыми магазинами, начинается амфитеатр многоэтажек.
Но и он вскоре исчерпывает себя вместе с городом Ч. Из него, правда, как стрела из порванной мешковины, вылезает бесконечная Калининградская, вновь становящаяся одноэтажной. Дорога начинает нестись с горы, параллельно городскому бору с его незатейливыми курортными достопримечательностями, одноэтажность встаёт слегка на цыпочки, так как здесь, то ли уже вне городской черты, то ли на самой её на границе, разбили свои поместья местные нувориши. То, что начиналось простыми крестьянскими избами, оборачивается забористым Диснейлендом, не понимающим того, что места, куда приходят все эти насупленные крепости с башенками и глухими заборами выше человеческого роста, автоматически утрачивают комфорт и остатки уюта, вызванного панорамными видами и близостью леса.
Безвкусные, кто во что горазд, усадьбы, не приносящие хозяевам ни покоя, ни отдохновения, обречены каменеть в одиночестве. Здесь мы с Данелькой сворачиваем в лес, так как он ещё помнит вчерашнюю землянику на полянке за дуркой. Мама строго-настрого запретила нам есть немытые лесные ягоды, но мы не только мамки не боимся, но и медведя. Так как медведь - он же в лесу живёт примерно так же, как человек - в городе. И мы продолжаем наводить параллели: если медведи - это лесные люди, то лисы - это, наверное, лесные кошки, а волки - лесные собаки. Вспомнив про волков, Даня начинает озираться, но я его успокаиваю, показывая на гуляющих вдали пенсионеров: там, где много людей, ходят не волки, но овцы.
Звери возникли у нас в разговоре, поскольку в лесу следует говорить тихо, не кричать, как пчелой ужаленный, а разговаривать спокойно и, может быть, даже проникновенно. Дело даже не в шумных мальчиках, но в тётках, орущих в свой мобильный на всю опушку одну и ту же зловещую фразу: "Ты меня вовремя сам не набрал, следовательно ты меня не уважаешь! Не уважаешь!"
- Прикинь, - говорю Данелю, - если она и дальше будет так орать, медведь выскочит из чащобы и съест её вместе с мобильником. Он же не любит, когда шумят и слишком много народа. В лесу нужно соблюдать спокойствие и тишину. А телефон будет звонить у медведя в пузе и создавать ему дискомфорт. Он же не знает, что это такое и как его выключить…
К тому же, кто-то из жителей местного Диснейленда проложил у входа в бор аллею пенсионеров и даже поставил скамейки. Данелька не знает, что если пойти по этой тропе вглубь леса, приходишь на кладбище. Пожалуй, самое уютное из всех, что я видел на белом свете - там нет этой ужасной пустоты, расчерченной прямоугольниками отдельных участков, точнее, они, участки и геометрия, там тоже есть, куда без этого, просто над всеми могилками нависают старинные сосны, похожие на огромные одеревенелые пуповины, соединяющие мертвецов с их персональными облаками: цепляют их, низко летящих на бреющем, кронами, останавливают и, "пуская по венам", дают мертвецам по нутрянке пробраться наверх; почти что на волю.
Всё остальное время деревья спят и зелёная кровь движется внутри их стволов в замедленном темпе. Я вёл Данельку к Голубому карьеру, готовя его поразить эффектной картиной земного развала, завораживающей меня с раннего детства (впрочем, Даня сказал, что Карьер для него - не новость, он был тут зимой с дедом). Данель держал меня за палец ("возьмись за всю руку, слышишь, что говорю, плотно возьмись, чтобы если о корни запнёшься, я успел бы тебя подстраховать" - и как в воду глядел), искал глазами медведя и, одновременно, ягоды, а я думал (вот честное слово) о правильном сне, которым растения подают нам пример.
Но карьер не отвлёк нас от медвежьих страхов. "Я же ребёнок, - вслух размышлял Д. - У меня ножки короткие, я не убегу. Дима, ты любишь сидеть на траве?" Мы шли с горы, так как карьер случился огромным кратером уже почти у самого Моря, поэтому тропинки здесь всё время бегут вниз, то ли догоняя, то ли перебивая друг друга. Сидеть на траве люблю, но зачем? Мальчик, возможно, устал и сигнализирует о необходимости отдыха. Ты хочешь пить? А писать? Тебе не холодно? Не жарко?
- Я хочу сесть. Отдохнуть.
- Так ты же совсем молодой, вот смотри, я какой старый, а совсем не устал.
- Я-то, может быть, и молодой, да вот ноги у меня сейчас старые, - честное слово, ответил четырёхлетний Данель.
Это мы всё с горы, с горки, параллельно карьеру, пластами карабкающегося наружу, точно гранит его закипал, повреждённый вынужденной индустриализацией, пока весь не выкипел на горожан, приходящих сюда в зной искупаться. Раньше я тоже приходил, как положено, со всеми атрибутами - подстилкой, варёными яйцами, квасом и/или пивом. Сегодня на берегу карьера, там, где понтоны соединяют его с профилакторием "Волна", на краю утёса-великана фотографируются молодожёны, затем их свидетели (ну, или родители?) - местные любят позировать на таких опасных островах, как бы отколовшихся от основной "земли" и повисших столбом в безвоздушности - сколько раз видел и тут, и, затем, в сетевых фотоальбомах эту головокружительную романтику, которой Данелька просто не видит.
Справедливости ради, нужно сказать, что молодожёны (причём тут свадьба - сегодня ж, вроде среда?) тоже не замечают Данеля. Кажется, они вообще никого и ничего не видят, кроме друг друга, суетят деловито, чтобы фотосессия передала хотя бы кусочек их нелёгкого счастья - она в белом, он - в тёмном костюме, вокруг - такие же разномастные облака: какие-то тучи, обещающие чуть ли не грозу, соседствуют в этой брейгеловской, многослойной перспективе, убегающей под наклон к дальнему берегу Шершней и линии горизонта, с легкомысленными пёрышками, точно выпавшими из боа. Такие перьевые даже солнца прикрыть не в состоянии и оно начинает бить, слезить в глаза; мы останавливаемся, чтобы опять расстегнуться. Данель по-мужски заходит за ближайшую сосну, делает там свои мужские дела, берёт меня за руку и мы идём в направлении понтона, на котором стоит грузовичок с весёлыми бортами, обещающими всем нашим коврам качественную химчистку.
Значит, мы обошли Колизей и спустились в низину, к "Волне" и песчаному пляжу, на котором другие две пары заняты схожей фотоохотой друг на друга. Квартет тинэйджеров, оседлав качели, позирует друг дружке, подымая клубы пыли слишком резким движением качелей вниз. Данель спускается к волнам, но, кажется, они ему совсем неинтересны. Ему мало что интересно - только то, что поступает в режиме реального времени, да и то избирательно как-то. Карьер его поразил лишь в первое мгновение, дальше он на него уже просто не обращал внимания, всё больше в лес смотрел, медведя высматривал. И, кажется, медведь был для него реальнее всего остального. Волны ему не показались, зато удивила цикада, своим монотонным трением. Мы уже вышли в обратный путь, а Данька всё никак не мог успокоиться. Как же он не видит кто в траве сидит и поёт. Конечно, не видишь: кузнечик зелёный и трава зелёная. Уж если ты в зелёной траве красные ягоды не замечаешь, то какая-такая цикада? Пришлось ему спеть песенку "В траве сидел кузнечик".
Оказалось, что Данелька не знает такой песни. Она ему тоже не глянулась. Стоп, это же важно! Тогда мы остановились и я попросил его вслушаться в эти слова снова. "Но вот пришла лягушка, прожорливое брюшко, и съела кузнеца…" Мы уже вышли на тропу Калининградской и проходили очередные безмолвные поместья без каких бы то ни было признаков жизни. Шли по обочине и я пел про пищевую цепочку, мимо проезжали редкие автомобили. Пылили. Пугливо озирались. Было почти тихо - на берегу бора, в который можно было нырнуть в любой момент и вновь оказаться в лесу. Я, между прочим, предложил Данельке ещё раз зайти во лесок, прогуляться, ягодок поискать. Но он мужественно отказался: ну, их, медведей и жаб, "фигня какая-то" (это он уже дома, на какие-то мультики так сказал), опять же, ноги совсем уже старые стали, кстати, Дима, ты не любишь сидеть на траве?
Вчера он радовался возможности заблудиться в лесу, но сегодня был собран и смотрел в сторону просветов между деревьями, глазами искал дорогу обратно. Дома его спрашивают, разумеется, где был и что видел - тренируют наррацию и умение связывать разрозненные впечатления в единый рассказ. Маму его волнует не ели ли мы немытые ягоды, бабушка переживает - не проголодался ли, где были, что делали, да кого видели. Логика мальца непредсказуема, что там у него зацепилось - лес или карьер, море с волнами или недостроенная "Волна", кузнечик или заблудившиеся в среде молодожёны?
- Как кого видели, кого... МЕДВЕДЯ! - Говорит Даня и делает большие, как бы испуганные глаза.
Так бывает "под куполом цирка", когда гимнаст, оторвавшись от площадки, делает сальто-мортале, внезапно остановившись в зените. У меня иногда получается раздвинуть это мгновение замирания. Правда, на чуть-чуть, но мне хватает с избытком: главное следить за гимнастом не отрываясь, паралеля внешнее, чужое движение (необязательно все головой, можно одними зрачками, главное не отрывать их от мёртвой петли) с внутренним. Говорят, что примерно такой же эффект оставлял прыжок Нижинского в "Послеполуденном отдыхе фавна" или где-то ещё; но театр (тем более, балет) штука сиюминутная, поди, проверь. Поэтому верхушку лета, по которой, как по куполу, летят облака, методологически корректнее сравнивать с цирком - ведь, вместе с пеной и песней "Валенки", он для нас был и остаётся важнейшим из искусств. Едва ли не бытийной формулой. Формоосновой.
Тут вчера один опытный читатель закидал меня наводящими вопросами. Мол, что я хочу своей писаниной сказать, под какую тенденцию подпадаю. Было видно, что я у него не помещаюсь в схему какую-то и ему от этого не очень комфортно (да иначе бы и не накинулся), из-за чего важно меня, как под монастырь, в какой-нибудь идеологический лагерь запихнуть. Причём, уже даже не эстетический, но политический - де, это только он, зарубежного, практически, происхождения, может гулять как кот, сам по себе, свободный от какого бы то ни было давления, и вообще гений чистой красоты.
Приходится объяснять (больше всего на свете в социальном общении я не люблю вымогательства объяснялок - когда человек успокаивается только если ему весь расклад разложить), что в заметах сердца нет ничего специального или надуманного. В них нет ни цели, ни даже морали, которую можно было бы извлечь. Это просто хроники жизни (записываю иногда, когда выдаётся такая возможность), фрагменты событийного потока, обрамленные границами одного дня, так как это же, всё же, дневник. Писатели (впрочем, не только они?) приучили, что у текста обязан быть сухой остаток, что автор ведёт нас к какому-то выводу или, хотя бы, наблюдению за собой. Вот уж точно - никого за собой не веду, веду только дневник. Умному достаточно.
У нас сегодня с Данелем вышел такой диалог:
- Ты знаешь, где мы идём?
- Конечно, знаю.
- Ну, и где мы идём?
- В нигде.
Сегодня мы предприняли с Данькой очередную экспедицию, так как мама его, как обычно, была занята работой, а бабушка неважно себя чувствовала - зависать под куполом цирка умеет не только природа, но и состояние зависимости от погоды, а она нас балует воздушными ямами и перепадами - облака несутся как на остановку за автобусом, но теплее от этого не становится. Лично мне такая "осторожная осень" нравится больше всего прочего, однако, метеозависимости она не отменяет.
Впрочем, пока мы шли, протянув наш маршрут вдоль улицы Калининградской, погода несколько раз менялась - мне приходилось расстёгивать молнию на куртке себе и Даньке из-за солнечной активности, выпирающей из-за туч как суббота из-под пятницы, позже застегиваться, так как на морском берегу (Шершневское водохранилище иногда называют морем - и нам второе существительное ближе и приятнее) "ветер с моря дул", нагоняя тревоги на пустой прибрежный пейзаж.
Для тех, кто не в теме, скажу, что Калининградская берёт свой исток в конце нашей, Печерской, начинаясь односторонней (с чётной стороны сначала пустырь, затем школа для дураков, после чего уныло тянется местный футбольный стадион) и одноэтажной. Деревня заканчивается после пересечения улицы Кузнецова, своей петлёй, накинутой на посёлок, как бы обнуляющей все поселковые улицы, оставляя их в "партере". Все, за исключением Калининградской, обретающей, наконец, симметрию. Тем более, что дальше, после Кузнецова, с её продуктовыми магазинами, начинается амфитеатр многоэтажек.
Но и он вскоре исчерпывает себя вместе с городом Ч. Из него, правда, как стрела из порванной мешковины, вылезает бесконечная Калининградская, вновь становящаяся одноэтажной. Дорога начинает нестись с горы, параллельно городскому бору с его незатейливыми курортными достопримечательностями, одноэтажность встаёт слегка на цыпочки, так как здесь, то ли уже вне городской черты, то ли на самой её на границе, разбили свои поместья местные нувориши. То, что начиналось простыми крестьянскими избами, оборачивается забористым Диснейлендом, не понимающим того, что места, куда приходят все эти насупленные крепости с башенками и глухими заборами выше человеческого роста, автоматически утрачивают комфорт и остатки уюта, вызванного панорамными видами и близостью леса.
Безвкусные, кто во что горазд, усадьбы, не приносящие хозяевам ни покоя, ни отдохновения, обречены каменеть в одиночестве. Здесь мы с Данелькой сворачиваем в лес, так как он ещё помнит вчерашнюю землянику на полянке за дуркой. Мама строго-настрого запретила нам есть немытые лесные ягоды, но мы не только мамки не боимся, но и медведя. Так как медведь - он же в лесу живёт примерно так же, как человек - в городе. И мы продолжаем наводить параллели: если медведи - это лесные люди, то лисы - это, наверное, лесные кошки, а волки - лесные собаки. Вспомнив про волков, Даня начинает озираться, но я его успокаиваю, показывая на гуляющих вдали пенсионеров: там, где много людей, ходят не волки, но овцы.
Звери возникли у нас в разговоре, поскольку в лесу следует говорить тихо, не кричать, как пчелой ужаленный, а разговаривать спокойно и, может быть, даже проникновенно. Дело даже не в шумных мальчиках, но в тётках, орущих в свой мобильный на всю опушку одну и ту же зловещую фразу: "Ты меня вовремя сам не набрал, следовательно ты меня не уважаешь! Не уважаешь!"
- Прикинь, - говорю Данелю, - если она и дальше будет так орать, медведь выскочит из чащобы и съест её вместе с мобильником. Он же не любит, когда шумят и слишком много народа. В лесу нужно соблюдать спокойствие и тишину. А телефон будет звонить у медведя в пузе и создавать ему дискомфорт. Он же не знает, что это такое и как его выключить…
К тому же, кто-то из жителей местного Диснейленда проложил у входа в бор аллею пенсионеров и даже поставил скамейки. Данелька не знает, что если пойти по этой тропе вглубь леса, приходишь на кладбище. Пожалуй, самое уютное из всех, что я видел на белом свете - там нет этой ужасной пустоты, расчерченной прямоугольниками отдельных участков, точнее, они, участки и геометрия, там тоже есть, куда без этого, просто над всеми могилками нависают старинные сосны, похожие на огромные одеревенелые пуповины, соединяющие мертвецов с их персональными облаками: цепляют их, низко летящих на бреющем, кронами, останавливают и, "пуская по венам", дают мертвецам по нутрянке пробраться наверх; почти что на волю.
Всё остальное время деревья спят и зелёная кровь движется внутри их стволов в замедленном темпе. Я вёл Данельку к Голубому карьеру, готовя его поразить эффектной картиной земного развала, завораживающей меня с раннего детства (впрочем, Даня сказал, что Карьер для него - не новость, он был тут зимой с дедом). Данель держал меня за палец ("возьмись за всю руку, слышишь, что говорю, плотно возьмись, чтобы если о корни запнёшься, я успел бы тебя подстраховать" - и как в воду глядел), искал глазами медведя и, одновременно, ягоды, а я думал (вот честное слово) о правильном сне, которым растения подают нам пример.
Но карьер не отвлёк нас от медвежьих страхов. "Я же ребёнок, - вслух размышлял Д. - У меня ножки короткие, я не убегу. Дима, ты любишь сидеть на траве?" Мы шли с горы, так как карьер случился огромным кратером уже почти у самого Моря, поэтому тропинки здесь всё время бегут вниз, то ли догоняя, то ли перебивая друг друга. Сидеть на траве люблю, но зачем? Мальчик, возможно, устал и сигнализирует о необходимости отдыха. Ты хочешь пить? А писать? Тебе не холодно? Не жарко?
- Я хочу сесть. Отдохнуть.
- Так ты же совсем молодой, вот смотри, я какой старый, а совсем не устал.
- Я-то, может быть, и молодой, да вот ноги у меня сейчас старые, - честное слово, ответил четырёхлетний Данель.
Это мы всё с горы, с горки, параллельно карьеру, пластами карабкающегося наружу, точно гранит его закипал, повреждённый вынужденной индустриализацией, пока весь не выкипел на горожан, приходящих сюда в зной искупаться. Раньше я тоже приходил, как положено, со всеми атрибутами - подстилкой, варёными яйцами, квасом и/или пивом. Сегодня на берегу карьера, там, где понтоны соединяют его с профилакторием "Волна", на краю утёса-великана фотографируются молодожёны, затем их свидетели (ну, или родители?) - местные любят позировать на таких опасных островах, как бы отколовшихся от основной "земли" и повисших столбом в безвоздушности - сколько раз видел и тут, и, затем, в сетевых фотоальбомах эту головокружительную романтику, которой Данелька просто не видит.
Справедливости ради, нужно сказать, что молодожёны (причём тут свадьба - сегодня ж, вроде среда?) тоже не замечают Данеля. Кажется, они вообще никого и ничего не видят, кроме друг друга, суетят деловито, чтобы фотосессия передала хотя бы кусочек их нелёгкого счастья - она в белом, он - в тёмном костюме, вокруг - такие же разномастные облака: какие-то тучи, обещающие чуть ли не грозу, соседствуют в этой брейгеловской, многослойной перспективе, убегающей под наклон к дальнему берегу Шершней и линии горизонта, с легкомысленными пёрышками, точно выпавшими из боа. Такие перьевые даже солнца прикрыть не в состоянии и оно начинает бить, слезить в глаза; мы останавливаемся, чтобы опять расстегнуться. Данель по-мужски заходит за ближайшую сосну, делает там свои мужские дела, берёт меня за руку и мы идём в направлении понтона, на котором стоит грузовичок с весёлыми бортами, обещающими всем нашим коврам качественную химчистку.
Значит, мы обошли Колизей и спустились в низину, к "Волне" и песчаному пляжу, на котором другие две пары заняты схожей фотоохотой друг на друга. Квартет тинэйджеров, оседлав качели, позирует друг дружке, подымая клубы пыли слишком резким движением качелей вниз. Данель спускается к волнам, но, кажется, они ему совсем неинтересны. Ему мало что интересно - только то, что поступает в режиме реального времени, да и то избирательно как-то. Карьер его поразил лишь в первое мгновение, дальше он на него уже просто не обращал внимания, всё больше в лес смотрел, медведя высматривал. И, кажется, медведь был для него реальнее всего остального. Волны ему не показались, зато удивила цикада, своим монотонным трением. Мы уже вышли в обратный путь, а Данька всё никак не мог успокоиться. Как же он не видит кто в траве сидит и поёт. Конечно, не видишь: кузнечик зелёный и трава зелёная. Уж если ты в зелёной траве красные ягоды не замечаешь, то какая-такая цикада? Пришлось ему спеть песенку "В траве сидел кузнечик".
Оказалось, что Данелька не знает такой песни. Она ему тоже не глянулась. Стоп, это же важно! Тогда мы остановились и я попросил его вслушаться в эти слова снова. "Но вот пришла лягушка, прожорливое брюшко, и съела кузнеца…" Мы уже вышли на тропу Калининградской и проходили очередные безмолвные поместья без каких бы то ни было признаков жизни. Шли по обочине и я пел про пищевую цепочку, мимо проезжали редкие автомобили. Пылили. Пугливо озирались. Было почти тихо - на берегу бора, в который можно было нырнуть в любой момент и вновь оказаться в лесу. Я, между прочим, предложил Данельке ещё раз зайти во лесок, прогуляться, ягодок поискать. Но он мужественно отказался: ну, их, медведей и жаб, "фигня какая-то" (это он уже дома, на какие-то мультики так сказал), опять же, ноги совсем уже старые стали, кстати, Дима, ты не любишь сидеть на траве?
Вчера он радовался возможности заблудиться в лесу, но сегодня был собран и смотрел в сторону просветов между деревьями, глазами искал дорогу обратно. Дома его спрашивают, разумеется, где был и что видел - тренируют наррацию и умение связывать разрозненные впечатления в единый рассказ. Маму его волнует не ели ли мы немытые ягоды, бабушка переживает - не проголодался ли, где были, что делали, да кого видели. Логика мальца непредсказуема, что там у него зацепилось - лес или карьер, море с волнами или недостроенная "Волна", кузнечик или заблудившиеся в среде молодожёны?
- Как кого видели, кого... МЕДВЕДЯ! - Говорит Даня и делает большие, как бы испуганные глаза.