Дневник читателя. О. Мандельштам "Путешествие в Армению"-2
Продолжение. Первая часть заметок о тексте Мандельштама: http://paslen.livejournal.com/1447850.html
Важно говорить с интонацией неоспоримой истины. Быстро менять ракурс, а то и дискурс. Ставить в недоумение опущенными звеньями. Перемешивая факты и метафоры, мысли и трепет подкожного мира.
Организовывать периоды из предложений точечной застройки, организующихся внутри абзаца уже на новом уровне и во что-то совсем уже новое.
Вслед за импрессионистическим торжеством зрения идёт не Армения, но ещё одна «теоретическая» глава «Вокруг натуралистов», похожая на рассказ, где все слова содержат букву «л», так как в ней Мандельштам убористо обсуждает Линнея и Ламарка.
Вообще, не-Армении в армянском путешествии больше, чем Севана, Аштарака, Алагеза, Эривани: умозрительные установки превращают путешественника и исследователя, отчего оказываются крайне нужны теоретические отступления, превращающие трип в пир зрения и осязания; в рассказ о зрении, слухе и их эволюции.
Вспомнив стихотворение «Ламарк» («Наступает глухота паучья, //Здесь провал сильнее наших сил…»), зафиксирую принципиальное различие между Мандальштамом и Блоком.
Второй пропускает одни и те же дорожные (эстетические) впечатления через разные жанры - упоминание в записной книжке, письмо, стихотворение, очерк, постепенно стёсывая с них всё лишнее, оставляя голые формулы.
Первому же проза нужна для того, чтобы построить свои стихам дом с крышей над головой: непонятно что служит комментарием к чему - стихи к очеркам или очерки к стихам.
Они живут взаимным дополнением и раздельно-слитным питанием для того, чтобы соединяться в читательской голове в нечто цельное. В интеллектуальное 3d.
Так, совершенно автономное и по каким-то иным причинам написанное эссе «Девятнадцатый век» объясняет структуру и строение всей мандельшамовской прозы. «Вся «Модам Бовари» написана по системе танок. Потому Флобер так медленно и мучительно её писал, что через каждые пять слов он должен был начинать сначала.
Танка излюбленная форма молекулярного искусства. Она не миниатюра, и было бы грубой ошибкой вследствие её краткости смешивать её с миниатюрой. У неё нет масштаба, потому что в ней нет действия. Она никак не относится к миру, потому что сама есть мир и постоянное внутреннее вихревое движение внутри молекул.
Вишнёвая ветка и снежный конус излюбленной горы, покровительницы японских гравёров, отразились в сияющем лаке каждой фразы полированного флоберовского романа. Здесь всё покрыто лаком чистого созерцания и, как поверхность палисандрового дерева, стиль романа может отобразить любой предмет. Если подобные произведения не пугали современников, это следует отнести к их поразительной нечуткости и художественной невосприимчивости. Из всех критиков Флобера, быть может наиболее проницательным был королевский прокурор, угадавший в романе какую-то опасность. Но, увы, он её искал не там, где она скрывалась.
Девятнадцатый век в самых крайних своих проявлениях должен был прийти к форме танки, к поэзии небытия и буддизму в искусстве. В сущности Япония и Китай совсем не Восток, а крайний Запад: они западнее Лондона и Парижа. Минувший век углублялся именно в направлении Запада, а не Востока, и встретился с крайним востоком-западом в своём стремлении к пределу…»
Кажется, именно Мандельштам, а не Блок выступает «концом прекрасной эпохи», заканчивая своим пределом XIX век и заступая в котлован ХХ. Где и сам сгинет.
Блок весь поцелуй на морозе целиком ещё там, что особенно заметно сейчас, сто лет спустя, тогда как демонстративно состаренное зренье Мандельштама (говорить об импрессионизме во время индустриализации с её синтетическими, вымороченными формами означает делать шаг назад:
Если всё живое лишь помарка
За короткий вымороченный день,
На подвижной лестнице Ламарка
Я займу последнюю ступень…
Океана завитком вопьюсь» из этого стихотворенья окликает фразу из первой главы «Путешествия в Армению»: «Ушная раковина истончается и получает новый завиток».
Закавказье описывается жаркое, библейское почти, пространство, хотя если посмотреть на даты армянского поэтического цикла, видишь, что это глубокая осень (октябрь - ноябрь 1930-го года), не особенно влияющая на гостеприимность инаковости.
Вчерашние и позавчерашние системы мировосприятия импрессионистов и натуралистов (натурализма?), помимо важности самохарактеристики мандельштамовских литературных установок и ориентиров, проговариваются о главном - смысле бегства с передовых рубежей «реконструктивного периода» куда-то вглубь герундия.
Не зря последняя глава начинается с вопроса: «Ты в каком времени хочешь жить?»
У Андрея Платонова (в «Симфонии сознания», рецензии на книгу О. Шпенглера «Закат Европы») встречаем слова: «То, что будет есть время, то, что было есть пространство. Иначе: пространство есть прошлое, замёрзшее время».
Важно говорить с интонацией неоспоримой истины. Быстро менять ракурс, а то и дискурс. Ставить в недоумение опущенными звеньями. Перемешивая факты и метафоры, мысли и трепет подкожного мира.
Организовывать периоды из предложений точечной застройки, организующихся внутри абзаца уже на новом уровне и во что-то совсем уже новое.
Вслед за импрессионистическим торжеством зрения идёт не Армения, но ещё одна «теоретическая» глава «Вокруг натуралистов», похожая на рассказ, где все слова содержат букву «л», так как в ней Мандельштам убористо обсуждает Линнея и Ламарка.
Вообще, не-Армении в армянском путешествии больше, чем Севана, Аштарака, Алагеза, Эривани: умозрительные установки превращают путешественника и исследователя, отчего оказываются крайне нужны теоретические отступления, превращающие трип в пир зрения и осязания; в рассказ о зрении, слухе и их эволюции.
Вспомнив стихотворение «Ламарк» («Наступает глухота паучья, //Здесь провал сильнее наших сил…»), зафиксирую принципиальное различие между Мандальштамом и Блоком.
Второй пропускает одни и те же дорожные (эстетические) впечатления через разные жанры - упоминание в записной книжке, письмо, стихотворение, очерк, постепенно стёсывая с них всё лишнее, оставляя голые формулы.
Первому же проза нужна для того, чтобы построить свои стихам дом с крышей над головой: непонятно что служит комментарием к чему - стихи к очеркам или очерки к стихам.
Они живут взаимным дополнением и раздельно-слитным питанием для того, чтобы соединяться в читательской голове в нечто цельное. В интеллектуальное 3d.
Так, совершенно автономное и по каким-то иным причинам написанное эссе «Девятнадцатый век» объясняет структуру и строение всей мандельшамовской прозы. «Вся «Модам Бовари» написана по системе танок. Потому Флобер так медленно и мучительно её писал, что через каждые пять слов он должен был начинать сначала.
Танка излюбленная форма молекулярного искусства. Она не миниатюра, и было бы грубой ошибкой вследствие её краткости смешивать её с миниатюрой. У неё нет масштаба, потому что в ней нет действия. Она никак не относится к миру, потому что сама есть мир и постоянное внутреннее вихревое движение внутри молекул.
Вишнёвая ветка и снежный конус излюбленной горы, покровительницы японских гравёров, отразились в сияющем лаке каждой фразы полированного флоберовского романа. Здесь всё покрыто лаком чистого созерцания и, как поверхность палисандрового дерева, стиль романа может отобразить любой предмет. Если подобные произведения не пугали современников, это следует отнести к их поразительной нечуткости и художественной невосприимчивости. Из всех критиков Флобера, быть может наиболее проницательным был королевский прокурор, угадавший в романе какую-то опасность. Но, увы, он её искал не там, где она скрывалась.
Девятнадцатый век в самых крайних своих проявлениях должен был прийти к форме танки, к поэзии небытия и буддизму в искусстве. В сущности Япония и Китай совсем не Восток, а крайний Запад: они западнее Лондона и Парижа. Минувший век углублялся именно в направлении Запада, а не Востока, и встретился с крайним востоком-западом в своём стремлении к пределу…»
Кажется, именно Мандельштам, а не Блок выступает «концом прекрасной эпохи», заканчивая своим пределом XIX век и заступая в котлован ХХ. Где и сам сгинет.
Блок весь поцелуй на морозе целиком ещё там, что особенно заметно сейчас, сто лет спустя, тогда как демонстративно состаренное зренье Мандельштама (говорить об импрессионизме во время индустриализации с её синтетическими, вымороченными формами означает делать шаг назад:
Если всё живое лишь помарка
За короткий вымороченный день,
На подвижной лестнице Ламарка
Я займу последнюю ступень…
Океана завитком вопьюсь» из этого стихотворенья окликает фразу из первой главы «Путешествия в Армению»: «Ушная раковина истончается и получает новый завиток».
Закавказье описывается жаркое, библейское почти, пространство, хотя если посмотреть на даты армянского поэтического цикла, видишь, что это глубокая осень (октябрь - ноябрь 1930-го года), не особенно влияющая на гостеприимность инаковости.
Вчерашние и позавчерашние системы мировосприятия импрессионистов и натуралистов (натурализма?), помимо важности самохарактеристики мандельштамовских литературных установок и ориентиров, проговариваются о главном - смысле бегства с передовых рубежей «реконструктивного периода» куда-то вглубь герундия.
Не зря последняя глава начинается с вопроса: «Ты в каком времени хочешь жить?»
У Андрея Платонова (в «Симфонии сознания», рецензии на книгу О. Шпенглера «Закат Европы») встречаем слова: «То, что будет есть время, то, что было есть пространство. Иначе: пространство есть прошлое, замёрзшее время».