"Тошнота" Жан-Поль Сартра. Воспоминание о тексте
За ночь перечитал «Тошноту» в переводе Яхниной, кажется, впервые с университетских времён, когда она только-только появилась в «Иностранной литературе»: нужно было найти одну цитату, причём повторяющуюся в самом начале и в самом конце (то есть, несколько раз), из-за чего я подумал, что отыщу легко. Перелистал этот небольшой, на полторы сотни страниц текст, не нашёл, пришлось читать.
Текст, состоящий из парада мелких наблюдений, разумеется я почти не помнил, тем более, что куцый сюжет, которого вполне могло бы хватить на пару новелл (главный герой встречается с хозяйкой гостиницы без каких бы то ни было чувств; главный герой дружит с библиотечным дрочилой, оказавшимся педофилом; главный герой бросает главное занятие, ради которого жил последние годы - книгу о придворном XVIII века, между прочим, участвовавшим в убийстве Павла I, после чего жизнь всё равно не заканчивается; главный герой встречается после долгой разлуки с любовью всей своей жизни, а та живёт на содержании богатого египтянина, праздно путешествуя по миру, то есть, вроде как, и не живёт больше, чисто существует), прошёл совершенно мимо. Где в конце 80-х были педофилы и состоятельные египтяне, а где молодые российские гуманитарии, увлечённые процессом перестройки?
Тем более, что главный конструкт книги - экзистенциальная тошнота («Тошнота» Жан-Поль Сартра - это тошнота, от которой не тошнит», - как, со всей определённостью, высказалась тогда наша преподавательница Ирина Удлер), являющаяся следствием неизбывного и нарастающего экзистенциального неблагополучия, возникает из кризиса гуманизма. То есть, сам экзистенциализм порождается «неверием в силы совсем уже, окончательно и бесповоротно, измельчавшего человека» (нормальная, хотя и немного запоздавшая реакция на наступление массового общества), из-за чего всем угнатающе дурно. И вместе, и, тем более, врозь.
Теперь «Тошнота» кажется наивной - всё то же самое, например, Кортасар делал с гораздо большим стилистическим и интонационным блеском, хотя масса бытовых замет всё ещё не лишена остроты и точности. Однако, что самое важное - устарел основной посыл Сартра как идеолога, обрушивающегося на гуманизм как на «источник всех бед». Тезис этот казался наивным ещё тогда, когда перевод книги тут же включили в обязательную программу (ну, прямо, яичко у Христову дню - экзамен тех лет Удлер почти наполовину делала из только что опубликованных, то есть, хотя и задержанных, но все равно актуальных, с пылу, с жару, текстов, которых, впрочем, было так много, что никто ничего не успевал как следует прочесть): страна была на подъёме и «пространство свободы» расширялось с каждым днём.
Вера в людей была главным оружием не только советской идеологии, но и перестроечного момента, с какого-то момента показавшегося невозвратным. Поэтому Сартр, конечно, подавался как устаревший и заранее заветрившийся, даже вне зависимости от того, разделяешь ты его взгляды или нет. Сам «кризис гуманизма» тогда казался совершенно протухшей материей, реалией из брошюр с пожелтевшими страницами, дрочить на которые можно было только если ты сам устаревший продукт, охваченный священным трепетом к тому, что долгие годы было под запретом.
Всё запретное в СССР почти автоматически оказывалось манким - именно поэтому в старших классах я внимательно штудировал подборки «Вестника московской патриархии» или толстенную распечатку всех песен Высоцкого, которую мне совсем ненадолго выдала одноклассница Людочка Зализовская. В СССР всё настоящее (или хоть сколько-нибудь стоящее, ну, или, хотя бы, обладающее ореолом подлинности) было под спудом и в дефиците, поэтому хватали всё, без разбору, вали валом - потом разберём.
Ирина Михайловна Удлер была именно таким человеком, всё ещё неверящим, что тексты Сартра или Гомбровича (слышали бы вы с каким трепетом она выговаривала название его романа «Фердидурка») можно подержать в руках, после чего обсудить с посторонними людьми. Я, конечно, ушёл немного в сторону, войдя с помощью застойных вод сартравского текста в эхо тогдашнего общественного ренессанса, заложившего нынешние жесточайшие зависимости от новостных программ, в которых давным-давно не осталось ни новостей, ни, тем более, тематических расширений, один лишь только надсадный рамплиссаж. «Тошнота», подтверждая своё метафорическое название, вернула мне состояние духовного стояния в университетских аудиториях, казавшихся единственно возможным путём нашего общего развития. Я не нарочно, просто совпало, но вязкое желе Сартра обернулось для меня сегодня куском янтаря, в котором...
...наши нынешние проблемы, кстати, во многом и растут из тотального забвения принципов гуманизма, главный из которых - «человек -мера всех вещей». Мера. Всех вещей. Всего. Это же так просто. Просто и естественно. Докритиковались. В России с гуманизмом всегда был швах, поэтому некоторые критические пассажи Сартра звучат как вычура и избыток. Хотя экзистенциализм неслучайно лёг на русское сердце так же легко, как суши и сашими, почти мгновенно ставшие своими. Желтые брошюры вышли прописями, за ненадобностью заброшенными на антресоли.
Цитаты я так и не нашёл, цитата вынырнула из «Чумы» Камю, отложив Сартра, принялся сравнивать переводы первого тома Пруста. Новый Елены Баевской с любимовским, который всегда казался мне аутентичным, поскольку я на нём вырос: перевод Франковского в Советском Союзе был практически недоступен.
Весьма, между прочим, поучительное сравнение: где-то Любимов, оказывается, редуцирует реалии (название газеты до просто слова «газета»), где-то Баевская, упоминающая запах лимонного дерева, которому Любимов находит термин. Хотя, конечно, главное различие - в разглаженном синтаксисе, проясняющем текст до пронзительной прозрачности. Я даже не знаю, нужна ли такая ясность - в любимовских лабиринтах, полежалых и пожелтевших от времени, застаивался не только воздух, но и настаивалась определённая (если не определяющая особенный «таинственный» дух) суггестия. Пруст Гаевской не грассирует, в нём почти всё слышно без неясностей и дефектов дикции, придававших работе Любимова вывихнутый какой-то шарм. Всё это, опять же, немного другая история.
Текст, состоящий из парада мелких наблюдений, разумеется я почти не помнил, тем более, что куцый сюжет, которого вполне могло бы хватить на пару новелл (главный герой встречается с хозяйкой гостиницы без каких бы то ни было чувств; главный герой дружит с библиотечным дрочилой, оказавшимся педофилом; главный герой бросает главное занятие, ради которого жил последние годы - книгу о придворном XVIII века, между прочим, участвовавшим в убийстве Павла I, после чего жизнь всё равно не заканчивается; главный герой встречается после долгой разлуки с любовью всей своей жизни, а та живёт на содержании богатого египтянина, праздно путешествуя по миру, то есть, вроде как, и не живёт больше, чисто существует), прошёл совершенно мимо. Где в конце 80-х были педофилы и состоятельные египтяне, а где молодые российские гуманитарии, увлечённые процессом перестройки?
Тем более, что главный конструкт книги - экзистенциальная тошнота («Тошнота» Жан-Поль Сартра - это тошнота, от которой не тошнит», - как, со всей определённостью, высказалась тогда наша преподавательница Ирина Удлер), являющаяся следствием неизбывного и нарастающего экзистенциального неблагополучия, возникает из кризиса гуманизма. То есть, сам экзистенциализм порождается «неверием в силы совсем уже, окончательно и бесповоротно, измельчавшего человека» (нормальная, хотя и немного запоздавшая реакция на наступление массового общества), из-за чего всем угнатающе дурно. И вместе, и, тем более, врозь.
Теперь «Тошнота» кажется наивной - всё то же самое, например, Кортасар делал с гораздо большим стилистическим и интонационным блеском, хотя масса бытовых замет всё ещё не лишена остроты и точности. Однако, что самое важное - устарел основной посыл Сартра как идеолога, обрушивающегося на гуманизм как на «источник всех бед». Тезис этот казался наивным ещё тогда, когда перевод книги тут же включили в обязательную программу (ну, прямо, яичко у Христову дню - экзамен тех лет Удлер почти наполовину делала из только что опубликованных, то есть, хотя и задержанных, но все равно актуальных, с пылу, с жару, текстов, которых, впрочем, было так много, что никто ничего не успевал как следует прочесть): страна была на подъёме и «пространство свободы» расширялось с каждым днём.
Вера в людей была главным оружием не только советской идеологии, но и перестроечного момента, с какого-то момента показавшегося невозвратным. Поэтому Сартр, конечно, подавался как устаревший и заранее заветрившийся, даже вне зависимости от того, разделяешь ты его взгляды или нет. Сам «кризис гуманизма» тогда казался совершенно протухшей материей, реалией из брошюр с пожелтевшими страницами, дрочить на которые можно было только если ты сам устаревший продукт, охваченный священным трепетом к тому, что долгие годы было под запретом.
Всё запретное в СССР почти автоматически оказывалось манким - именно поэтому в старших классах я внимательно штудировал подборки «Вестника московской патриархии» или толстенную распечатку всех песен Высоцкого, которую мне совсем ненадолго выдала одноклассница Людочка Зализовская. В СССР всё настоящее (или хоть сколько-нибудь стоящее, ну, или, хотя бы, обладающее ореолом подлинности) было под спудом и в дефиците, поэтому хватали всё, без разбору, вали валом - потом разберём.
Ирина Михайловна Удлер была именно таким человеком, всё ещё неверящим, что тексты Сартра или Гомбровича (слышали бы вы с каким трепетом она выговаривала название его романа «Фердидурка») можно подержать в руках, после чего обсудить с посторонними людьми. Я, конечно, ушёл немного в сторону, войдя с помощью застойных вод сартравского текста в эхо тогдашнего общественного ренессанса, заложившего нынешние жесточайшие зависимости от новостных программ, в которых давным-давно не осталось ни новостей, ни, тем более, тематических расширений, один лишь только надсадный рамплиссаж. «Тошнота», подтверждая своё метафорическое название, вернула мне состояние духовного стояния в университетских аудиториях, казавшихся единственно возможным путём нашего общего развития. Я не нарочно, просто совпало, но вязкое желе Сартра обернулось для меня сегодня куском янтаря, в котором...
...наши нынешние проблемы, кстати, во многом и растут из тотального забвения принципов гуманизма, главный из которых - «человек -мера всех вещей». Мера. Всех вещей. Всего. Это же так просто. Просто и естественно. Докритиковались. В России с гуманизмом всегда был швах, поэтому некоторые критические пассажи Сартра звучат как вычура и избыток. Хотя экзистенциализм неслучайно лёг на русское сердце так же легко, как суши и сашими, почти мгновенно ставшие своими. Желтые брошюры вышли прописями, за ненадобностью заброшенными на антресоли.
Цитаты я так и не нашёл, цитата вынырнула из «Чумы» Камю, отложив Сартра, принялся сравнивать переводы первого тома Пруста. Новый Елены Баевской с любимовским, который всегда казался мне аутентичным, поскольку я на нём вырос: перевод Франковского в Советском Союзе был практически недоступен.
Весьма, между прочим, поучительное сравнение: где-то Любимов, оказывается, редуцирует реалии (название газеты до просто слова «газета»), где-то Баевская, упоминающая запах лимонного дерева, которому Любимов находит термин. Хотя, конечно, главное различие - в разглаженном синтаксисе, проясняющем текст до пронзительной прозрачности. Я даже не знаю, нужна ли такая ясность - в любимовских лабиринтах, полежалых и пожелтевших от времени, застаивался не только воздух, но и настаивалась определённая (если не определяющая особенный «таинственный» дух) суггестия. Пруст Гаевской не грассирует, в нём почти всё слышно без неясностей и дефектов дикции, придававших работе Любимова вывихнутый какой-то шарм. Всё это, опять же, немного другая история.