Человек с яйцом
Сегодня день рождения отца. Пока он на работе, Лена и мама готовят стол. Чтобы Данелька не мешался под ногами меня отправили с ним на прогулку. Обошли с ним весь посёлок. Я назвал наше предприятие "экспедицией". Правда, Данель пока это длинное слово не выговаривает.
Сначала мы пошли в магазин, так как без шоколадного яйца Данель гулять не соглашался. Мы прошли через огород вспомогательной школы и кварталы по Чачана и Толбухина, которые уже третий год (примерно столько же, сколько Данель живёт на свете) сносят, но всё никак снести не могут; руины домов уже давно заросли травой и новой порослью, пробивающейся сквозь разоренные оконные переплёты и разрушенные крыши.
Весьма живописное, в своём запустении место, одичалое и окончательно отбившееся от рук. Как тот "Титаник", которому уже всё равно. Как наша сегодняшняя погода, постепенно возвращающаяся в разум летней нормы.
Правда, ещё рано говорить о её полном и безоговорочном восстановлении: гуляли мы в куртках и кофтах, под сильный ветер (рябь и гусиная кожа на лужах). Земля после недельного запоя ещё не просохла, трава резко ускорилась в росте, подымаясь из прели с похмельной головой. Репей и крапива выше Данельки раза в два. Лебеда сравнялась ростом со мной. Все крепко запущено и это радует, поскольку скрадывает одичалость окраин и летаргию посёлка.
От которой, правда, остаётся всё меньше и меньше метафизического мяса, похожего на простыни лопуха; всё больше дыр - как в пространстве, так и в воздухе. Точно реальность начала расползаться в разные стороны, лопаться и исчезать на глазах, несмотря на строительство многоэтажек и прокладку новых маршрутов. А, может быть, как раз - и благодаря им.
С погодой интересно: возвращаясь из беспамятства, она же ничего о себе не помнит, поэтому восстанавливается медленно, шаг за шагом пробираясь к собственному дому. Обычно июль жарится в собственной пересохшей истоме, а сейчас всё ещё влажно и сыро - как в преждевременно пришедшей старости. Или в параличе с пролежнями.
Там, где Данелька обычно живёт, говорят на другом языке, который он вспоминает, когда заиграется или распереживается больше обычного. По-русски с ним, в основном, говорят только женщины, из-за чего от них к Дане и перешла особенность говорить о себе в женском роде.
Бытие его пока настолько спаяно с материнским, что вне её обитания и языка, человек пока себя не мыслит. Может быть, именно поэтому и настаивает на женских окончаниях, пока мы наблюдаем за ним эту стадию и когда она пройдёт. Поправляем его, но он очень упрям. Очень. По-ангельски прямо.
И мы купили ему яйцо, которое он тут же засунул в карман куртки, чтобы "оно отдохнуло". Хотя, время от времени, Данель залезал за ним в карман, проверяя на месте ли оно. Но чтобы это не выглядело чем-то неконвенциональным на его взгляд, он делал вид, что фотографирует этим яйцом окрестности и меня в том числе.
После магазина, мы вернулись домой, пройдя по Кузнецова мимо новостроек и пустого стадиона, но торжественная трапеза ещё не была как следует готова (даже Посины суши, как главный приз для деда, ещё были развёрнуты на столе, подсыхая перед стадией превращения в "сноп"), поэтому меня с пацаном отправили гулять дальше.
Тогда мы пошли в другую строну. По направлению к Германтам, то есть, "из области к центру", начинающемуся от перекрёстка с Лесным кладбищем и истуканами, фабрикой для глухонемых и психбольницей на другой стороне дороги.
Я хотел повести Даню в бор, но вместо этого, мимо "Глухарей" (жилой квартал по соседству с фабрикой, куда в последние брежневские годы со всего города свозили идеальных соседей, ныне сильно разбавленных блатными, незаслуженно наслаждающимся тишиной) и стройки, мы пошли и оказались возле заброшенного детского сада с неработающим фонтаном.
У крайнего глухариного подъезда сидели, как это было в каждом дворе раньше, бабки на лавочках и даже дедки, перебиравшие руками воздух, точно ткавшие из него умозрительную пряжу.
Просто у глухарей лучшая в округе спортивная площадка, которую полюбила ещё Полина, в прошлом году всё ещё по-обезьяньи лазившая по трубчатым снарядам, как совсем ещё маленькая девочка: перелом в восприятии у Поси случился ранней весной. Теперь она бледная и томная, больше молчит, уткнувшись в коммуникатор или переписываясь с кем-то с планшета. О том, что происходит у неё внутри невозможно понять ни из её фотографий в Инстаграме, ни из её блога в ФБ, демонстративно отстранённого.
У "Глухарей" Данька больше всего заинтересовался чёрной кошкой, которая сначала перебежала нам дорогу, но, затем, немного подумав, вернулась обратно, вновь разомкнув цепь, чтобы мы могли пройти дальше. Рядом с глухонемыми соседями на лавочке, между старичками и старушками, сидела вострая псина и слушала сотрясание воздуха.
Интересно, подумал я, как они подзывают своих собак, если им очень-очень хочется завести щенка, то они же, никого не слушают, и заводят.
И ещё я подумал, что таким людям, скорее всего, больше подходят кошки, существа тихие и молчаливые. Хотя наш котёнок (имя Люся, кажется, не прижилось, мы чаще норовим назвать её Броней, потом спохватываемся, переназываем по правилам, короче, постоянно выходит утомительная путаница, так что, скорее всего, она, по наследству, будет Бронькой) молчать не любит, пищит перед закрытой дверью настойчиво и неустанно, пока не откроешь. В этом, кстати, они очень с Данелем похожи.
А ещё, глядя на людей, шумящих руками, я подумал, что одиночество - это когда не использована твоя потребность в со-чувствии и в общении. У кого-то эта потребность очень серьёзная и такому человеку мало толп вокруг, а другому вполне хватило бы котёнка.
Потом мы дошли до детского садика с заброшенным фонтаном на заросшей коноплей площадке и сделали круг вокруг этого посеревшего от старости дома, похожего на барак. Я часто хожу мимо него в магазин и наблюдаю, как в спортивном зале первого этажа разминаются танцоры и балерины в пачках.
С этой стороны садика, в котором я вполне мог бы оказаться, когда был в возрасте Данеля, есть ещё выцветшее тату граффити, которое я давно хотел рассмотреть, но всё стеснялся зайти внутрь огороженной территории. Тем более, с фотоаппаратом: садик старенький, из советских времён, значит, и времена внутри него и внутри его участка тоже старые. Как на открытках из шестидесятых. Как 37-ой год.
А, вроде как, с ребенком за руку у меня есть алиби понятного статуса. Никто не обратит внимание на человека с ребёнком. Тем более, в ясельном скверике. И точно - боковым зрением вижу, что за нами наблюдает кто-то. Позвоночник чувствует чужую напряжённость во взгляде.
Пока мы кирпичный корпус огибали, на ступеньки завалинки вышла пожилая женщина, очень даже подходящая к статусу этого места: классическая нянечка и начала нас выспрашивать. Ищем ли мы место или мы из стареньких, то есть, воспитанников. Как если Данелька мучается ностальгией по своим первым жизненным годам и пришёл попроведовать скважину в хронотопе в виде неработающего фонтана, который, на самом деле, его восхитил своей совершеннейшей ненужностью. Бесполезностью.
Мы сказали, что ничего не ищем. Мы в гостях и знакомимся с местностью. Даня, помаши тётеньке ручкой (если Данеля называть не полным именем, он вполне может сойти за местного). Тетенька тут же закрыла за нами калитку. Накинула шнур на петельку. Конечно, мы вторглись на чужую нежилую территорию. А если бы я был без Дани?!
Напротив яслей - школа, куда мы и отправились. Очень логично - после дошкольного учебного заведения попасть в школьное. Раньше здесь была школа № 97, теперь № 105 имени некоего Савушкина (или Совочкина: мемориальная доска ему посвящённая висела слишком высоко, мы не смогли разглядеть кто это такой и чем матери-истории ценен).
Зато разглядели плакат в два этажа: "Нам двадцать". Значит, школе этой (уж не знаю, что решила замена цифр) меньше, чем мне. Именно поэтому я и помню её под другим номером. А ещё оттого, что в ней учился Мишка Заварухин, мой сосед по детству, ныне ставший старшим следователем (наши мамы дружили всю жизнь, пока тётя Вера не умерла пару лет назад).
Из окна моей комнаты видны окна этой школы, чьи этажи возвышаются над низкорослым партером посёлка. Особенно эффектны большие, в два (или даже три) этажа окна спортзала, которые начинают светиться в восемь часов зимнего утра, когда вокруг ещё непролазная темень и хочется спать. Собственно, я-то и сплю, а окна горят.
Возле школы возвели новую спортплощадку с яркими и совершенно бессмысленными объектами, которых Данель испугался. Я привёл его сюда, рассчитывая пощёлкать на цифру среди сочных, фактурных плоскостей, но ему эта идея не понравилась сразу и категорически.
Тогда мы с ним пошли на стадион, где было совсем уже пусто. Только одинокий трактор боронил игровое поле и какая-то семья, скучковавшись у обочины, училась водить велосипед. Здесь Данелю вышло тоже как-то не очень, хотя поначалу его привлекла бороздка для слива дождевой воды, сверху зарешетчатая и, в таком виде, огибающая футбольное поле.
Он пошёл по ней, как поезд ходит по рельсам, потому что в экспедиции ему был обещан поезд, но пока поезда не намечалось, а считалку про "ехал поезд из Варшавы" мы использовали ещё у "Глухарей".
Сделав круг почёта, мы снова оказались в заброшенных, сносимых кварталах улиц Чачана и Толбухина. Я пытался заинтриговать Даню этими "волшебными строениями" и зияющими ранами окон, которых он очевидно боялся. Акцентировал внимание на этих развалинах, чтобы они запомнились ему сказочной сенью, которую больше предчувствуешь, нежели помнишь.
Вот примерно так же точно я предчувствую, а не помню, как дед меня вёл по Тульчину (было мне тогда примерно столько, сколько сейчас Дане), пока мы не попали на еврейскую свадьбу с настоящей хупой и невестой в парике. Помню, как дед взял меня на руки, приблизившись к жениху. Был уже поздний вечер и мы как бы оказались внутри нечёткой, расплывающейся как от слёз, картины Анатолия Каплана.
Точнее, уже не помню, но думаю, что помню, а сам, скорее всего, сочиняю своё воспоминание, от которого практически ничего не осталось, кроме слепого пятна, в котором, правда, все ещё теплится жизнь. Движения какой-то позавчерашней жизни.
В моём детстве эти кварталы на Чачана и Толбухина, бесстыдные в своей уродливости ( кажется, пика красоты они достигли лишь сейчас, вывернув наизнанку свою трухлявую требуху с остатками комнат и обоями, шевелящимися на ветру), играли роль волшебного омута, в котором останавливается время. Каждое лето кварталы зарастали кустами и сорной травой по брови, по самые балконы второго этажа, сиренью, бояркой, рябиной и вишней, углубляясь внутрь самих себя и петляя, внутри этой самоуглублённости, не меньше какой-нибудь венецианской улочки.
Одним из самых сильных впечатлений (многократно уже описанных) моей жизни и было удивление, вызванное схлапыванием этого таинственного объёма, превратившегося в плоский фанерный задник, когда однажды, "на лето после детства" вернулся в бабушкин посёлок и глянул на него иными глазами.
Мы, конечно, пошли с Данелем по рельсам. Чтоб экспедиция состоялась. Для этого пришлось огибать руины и свалки, идти по травяному бурелому и перелазить, возле школы для дураков, через трубы теплоцентрали, выведенные в нашем АМЗ наружу. Но мы же, всё же, прошли с ним пару метров по рельсам, а ещё пару метров - прыгая с одной шпалы на другую, пока не свернули в сторону родной улицы П.
Просто я решил, что кроме меня никто его сюда не поведёт - по этой нечаянной Зоне, в которой ни Любовь, ни Сталкер уже не живут.
Дома продолжали готовить торжественный стол, мгновенно включив ребёнка в круг мгновенных забот. Снять обувь, помыть руки. А пить хочешь? А есть? А писать? - Мы писали у аптеки. - А какать? А какать мы будем после сна…
Разумеется, мама и бабушка расспрашивали Данеля о впечатлениях. И тогда Даня делал свои большие глаза ещё больше и выборматывал, словно впадая в замедленность транса: "Поезд, мы видели поезд… он ушёл далеко-далеко… поезд-поезд…"
Лена с мамой переглядываются в непонимании (поезда по этой ветке, между заводом и складами не ходят уже давно и по самым что ни на есть принципиальным соображениям), а я подтверждаю: поезд-поезд… далеко-далеко… в никуда…
Сначала мы пошли в магазин, так как без шоколадного яйца Данель гулять не соглашался. Мы прошли через огород вспомогательной школы и кварталы по Чачана и Толбухина, которые уже третий год (примерно столько же, сколько Данель живёт на свете) сносят, но всё никак снести не могут; руины домов уже давно заросли травой и новой порослью, пробивающейся сквозь разоренные оконные переплёты и разрушенные крыши.
Весьма живописное, в своём запустении место, одичалое и окончательно отбившееся от рук. Как тот "Титаник", которому уже всё равно. Как наша сегодняшняя погода, постепенно возвращающаяся в разум летней нормы.
Правда, ещё рано говорить о её полном и безоговорочном восстановлении: гуляли мы в куртках и кофтах, под сильный ветер (рябь и гусиная кожа на лужах). Земля после недельного запоя ещё не просохла, трава резко ускорилась в росте, подымаясь из прели с похмельной головой. Репей и крапива выше Данельки раза в два. Лебеда сравнялась ростом со мной. Все крепко запущено и это радует, поскольку скрадывает одичалость окраин и летаргию посёлка.
От которой, правда, остаётся всё меньше и меньше метафизического мяса, похожего на простыни лопуха; всё больше дыр - как в пространстве, так и в воздухе. Точно реальность начала расползаться в разные стороны, лопаться и исчезать на глазах, несмотря на строительство многоэтажек и прокладку новых маршрутов. А, может быть, как раз - и благодаря им.
С погодой интересно: возвращаясь из беспамятства, она же ничего о себе не помнит, поэтому восстанавливается медленно, шаг за шагом пробираясь к собственному дому. Обычно июль жарится в собственной пересохшей истоме, а сейчас всё ещё влажно и сыро - как в преждевременно пришедшей старости. Или в параличе с пролежнями.
Там, где Данелька обычно живёт, говорят на другом языке, который он вспоминает, когда заиграется или распереживается больше обычного. По-русски с ним, в основном, говорят только женщины, из-за чего от них к Дане и перешла особенность говорить о себе в женском роде.
Бытие его пока настолько спаяно с материнским, что вне её обитания и языка, человек пока себя не мыслит. Может быть, именно поэтому и настаивает на женских окончаниях, пока мы наблюдаем за ним эту стадию и когда она пройдёт. Поправляем его, но он очень упрям. Очень. По-ангельски прямо.
И мы купили ему яйцо, которое он тут же засунул в карман куртки, чтобы "оно отдохнуло". Хотя, время от времени, Данель залезал за ним в карман, проверяя на месте ли оно. Но чтобы это не выглядело чем-то неконвенциональным на его взгляд, он делал вид, что фотографирует этим яйцом окрестности и меня в том числе.
После магазина, мы вернулись домой, пройдя по Кузнецова мимо новостроек и пустого стадиона, но торжественная трапеза ещё не была как следует готова (даже Посины суши, как главный приз для деда, ещё были развёрнуты на столе, подсыхая перед стадией превращения в "сноп"), поэтому меня с пацаном отправили гулять дальше.
Тогда мы пошли в другую строну. По направлению к Германтам, то есть, "из области к центру", начинающемуся от перекрёстка с Лесным кладбищем и истуканами, фабрикой для глухонемых и психбольницей на другой стороне дороги.
Я хотел повести Даню в бор, но вместо этого, мимо "Глухарей" (жилой квартал по соседству с фабрикой, куда в последние брежневские годы со всего города свозили идеальных соседей, ныне сильно разбавленных блатными, незаслуженно наслаждающимся тишиной) и стройки, мы пошли и оказались возле заброшенного детского сада с неработающим фонтаном.
У крайнего глухариного подъезда сидели, как это было в каждом дворе раньше, бабки на лавочках и даже дедки, перебиравшие руками воздух, точно ткавшие из него умозрительную пряжу.
Просто у глухарей лучшая в округе спортивная площадка, которую полюбила ещё Полина, в прошлом году всё ещё по-обезьяньи лазившая по трубчатым снарядам, как совсем ещё маленькая девочка: перелом в восприятии у Поси случился ранней весной. Теперь она бледная и томная, больше молчит, уткнувшись в коммуникатор или переписываясь с кем-то с планшета. О том, что происходит у неё внутри невозможно понять ни из её фотографий в Инстаграме, ни из её блога в ФБ, демонстративно отстранённого.
У "Глухарей" Данька больше всего заинтересовался чёрной кошкой, которая сначала перебежала нам дорогу, но, затем, немного подумав, вернулась обратно, вновь разомкнув цепь, чтобы мы могли пройти дальше. Рядом с глухонемыми соседями на лавочке, между старичками и старушками, сидела вострая псина и слушала сотрясание воздуха.
Интересно, подумал я, как они подзывают своих собак, если им очень-очень хочется завести щенка, то они же, никого не слушают, и заводят.
И ещё я подумал, что таким людям, скорее всего, больше подходят кошки, существа тихие и молчаливые. Хотя наш котёнок (имя Люся, кажется, не прижилось, мы чаще норовим назвать её Броней, потом спохватываемся, переназываем по правилам, короче, постоянно выходит утомительная путаница, так что, скорее всего, она, по наследству, будет Бронькой) молчать не любит, пищит перед закрытой дверью настойчиво и неустанно, пока не откроешь. В этом, кстати, они очень с Данелем похожи.
А ещё, глядя на людей, шумящих руками, я подумал, что одиночество - это когда не использована твоя потребность в со-чувствии и в общении. У кого-то эта потребность очень серьёзная и такому человеку мало толп вокруг, а другому вполне хватило бы котёнка.
Потом мы дошли до детского садика с заброшенным фонтаном на заросшей коноплей площадке и сделали круг вокруг этого посеревшего от старости дома, похожего на барак. Я часто хожу мимо него в магазин и наблюдаю, как в спортивном зале первого этажа разминаются танцоры и балерины в пачках.
С этой стороны садика, в котором я вполне мог бы оказаться, когда был в возрасте Данеля, есть ещё выцветшее тату граффити, которое я давно хотел рассмотреть, но всё стеснялся зайти внутрь огороженной территории. Тем более, с фотоаппаратом: садик старенький, из советских времён, значит, и времена внутри него и внутри его участка тоже старые. Как на открытках из шестидесятых. Как 37-ой год.
А, вроде как, с ребенком за руку у меня есть алиби понятного статуса. Никто не обратит внимание на человека с ребёнком. Тем более, в ясельном скверике. И точно - боковым зрением вижу, что за нами наблюдает кто-то. Позвоночник чувствует чужую напряжённость во взгляде.
Пока мы кирпичный корпус огибали, на ступеньки завалинки вышла пожилая женщина, очень даже подходящая к статусу этого места: классическая нянечка и начала нас выспрашивать. Ищем ли мы место или мы из стареньких, то есть, воспитанников. Как если Данелька мучается ностальгией по своим первым жизненным годам и пришёл попроведовать скважину в хронотопе в виде неработающего фонтана, который, на самом деле, его восхитил своей совершеннейшей ненужностью. Бесполезностью.
Мы сказали, что ничего не ищем. Мы в гостях и знакомимся с местностью. Даня, помаши тётеньке ручкой (если Данеля называть не полным именем, он вполне может сойти за местного). Тетенька тут же закрыла за нами калитку. Накинула шнур на петельку. Конечно, мы вторглись на чужую нежилую территорию. А если бы я был без Дани?!
Напротив яслей - школа, куда мы и отправились. Очень логично - после дошкольного учебного заведения попасть в школьное. Раньше здесь была школа № 97, теперь № 105 имени некоего Савушкина (или Совочкина: мемориальная доска ему посвящённая висела слишком высоко, мы не смогли разглядеть кто это такой и чем матери-истории ценен).
Зато разглядели плакат в два этажа: "Нам двадцать". Значит, школе этой (уж не знаю, что решила замена цифр) меньше, чем мне. Именно поэтому я и помню её под другим номером. А ещё оттого, что в ней учился Мишка Заварухин, мой сосед по детству, ныне ставший старшим следователем (наши мамы дружили всю жизнь, пока тётя Вера не умерла пару лет назад).
Из окна моей комнаты видны окна этой школы, чьи этажи возвышаются над низкорослым партером посёлка. Особенно эффектны большие, в два (или даже три) этажа окна спортзала, которые начинают светиться в восемь часов зимнего утра, когда вокруг ещё непролазная темень и хочется спать. Собственно, я-то и сплю, а окна горят.
Возле школы возвели новую спортплощадку с яркими и совершенно бессмысленными объектами, которых Данель испугался. Я привёл его сюда, рассчитывая пощёлкать на цифру среди сочных, фактурных плоскостей, но ему эта идея не понравилась сразу и категорически.
Тогда мы с ним пошли на стадион, где было совсем уже пусто. Только одинокий трактор боронил игровое поле и какая-то семья, скучковавшись у обочины, училась водить велосипед. Здесь Данелю вышло тоже как-то не очень, хотя поначалу его привлекла бороздка для слива дождевой воды, сверху зарешетчатая и, в таком виде, огибающая футбольное поле.
Он пошёл по ней, как поезд ходит по рельсам, потому что в экспедиции ему был обещан поезд, но пока поезда не намечалось, а считалку про "ехал поезд из Варшавы" мы использовали ещё у "Глухарей".
Сделав круг почёта, мы снова оказались в заброшенных, сносимых кварталах улиц Чачана и Толбухина. Я пытался заинтриговать Даню этими "волшебными строениями" и зияющими ранами окон, которых он очевидно боялся. Акцентировал внимание на этих развалинах, чтобы они запомнились ему сказочной сенью, которую больше предчувствуешь, нежели помнишь.
Вот примерно так же точно я предчувствую, а не помню, как дед меня вёл по Тульчину (было мне тогда примерно столько, сколько сейчас Дане), пока мы не попали на еврейскую свадьбу с настоящей хупой и невестой в парике. Помню, как дед взял меня на руки, приблизившись к жениху. Был уже поздний вечер и мы как бы оказались внутри нечёткой, расплывающейся как от слёз, картины Анатолия Каплана.
Точнее, уже не помню, но думаю, что помню, а сам, скорее всего, сочиняю своё воспоминание, от которого практически ничего не осталось, кроме слепого пятна, в котором, правда, все ещё теплится жизнь. Движения какой-то позавчерашней жизни.
В моём детстве эти кварталы на Чачана и Толбухина, бесстыдные в своей уродливости ( кажется, пика красоты они достигли лишь сейчас, вывернув наизнанку свою трухлявую требуху с остатками комнат и обоями, шевелящимися на ветру), играли роль волшебного омута, в котором останавливается время. Каждое лето кварталы зарастали кустами и сорной травой по брови, по самые балконы второго этажа, сиренью, бояркой, рябиной и вишней, углубляясь внутрь самих себя и петляя, внутри этой самоуглублённости, не меньше какой-нибудь венецианской улочки.
Одним из самых сильных впечатлений (многократно уже описанных) моей жизни и было удивление, вызванное схлапыванием этого таинственного объёма, превратившегося в плоский фанерный задник, когда однажды, "на лето после детства" вернулся в бабушкин посёлок и глянул на него иными глазами.
Мы, конечно, пошли с Данелем по рельсам. Чтоб экспедиция состоялась. Для этого пришлось огибать руины и свалки, идти по травяному бурелому и перелазить, возле школы для дураков, через трубы теплоцентрали, выведенные в нашем АМЗ наружу. Но мы же, всё же, прошли с ним пару метров по рельсам, а ещё пару метров - прыгая с одной шпалы на другую, пока не свернули в сторону родной улицы П.
Просто я решил, что кроме меня никто его сюда не поведёт - по этой нечаянной Зоне, в которой ни Любовь, ни Сталкер уже не живут.
Дома продолжали готовить торжественный стол, мгновенно включив ребёнка в круг мгновенных забот. Снять обувь, помыть руки. А пить хочешь? А есть? А писать? - Мы писали у аптеки. - А какать? А какать мы будем после сна…
Разумеется, мама и бабушка расспрашивали Данеля о впечатлениях. И тогда Даня делал свои большие глаза ещё больше и выборматывал, словно впадая в замедленность транса: "Поезд, мы видели поезд… он ушёл далеко-далеко… поезд-поезд…"
Лена с мамой переглядываются в непонимании (поезда по этой ветке, между заводом и складами не ходят уже давно и по самым что ни на есть принципиальным соображениям), а я подтверждаю: поезд-поезд… далеко-далеко… в никуда…