Своих салазок государик
В последний день уральских каникул, я позвал Данеля в финальную экспедицию, как мы с ним называем жанр прогулки "к рельсам" - когда идём "далеко", за границы улицы, по краю посёлка туда, где раньше постоянно ходил, между элеватором и складами, дежурный товарняк, ныне возникающий крайне редко. От случая к случаю. Там ещё, в одном из крайних домов Столбовой улицы, живёт лошадь, иногда выглядывающая из-за высокого забора так, что видно только её непропорционально большую морду.
Родители купили ему салазки, использовать которые выдалось всего пара возможностей. Во-первых, из-за холодов, во-вторых, из-за того, что мальчик, воспитанный в теплолюбивом Израильском климате, не сразу вписался со своим иммунитетом, в строгое расписание уральской зимы, поначалу даже приболев (до сих пор кашель есть и сопли). А когда Даня оправился, ритуал зимней жизни для него, впервые увидевшего снег, уже сложился. Успел затвердеть, вместе с сугробами.
Нужно долго надеваться; куртки и шапки (поверх всего капюшон маленькой аляски), валенки, оформленные как сапожки, превращаясь в неповоротливого космонавта; осторожно спускаться по ступенькам, обметанным снегом, точно входя в ледяную воду - сначала двора, затем улицы за воротами. Я сажу его в санки и мы едем навстречу заходящему солнцу (в январе оно почти всегда заходящее, даже если ещё не достигло зенита, что не мешает отмечать про себя ежедневную прибыль дня, гораздо более заметную, нежели убыль) сначала мимо дома скандальной собачницы, затем мимо цыганской усадьбы, пигушинского двора, пока, по узкой тропке, между сугробов, мы не выезжаем на ледяной простор, застывший на пустыре, между деревьев.
Тут, мимо школы и школьного двора, идём по высокому снегу к рельсам. В санках Данька мёрзнет, его нужно согреть ходьбой, вот он уже и раскраснелся, щёки его порозовели, пар валит из рта, востренькие глазки будто бы расчищают маршрут, хотя рассчитать степень неудобства, связанного с "сопротивлением материалов" под ногами (снег по колено) ему пока не под силу. Однако нам крайне важно догрести до труб теплоцентрали, чтобы потрогать тёплые они или нет (летом Данель трогал их, они были горячими. В варежке не так страшно трогать то, что на улице - ты под защитой ткани и логики мгновенья).
Мы ждём поезд, но он всё никак не идёт, ходим по шпалам, но состав, наверное, застрял в Варшаве, про которую Данька знает из маминой считалки. Интересно, думаю я, как у него в сознании откладывается эта самая непонятная Варшава, про которую он и знать-то ничего, кроме вот этого, определённого набора звуков, ничего не знает, всплывёт ли Варшава как-нибудь в его дальнейшей жизни.
Тут ведь как: любой ребёнок - одно сплошное, постоянное ожидание. И на конкретный период и на, что главнее, перспективу, в которой обязательно проявляется ранее заложенное в него наше собственное ожидание, становящееся его биографией.
Сухая полынь торчит из сугробов, солнце, закатившееся за элеватор, расплавилось и превратило небо в море; мы идём проведать лошадку (утром я слышал её бодрое ржание), обгоняем какую-то бабу с сумками, заворачиваем на Столбовую. Здесь тоже пусто и тихо как на пустыре "за городом". За высоким забором нет никакого движения, лишь запах навоза в морозном воздухе. Однако, Даня ничуть не расстроен. И, хотя он не привык долго ждать, "лучшее, конечно, впереди".
Идём с ним, сквозь его варежку и свою, чувствую маленькие пальцы, обхватившие мой, указательный. Обсуждаем неувиденное.
Санки катятся рядом. Данель равен миру вокруг: он, этот мир, греет его ноги, внутри валенок, согревает тело, спеленатое одеждой, подмерзает под носом, ограничивает обзор краем капюшона с меховой оторочкой. Гоняет горячую кровь внутри капсулы тела, разливается каждым мышечным усилием и с каждым мышечным усилием, раскрашивая его в какие-то незримые цвета - ярко-красный, сочно-алый, на периферии багряный и бордовый. Вместо серого и белого с синим отливом, голубого и голубоватого, поверх крыш и заборов, нейтрально древесного.
Сколько раз я наблюдал, как он просыпается "утром", чтобы мгновенно, таким образом, подключить мир к себе или себя к миру: открываешь глаза и мир включается причём не только для тебя, но и для всех других, одной пуповиной связанных. Привязанных этой зависимостью к этой зависимости от того, что вне тебя, от всего стороннего. Ты не часть мира, не остров на его карте, ты и есть мир.
Вот почему ему так важно обращать на себя внимание, страдать когда взрослые заняты собой, вмешиваться в чужие разговоры, а, главное, помогать - в уборке или в готовке. Потому что тогда ты не просто востребован и ощутимо нужен, но ещё и участвуешь в созидании каких-то внутренних своих структур, постоянно овнешняемых с помощью зримого действия.
Данька же ещё не знает, что мысль - это тоже действие и изменение, гораздо, может быть, более действенное, чем суета и избыток телесных сил. Ему ещё можно "отапливать улицу" или комнаты - всё, что вокруг да около, потому что пока "суть да дело" именно заполнение пространства собой равно присутствию в этом пространстве. Внутри тебя, конечно, всё тоже бурлит и пенится, но пока ещё пребывая в состоянии магмы, нерасчленимой на составляющие.
Кого удивишь, сказав, что маленький человек несамостоятелен и крайне уязвим привязанностью к родителям и окружению (взросление и есть "отвязка" от мамок-нянек, осознание своего одиночества)? Но для него нет и не может быть иной позиции, поскольку он и есть мир, заполненный им самим до предела.
Наш день заполняется матиссовскими хороводами вокруг Дани, который просыпаясь, словно включает в комнатах свет, не давая возможности расслабиться ни на минуту, пока не отобьётся. Причём, ложится Данель, заложник внутренних токов (личной синдроматики), каждый раз с большим скандалом, канючаньем, не мытьём, так катаньем, поскольку разгон, раскатанный до размеров окоёма, быстро свернуть крайне сложно.
И эти хороводы, которые он необдуманно заводит, вовлекая в них всё окружение, по цепочке передающее друг другу его, вместе с "полномочиями" на него, это же как работа. Причём, не только для нас, но и для самого Даньки, мучительно (? Или не мучительно, так как нет у него ещё пока такого понятия) перемалывающего пределы и всё, что попадает внутрь молотилки, до самого момента отбоя.
Глядя на его "вечный двигатель" понимаешь, как, собственно, устроена жизнь, которая начинается с равенства, постоянно постепенно уменьшаясь в пропорциях и размерах, покуда… да.
То есть, сначала ты равен миру, а, может быть, даже и больше его, так как во младенчестве мир перекатывается где-то внутри, а сам ты похож на солнце.
Точнее, на блеск иконописный, желтком внутреннего центра, переливающимся (на лицо особенности Сиенской школы, матовое золото в стиле Симоне Мартини), подобно матрёшке, где-то внутри, особенным каким-то органом, существующим лишь у младенцев.
Жизнь как сжимание и сжатие. С одной стороны, извлечение себя из общих процессов (стихийных - как коллективное бессознательное, так и умственных), с другой - углубления в себя. Так как чем больше узнаешь себя и формулируешь все это (даже, порой, безотчётно), тем меньшим кажется шарик. Эпоха великих географических открытий заканчивается с полностью обжитых территорий, подотчётных до каждого см. жилой площади.
Точно так же и возможности твои постепенно сужаются, причём не только физические (уже не сделать карьеру в спорте или в танцах, и даже не стать, подобно Мисиме, Святым Себастьяном), но и социальные (помню, как папин товарищ, ныне покойный Алик Коновалов, воскликнул на какой-то пьянке: "Бог ты мой, я же был уверен, что к сорока годам стану, ну, как минимум Нобелевским лауреатом!") - горизонт возможностей сужается параллельно накоплению каких-то очевидных навыков и "достижений".
Когда-то я уже сравнил график человеческого развития с рекой, которая сначала выходит из берегов, разливаясь по округе, в зрелости совпадая с собственными очертаниями, чтобы затем медленно усыхать, сворачиваясь внутри русла, мельчая и обнажая дёсна дна.
Такая, значит, у парня работа - быть миром и нести этот мир в себе, постоянно впитывая впечатления и отдавая их беспечным энергетическим сиянием; поэтому какая разница, поезд или лошадь: всё идёт в топку, всё будет экспроприировано (очень мне хотелось зафиксировать его на "снеге", упрятать его струиться тенью тени в детскую бессознанку - Полина, приезжавшая в Чердачинск при снеге только один раз в своей жизни и, как раз, примерно в Данькином возрасте, мало что запомнила, хоть и говорит, что помнит зиму). Экспедиция обречена на удачу при любом наборе фактов. При любой погоде.
Родители купили ему салазки, использовать которые выдалось всего пара возможностей. Во-первых, из-за холодов, во-вторых, из-за того, что мальчик, воспитанный в теплолюбивом Израильском климате, не сразу вписался со своим иммунитетом, в строгое расписание уральской зимы, поначалу даже приболев (до сих пор кашель есть и сопли). А когда Даня оправился, ритуал зимней жизни для него, впервые увидевшего снег, уже сложился. Успел затвердеть, вместе с сугробами.
Нужно долго надеваться; куртки и шапки (поверх всего капюшон маленькой аляски), валенки, оформленные как сапожки, превращаясь в неповоротливого космонавта; осторожно спускаться по ступенькам, обметанным снегом, точно входя в ледяную воду - сначала двора, затем улицы за воротами. Я сажу его в санки и мы едем навстречу заходящему солнцу (в январе оно почти всегда заходящее, даже если ещё не достигло зенита, что не мешает отмечать про себя ежедневную прибыль дня, гораздо более заметную, нежели убыль) сначала мимо дома скандальной собачницы, затем мимо цыганской усадьбы, пигушинского двора, пока, по узкой тропке, между сугробов, мы не выезжаем на ледяной простор, застывший на пустыре, между деревьев.
Тут, мимо школы и школьного двора, идём по высокому снегу к рельсам. В санках Данька мёрзнет, его нужно согреть ходьбой, вот он уже и раскраснелся, щёки его порозовели, пар валит из рта, востренькие глазки будто бы расчищают маршрут, хотя рассчитать степень неудобства, связанного с "сопротивлением материалов" под ногами (снег по колено) ему пока не под силу. Однако нам крайне важно догрести до труб теплоцентрали, чтобы потрогать тёплые они или нет (летом Данель трогал их, они были горячими. В варежке не так страшно трогать то, что на улице - ты под защитой ткани и логики мгновенья).
Мы ждём поезд, но он всё никак не идёт, ходим по шпалам, но состав, наверное, застрял в Варшаве, про которую Данька знает из маминой считалки. Интересно, думаю я, как у него в сознании откладывается эта самая непонятная Варшава, про которую он и знать-то ничего, кроме вот этого, определённого набора звуков, ничего не знает, всплывёт ли Варшава как-нибудь в его дальнейшей жизни.
Тут ведь как: любой ребёнок - одно сплошное, постоянное ожидание. И на конкретный период и на, что главнее, перспективу, в которой обязательно проявляется ранее заложенное в него наше собственное ожидание, становящееся его биографией.
Сухая полынь торчит из сугробов, солнце, закатившееся за элеватор, расплавилось и превратило небо в море; мы идём проведать лошадку (утром я слышал её бодрое ржание), обгоняем какую-то бабу с сумками, заворачиваем на Столбовую. Здесь тоже пусто и тихо как на пустыре "за городом". За высоким забором нет никакого движения, лишь запах навоза в морозном воздухе. Однако, Даня ничуть не расстроен. И, хотя он не привык долго ждать, "лучшее, конечно, впереди".
Идём с ним, сквозь его варежку и свою, чувствую маленькие пальцы, обхватившие мой, указательный. Обсуждаем неувиденное.
Санки катятся рядом. Данель равен миру вокруг: он, этот мир, греет его ноги, внутри валенок, согревает тело, спеленатое одеждой, подмерзает под носом, ограничивает обзор краем капюшона с меховой оторочкой. Гоняет горячую кровь внутри капсулы тела, разливается каждым мышечным усилием и с каждым мышечным усилием, раскрашивая его в какие-то незримые цвета - ярко-красный, сочно-алый, на периферии багряный и бордовый. Вместо серого и белого с синим отливом, голубого и голубоватого, поверх крыш и заборов, нейтрально древесного.
Сколько раз я наблюдал, как он просыпается "утром", чтобы мгновенно, таким образом, подключить мир к себе или себя к миру: открываешь глаза и мир включается причём не только для тебя, но и для всех других, одной пуповиной связанных. Привязанных этой зависимостью к этой зависимости от того, что вне тебя, от всего стороннего. Ты не часть мира, не остров на его карте, ты и есть мир.
Вот почему ему так важно обращать на себя внимание, страдать когда взрослые заняты собой, вмешиваться в чужие разговоры, а, главное, помогать - в уборке или в готовке. Потому что тогда ты не просто востребован и ощутимо нужен, но ещё и участвуешь в созидании каких-то внутренних своих структур, постоянно овнешняемых с помощью зримого действия.
Данька же ещё не знает, что мысль - это тоже действие и изменение, гораздо, может быть, более действенное, чем суета и избыток телесных сил. Ему ещё можно "отапливать улицу" или комнаты - всё, что вокруг да около, потому что пока "суть да дело" именно заполнение пространства собой равно присутствию в этом пространстве. Внутри тебя, конечно, всё тоже бурлит и пенится, но пока ещё пребывая в состоянии магмы, нерасчленимой на составляющие.
Кого удивишь, сказав, что маленький человек несамостоятелен и крайне уязвим привязанностью к родителям и окружению (взросление и есть "отвязка" от мамок-нянек, осознание своего одиночества)? Но для него нет и не может быть иной позиции, поскольку он и есть мир, заполненный им самим до предела.
Наш день заполняется матиссовскими хороводами вокруг Дани, который просыпаясь, словно включает в комнатах свет, не давая возможности расслабиться ни на минуту, пока не отобьётся. Причём, ложится Данель, заложник внутренних токов (личной синдроматики), каждый раз с большим скандалом, канючаньем, не мытьём, так катаньем, поскольку разгон, раскатанный до размеров окоёма, быстро свернуть крайне сложно.
И эти хороводы, которые он необдуманно заводит, вовлекая в них всё окружение, по цепочке передающее друг другу его, вместе с "полномочиями" на него, это же как работа. Причём, не только для нас, но и для самого Даньки, мучительно (? Или не мучительно, так как нет у него ещё пока такого понятия) перемалывающего пределы и всё, что попадает внутрь молотилки, до самого момента отбоя.
Глядя на его "вечный двигатель" понимаешь, как, собственно, устроена жизнь, которая начинается с равенства, постоянно постепенно уменьшаясь в пропорциях и размерах, покуда… да.
То есть, сначала ты равен миру, а, может быть, даже и больше его, так как во младенчестве мир перекатывается где-то внутри, а сам ты похож на солнце.
Точнее, на блеск иконописный, желтком внутреннего центра, переливающимся (на лицо особенности Сиенской школы, матовое золото в стиле Симоне Мартини), подобно матрёшке, где-то внутри, особенным каким-то органом, существующим лишь у младенцев.
Жизнь как сжимание и сжатие. С одной стороны, извлечение себя из общих процессов (стихийных - как коллективное бессознательное, так и умственных), с другой - углубления в себя. Так как чем больше узнаешь себя и формулируешь все это (даже, порой, безотчётно), тем меньшим кажется шарик. Эпоха великих географических открытий заканчивается с полностью обжитых территорий, подотчётных до каждого см. жилой площади.
Точно так же и возможности твои постепенно сужаются, причём не только физические (уже не сделать карьеру в спорте или в танцах, и даже не стать, подобно Мисиме, Святым Себастьяном), но и социальные (помню, как папин товарищ, ныне покойный Алик Коновалов, воскликнул на какой-то пьянке: "Бог ты мой, я же был уверен, что к сорока годам стану, ну, как минимум Нобелевским лауреатом!") - горизонт возможностей сужается параллельно накоплению каких-то очевидных навыков и "достижений".
Когда-то я уже сравнил график человеческого развития с рекой, которая сначала выходит из берегов, разливаясь по округе, в зрелости совпадая с собственными очертаниями, чтобы затем медленно усыхать, сворачиваясь внутри русла, мельчая и обнажая дёсна дна.
Такая, значит, у парня работа - быть миром и нести этот мир в себе, постоянно впитывая впечатления и отдавая их беспечным энергетическим сиянием; поэтому какая разница, поезд или лошадь: всё идёт в топку, всё будет экспроприировано (очень мне хотелось зафиксировать его на "снеге", упрятать его струиться тенью тени в детскую бессознанку - Полина, приезжавшая в Чердачинск при снеге только один раз в своей жизни и, как раз, примерно в Данькином возрасте, мало что запомнила, хоть и говорит, что помнит зиму). Экспедиция обречена на удачу при любом наборе фактов. При любой погоде.