Третья часть - история жены Natalie [и никак иначе], с самого раннего её детства и вплоть до тайного венчания во владимирской ссылке, выделена Герценом (даже формально) в отдельный текст. Как бы текст в тексте.
Тут же, поддерживая разноуровненость «связки бумаг», подборка из писем, фрагменты жёниного дневника, отдельные медальоны (или же камео) с портретами важных Герцену лиц (Грановский, Станкевич, Кетчер, Чаадаев) в четвёртой части ("наш круг" и не наш круг, славянофилов - Хомяков - Аксаков - Киреевские: нарушение чёткой хронологической последовательности, причинно-следственной очевидности, неожиданно делает «Былое и думы» технологически актуальным.
Разрозненность «бумаг», лакуны в хронотопе , возникающее в «четвёртом томе» (части с шестой по восьмую: Англия - Франция - Италия - Швейцария) становится, чем ближе к концу книги (то есть, к точке нынешней жизни самого рассказчика) всё более и более разрозненной, рыхлой.
Настоящее наплывает неупорядоченно, коконом или комом, внутри которого акценты ещё не расставлены, не распределены. Не структурированы.
Забегая вперед... «Третий том», начавшись линейно (XXXIV - XLII), спотыкается о «Рассказ о семейной драме», нарушающий традиционную пагинацию и привычный, успевший стать привычным порядок.
Так, уже на архитектурном (структурном) уровне Герцен указывает на то, как следует воспринимать его жизнь в тот или иной период.
И пока таких «государств в государстве» два: история жены (шесть глав) и история семейной трагедии (восемь глав), то ли вплетающих личное в «общее», общественное, то ли разводящих частные обстоятельства с проявлениями общественной жизни по разным «углам ринга».
В предуведомлении к «третьему тому» (29.07.1866) Герцен замечает, таким образом, ПОМЕЧАЯ ЦИВИЛИЗАЦИОННЫЙ СЛОМ, после коего уже более невозможна прежняя «цельность мелодии», присущая романтическому миросозердацнию, но не всему тому, что последовало за ним дальше (значит ли это, что Герцен скоростью развития своего обгоняет бидермайер, вклиниваясь в середину XIX века с посольством позднейшего декадентства?):
«Начиная печатать ещё часть «Былого и думы», я опять остановился перед отрывочностью рассказов, картин и, так сказать, подстрочных к ним рассуждений. Внешнего единства в них меньше, чем в первых частях. Спаять их в одно - я никак не мог. Выполняя промежутки, очень легко дать всему другой фон и другое освещение - тогдашняя истина пропадёт. «Былое и думы» - не историческая монография, а отражение истории в человеке, случайно попавшемся на её дороге. Вот почему я решил оставить отрывочные главы, как они были, нанизавши их, как нанизывают картинки из мозаики в итальянских браслетах: все изображения относятся к одному предмету, но держатся вместе только оправой и колечками…»
То, что при первом чтении казалось мне, скорее, недостатком, оборачивается при нынешнем восприятии безусловным достоинством.
Редкостным свойством, примеряющим с отдельными проявлениями авторской личности, начинающей приоткрываться не через интонацию и субъективно расставленные акценты (с кочки которых следует следить за событиями), но сама эта логика событий.
«Вскрытие приёма», делящее восприятие мира вокруг на «честное» и «нечестное» (субъективное, даже пристрастное) как раз межой-то и проходит через описание «сироты» - «любимой» - «невесты» - жены».
До этого единый стилистический поток работает в «Былом и думах» «на доверии»; третья часть, своими многочисленными переменами (описывая Natalie Герцен не может удержаться от сусальностей и риторики, делающих его подход выхолощенным, овнешненным, лишённым полутонов: чувство утраты и чувство вины ещё слишком свежи, вот и влияют на изнанку текста) показывает нарочитость устройства, неполноту подхода, становящихся основным несущим приёмом дальше. В последующих двух томах.
Именно поэтому через пару лет и последует заявление, что не монография и не исследование, но карта радиационной активности, радиоактивно влияющим на человека.
Причём не только на восприятие действительности, но и на судьбу в целом: это «открытие» делает возможным перенос местной (того времени) оптики на все последующие, какие угодно времена.
«К концу тяжёлой эпохи, из которой Россия выходит теперь, когда всё было прибито к земле, одна официальная низость громко говорила, литература была приостановлена и вместо науки преподавали теорию рабства; ценсура качала головой, читая притчи Христа и вымарывала басни Крылова…»
(5, 3, XXIX, 200 - 201, писано в 1854 - 1857 годах)
Первый том (части первая и вторая):
http://paslen.livejournal.com/1655470.html