"Ни дня без строчки" Юрия Олеши
Олеша считает себя специалистом по метафорам, гордится этим, насыщая воспоминания сравнениями точно пузырьками кислорода; обеспечивая записанное золотым запасом интеллектуального превосходства, способного порождать слитки переносных значений.
Вот и у своих знаменитых знакомых, Маяковского или Пастернака (Катаева или Ильфа) он ценит, прежде всего, снайперски точные сравнения, а уже потом вот это, повторяемое как мантра - «как же они меня любили…»
Метафоры у Олеши действительно остроумные, хотя, со временем, и несколько потускневшие: раньше в фигурном катании и тройные прыжки казались верхом технарства, а теперь без четверного первого места уже не получишь: сторонники эволюции и развития искусства (Шекспир круче Софокла), таким образом, что ли, побеждают?
Технологии растут и совершенствуются, однако, «общий уровень» потока и «средней температуры по больнице» постоянно мельчает, поскольку меняется состав воздуха и «богатыри - не вы» становится постоянной игрой на понижение: трагедия мутирует в драму, которая скатывается до мелодрамы и т.д.
И только метафоры оказываются вневременными маяками, блистающими (а, может быть, и танцующими) в темноте. Выводящими текст за рамки определённой эпохи, в которую он был создан и которая упрощает его, опрощивает, предельно разжижая: Олеша начинал свои воспоминания во второй половине 30-х, но основательно приступил к написанию уже в конце жизни.
Многие записи (о смерти Лозинского, или Гладкова, Томаса Манна или Эйнштейна) датированы 1955-м, из-за чего не только понимаешь, но и чувствуешь, наглядно видишь, как писатель держал себя за руки, постоянно уходя в описания и обобщения; намеренно оглупляя главную книгу собственной жизни.
Она теперь и воспринимается так, как «полотно» художника, но никак не мыслителя, перебирающего бусинки да стекляшки; выкладывающего с помощью метафорических блёсток полустёртую уже до обнародования «мозаику буден».
Насколько выигрышно на таком фоне выглядят дневники Любовь Васильевны Шапориной или аналитическая, не предназначенная к публикации, очеркистика Лидии Гинзбург!
«Изменившиеся обстоятельства» на Яндекс.Фотках
Я-то, честно говоря, думал, что «Ни дня без строчки» - как бы хаотические, но, тем не менее, лейтмотивно простроенные выписки из дневника, между собой мало связанные. Но, когда начал читать, оказалось, что за редкими исключениями - это вполне цельные, причинно-следственные воспоминания, «широкой панорамой охватывающие» детство-отрочество-юность - и даже старость.
Там в середине, правда, со зрелостью выходит некоторый провал, так как знаменитостей, занимающих центр композиции, явно не хватает и тогда повествование прерывается, заканчиваясь Маяковским, Есениным и Мандельштамом, упоминаемым, впрочем, как бы между прочим. В проброс.
Гуще всего описано одесское дореволюционное детство (с камео Багрицкого, Катаева и Бунина), все «противоречия» которого легко списываются на «ужасы царизма», а дальше хронология прерывается, воскресая уже в московском «Гудке», где Олеша сначала надписывал конверты, а затем прославился как фельетонист под теперь уже легендарным псевдонимом «Зубило».
Интересная, конечно, происходит «мена»: метафоры иссякают, точнее, стушёвываются когда Олеша переходит к описанию «звёзд» тогдашней культурной сцены, самоутверждаясь знакомством со Станиславским и Мейерхольдом, ставившим его пьесы, точно так же, как раньше «хвалился» сравнениями.
Точно Олеша не совсем уверен, что камушки его настоящие, красивые и блестящие, вот и подстраховывается «общественно значимыми» героями.
Не алмазы, что ли, но высококачественная бижутерия. Сваровски.
Значит, всё-таки, действительно, не слишком в себе уверен, пережив взрыв бурнокипящей славы в сравнительно молодом возрасте, вот и расстаётся с жизнью, постоянно думает о смерти, ослабляет хватку. Видимо, пьёт.
Болеет и снова пьёт <чёрное млеко истоков>, в последних частях переходя от обстоятельств собственной жизни к «золотой книжной полке», позволяющей порассуждать о Данте и Шекспире, Уэльсе и Грине, чтобы незаметно перейти к описанию животных в зоопарке.
Уж не знаю, насколько это было задумано, а не вышло случайно (Олеша умер так и не закончив свою книгу и за него, уже после смерти, её собирал литературовед М. Громов), но действительно ведь самые отвлечённые фрагменты «Ни дня без строчки»,посвящённые любимым книгам, странно мутируют в картинки из зоосада.
Зато почти сразу понимаешь откуда взялись интонация и структура поздней прозы Валентина Катаева, из чего завистливо выросла «Трава забвения» и откуда черпал вдохновение «Святой колодец».
Катаев писал свои беллетризированные мемуары в более вегетарианские времена, поэтому степень их обобщённости (полустёртости, закамуфлированности) кажется ещё более разбодяженой: игры с псевдонимами в «Алмазном венце» идут не от необходимости «игрового начала», но прикрывают оторопь осторожного человека. Которому, впрочем, как и Илье Эренбургу, разрешали гораздо больше других.
«Ни дня без строчки» оказываются хроникой расплющивания и обесточивания человека, придавленного общественно-политическими обстоятельствами: возможно, именно поэтому самые запоминающиеся метафоры книги истончаются месте с юностью и революцией. Из-за чего и становится понятным почему Аркадий Белинков взял своим героем именно Юрия Карловича.
В книге есть один важный момент, из которого растёт не только сочувствие, но уже даже жалость; эпизод, который, впрочем, можно легко не заметить, как я не обращал поначалу внимания на то, как Олеша реагирует на возвращение Маяковского или Есенина из Америки.
Где-то, между прочим, он говорит, что не хочет славы, но не отказался бы от путешествий по свету.
«Даже странно представить себе, что есть иной мир, есть например, бой быков. Тореадор, проделав какой-то пассаж борьбы с быком, оборачивается вдруг спиной к быку, как бы забывает о нём и, подбоченясь, идёт по направлению к ложе президента. Он не знает, что делает за его спиной бык - может быть, мчится на него на своих маленьких, шатких ножках!»
Маленький, самоисчерпывающий себя абзац, каких в книге Олеши пруд пруди.
Однако, автору этого описания кажется недостаточно и он расшифровывает описание корриды еще на целую страницу, практически лишённую тех самых бриллиантовых сравнений, которыми Олеша гордится, точно орденами.
Предпосылая этой текстуальной картинке признание (впрочем, несколько раз повторенное), что ему никогда не доводилось бывать за границей и что корриду он видел вчера в кинохронике «Новости дня».
Специально пошёл в кинотеатр «Уран» на Сретенке, чтобы понять что это, собственно, такое, поединок животного и человека.
«Я искал эту хронику ради того, чтобы увидеть включённый в неё кусок из испанской жизни - бой быков (что этот кусок включён я узнал из газеты). И вот начинается этот кусок. Надпись или диктор, не помню, сообщает, что в Испании до сих пор сохранился бой быков и что сейчас будет показана хроника такого боя в цирке в Мадриде и с участием знаменитого матадора…»
Маяковский видел корриду живьём, жалея, «что к рогам быка не прикреплён пулемёт, который стрелял бы по зрителям», а Олеша довольствуется отрывком чёрно-белой фильмы, впрочем, ничем не отличающейся от описаний, вызванных воспоминаниями или личными впечатлениями.
Важно то, что текстуальное равновесие мемуаров выпекает пирожки одинаковой интонации из того, что пережито непосредственно или же донесено из принципиально вторичного (троичного) источника.
Возможно, жалость к Олеше растёт именно вот из этого дико унизительного (кажущегося унизительным) описания: несвобода и оцепенение - вот что не дают человеку писать «во весь рост»; так, как этого заслуживает он и его талант.
Непосредственно перед «Ни дня без строчки» я читал дневники Кафки и контраст выходит разительный. Дело тут не в таланте, да и как (чем? Через что?) их сравнивать?
Просто Олеша постоянно бравирует словом «писатель», которое Кафка, униженный постоянным недомоганием и прибитый к реальности многолетней, совершенно нетворческой работой в конторе, кажется, не произносит ни разу.
В Праге начала ХХ века обстановка тоже не ахти какая продуваемая - десятки имен, упоминаемых Кафкой в дневниках, нам никогда не будут известны: время смыло без следа всех этих модных актёров и беллетристов, лекторов и предпринимателей, точно так же, как смыло оно и Олешу, точно так же, как оно смоет и нас. Меня. Тебя.
Но их, отчего-то, не жалко, хотя там Первая мировая на носу и массовая гибель в концлагерях через какое-то время (где, например, сгинут все любимые сёстры Франца), как не жалко и нас, кратковременно, но, тем не менее, вынырнувших на поверхность из по-свинцовому тяжёлой ледяной воды.
Вынырнувших всего на чуть-чуть, но, тем не менее, заставших «корриду» живьём, а не в "Клубе кинопутешественников".
Срочно всем читать Белинкова!
Вот и у своих знаменитых знакомых, Маяковского или Пастернака (Катаева или Ильфа) он ценит, прежде всего, снайперски точные сравнения, а уже потом вот это, повторяемое как мантра - «как же они меня любили…»
Метафоры у Олеши действительно остроумные, хотя, со временем, и несколько потускневшие: раньше в фигурном катании и тройные прыжки казались верхом технарства, а теперь без четверного первого места уже не получишь: сторонники эволюции и развития искусства (Шекспир круче Софокла), таким образом, что ли, побеждают?
Технологии растут и совершенствуются, однако, «общий уровень» потока и «средней температуры по больнице» постоянно мельчает, поскольку меняется состав воздуха и «богатыри - не вы» становится постоянной игрой на понижение: трагедия мутирует в драму, которая скатывается до мелодрамы и т.д.
И только метафоры оказываются вневременными маяками, блистающими (а, может быть, и танцующими) в темноте. Выводящими текст за рамки определённой эпохи, в которую он был создан и которая упрощает его, опрощивает, предельно разжижая: Олеша начинал свои воспоминания во второй половине 30-х, но основательно приступил к написанию уже в конце жизни.
Многие записи (о смерти Лозинского, или Гладкова, Томаса Манна или Эйнштейна) датированы 1955-м, из-за чего не только понимаешь, но и чувствуешь, наглядно видишь, как писатель держал себя за руки, постоянно уходя в описания и обобщения; намеренно оглупляя главную книгу собственной жизни.
Она теперь и воспринимается так, как «полотно» художника, но никак не мыслителя, перебирающего бусинки да стекляшки; выкладывающего с помощью метафорических блёсток полустёртую уже до обнародования «мозаику буден».
Насколько выигрышно на таком фоне выглядят дневники Любовь Васильевны Шапориной или аналитическая, не предназначенная к публикации, очеркистика Лидии Гинзбург!
«Изменившиеся обстоятельства» на Яндекс.Фотках
Я-то, честно говоря, думал, что «Ни дня без строчки» - как бы хаотические, но, тем не менее, лейтмотивно простроенные выписки из дневника, между собой мало связанные. Но, когда начал читать, оказалось, что за редкими исключениями - это вполне цельные, причинно-следственные воспоминания, «широкой панорамой охватывающие» детство-отрочество-юность - и даже старость.
Там в середине, правда, со зрелостью выходит некоторый провал, так как знаменитостей, занимающих центр композиции, явно не хватает и тогда повествование прерывается, заканчиваясь Маяковским, Есениным и Мандельштамом, упоминаемым, впрочем, как бы между прочим. В проброс.
Гуще всего описано одесское дореволюционное детство (с камео Багрицкого, Катаева и Бунина), все «противоречия» которого легко списываются на «ужасы царизма», а дальше хронология прерывается, воскресая уже в московском «Гудке», где Олеша сначала надписывал конверты, а затем прославился как фельетонист под теперь уже легендарным псевдонимом «Зубило».
Интересная, конечно, происходит «мена»: метафоры иссякают, точнее, стушёвываются когда Олеша переходит к описанию «звёзд» тогдашней культурной сцены, самоутверждаясь знакомством со Станиславским и Мейерхольдом, ставившим его пьесы, точно так же, как раньше «хвалился» сравнениями.
Точно Олеша не совсем уверен, что камушки его настоящие, красивые и блестящие, вот и подстраховывается «общественно значимыми» героями.
Не алмазы, что ли, но высококачественная бижутерия. Сваровски.
Значит, всё-таки, действительно, не слишком в себе уверен, пережив взрыв бурнокипящей славы в сравнительно молодом возрасте, вот и расстаётся с жизнью, постоянно думает о смерти, ослабляет хватку. Видимо, пьёт.
Болеет и снова пьёт <чёрное млеко истоков>, в последних частях переходя от обстоятельств собственной жизни к «золотой книжной полке», позволяющей порассуждать о Данте и Шекспире, Уэльсе и Грине, чтобы незаметно перейти к описанию животных в зоопарке.
Уж не знаю, насколько это было задумано, а не вышло случайно (Олеша умер так и не закончив свою книгу и за него, уже после смерти, её собирал литературовед М. Громов), но действительно ведь самые отвлечённые фрагменты «Ни дня без строчки»,посвящённые любимым книгам, странно мутируют в картинки из зоосада.
Зато почти сразу понимаешь откуда взялись интонация и структура поздней прозы Валентина Катаева, из чего завистливо выросла «Трава забвения» и откуда черпал вдохновение «Святой колодец».
Катаев писал свои беллетризированные мемуары в более вегетарианские времена, поэтому степень их обобщённости (полустёртости, закамуфлированности) кажется ещё более разбодяженой: игры с псевдонимами в «Алмазном венце» идут не от необходимости «игрового начала», но прикрывают оторопь осторожного человека. Которому, впрочем, как и Илье Эренбургу, разрешали гораздо больше других.
«Ни дня без строчки» оказываются хроникой расплющивания и обесточивания человека, придавленного общественно-политическими обстоятельствами: возможно, именно поэтому самые запоминающиеся метафоры книги истончаются месте с юностью и революцией. Из-за чего и становится понятным почему Аркадий Белинков взял своим героем именно Юрия Карловича.
В книге есть один важный момент, из которого растёт не только сочувствие, но уже даже жалость; эпизод, который, впрочем, можно легко не заметить, как я не обращал поначалу внимания на то, как Олеша реагирует на возвращение Маяковского или Есенина из Америки.
Где-то, между прочим, он говорит, что не хочет славы, но не отказался бы от путешествий по свету.
«Даже странно представить себе, что есть иной мир, есть например, бой быков. Тореадор, проделав какой-то пассаж борьбы с быком, оборачивается вдруг спиной к быку, как бы забывает о нём и, подбоченясь, идёт по направлению к ложе президента. Он не знает, что делает за его спиной бык - может быть, мчится на него на своих маленьких, шатких ножках!»
Маленький, самоисчерпывающий себя абзац, каких в книге Олеши пруд пруди.
Однако, автору этого описания кажется недостаточно и он расшифровывает описание корриды еще на целую страницу, практически лишённую тех самых бриллиантовых сравнений, которыми Олеша гордится, точно орденами.
Предпосылая этой текстуальной картинке признание (впрочем, несколько раз повторенное), что ему никогда не доводилось бывать за границей и что корриду он видел вчера в кинохронике «Новости дня».
Специально пошёл в кинотеатр «Уран» на Сретенке, чтобы понять что это, собственно, такое, поединок животного и человека.
«Я искал эту хронику ради того, чтобы увидеть включённый в неё кусок из испанской жизни - бой быков (что этот кусок включён я узнал из газеты). И вот начинается этот кусок. Надпись или диктор, не помню, сообщает, что в Испании до сих пор сохранился бой быков и что сейчас будет показана хроника такого боя в цирке в Мадриде и с участием знаменитого матадора…»
Маяковский видел корриду живьём, жалея, «что к рогам быка не прикреплён пулемёт, который стрелял бы по зрителям», а Олеша довольствуется отрывком чёрно-белой фильмы, впрочем, ничем не отличающейся от описаний, вызванных воспоминаниями или личными впечатлениями.
Важно то, что текстуальное равновесие мемуаров выпекает пирожки одинаковой интонации из того, что пережито непосредственно или же донесено из принципиально вторичного (троичного) источника.
Возможно, жалость к Олеше растёт именно вот из этого дико унизительного (кажущегося унизительным) описания: несвобода и оцепенение - вот что не дают человеку писать «во весь рост»; так, как этого заслуживает он и его талант.
Непосредственно перед «Ни дня без строчки» я читал дневники Кафки и контраст выходит разительный. Дело тут не в таланте, да и как (чем? Через что?) их сравнивать?
Просто Олеша постоянно бравирует словом «писатель», которое Кафка, униженный постоянным недомоганием и прибитый к реальности многолетней, совершенно нетворческой работой в конторе, кажется, не произносит ни разу.
В Праге начала ХХ века обстановка тоже не ахти какая продуваемая - десятки имен, упоминаемых Кафкой в дневниках, нам никогда не будут известны: время смыло без следа всех этих модных актёров и беллетристов, лекторов и предпринимателей, точно так же, как смыло оно и Олешу, точно так же, как оно смоет и нас. Меня. Тебя.
Но их, отчего-то, не жалко, хотя там Первая мировая на носу и массовая гибель в концлагерях через какое-то время (где, например, сгинут все любимые сёстры Франца), как не жалко и нас, кратковременно, но, тем не менее, вынырнувших на поверхность из по-свинцовому тяжёлой ледяной воды.
Вынырнувших всего на чуть-чуть, но, тем не менее, заставших «корриду» живьём, а не в "Клубе кинопутешественников".
Срочно всем читать Белинкова!