Дневник читателя. "История безумия в классическую эпоху" М. Фуко
Кажется, самая путанная (точнее, запутанная) книга Фуко, постоянно петляющая (делающая петли), перемежающая массу архивных материалов и текстовых источников с теоретическими выкладками и лирическими, никак особенно не огороженными от всего остального пассажами.
Хотя как это невыстроенное, когда Фуко тот ещё формалист и все главы делятся на подглавки (которые, в свою очередь, членятся на отрывки в длину мыслительного дыхания), и любое слово у него (пример, абзац, загиб) пришито к делу?
Замысел, постоянно отодвигающийся точно линия горизонта, становится очевидным только постфактум.
Поэтому, прочитав очередную часть (их в книге три) я каждый раз возвращался к вступлениям, которыми начинается каждая из частей и тогда пазлы начинали складываться в общую картинку.
Хотя чувство того, что всё самое интересное ещё впереди, не покидало меня до самого конца. При том, что особой драматургии натяжения напряжения Фуко не выстраивает, но лишь приближается через чреду примеров отношения к нетипичному поведению от Средневековья и Ренессанса, через XVII и XVIII века к тому, что принято называть «новейшим временем».
С понятием «безумия» (неразумия и прочих его подвидов), его постепенной институализацией, детализацией и конкретизацией, Фуко поступает так же, как и с «клиникой», «сексуальностью», «пенитенциарной системой» и понятием «homo sapiens» - он показывает, как со временем эти понятия, некогда размытые и достаточно условные, становятся чем-то осязаемым и чётким.
То есть, берёт данности, на которых базируется нынешняя (все ещё) цивилизация и разрывает, слой за слоем [свой метод Фуко и называет «археологией гуманитарного знания], основы (корни), из которых они растут.
Можно назвать это «деконструкцией» (хотя Деррида имел ввиду нечто иное), можно реконструкцией, можно «вскрытием приёма»: , которые и позволяют ему выстраивать невидимую структуру привычных всем понятий, коими большинство пользуется, не задумываясь об их «родословной».
Важная работа, на которую меня натолкнули поверхностные э кскурсы из научно-популярной «Истории меланхолии»: захотелось глубины, когда главное не фактурка (хотя она у Фуко на высоте и, между прочим, никогда не повторяется), но наглядный и очевидно представленный процесс мышления, расширяющий не только историю понятий, которые ты используешь (в работе философа никакого спортивного интереса показать как же оно на самом-то деле нет), но даёт пример метода, расширяющего границы самого метода.
Фуко я читаю примерно раз в пять лет и каждая из его книг (особенно это касается «Слов и вещей», а так же «Границ дискурса») надолго самоиграет в извилинах, каким-то крайне непрямым образом влияя на всё твоё дальнейшее фунциклирование.
Ведь, в самом-то, деле, интерес же не в том, чтобы узнать как безумные с «корабля дураков» обрастали симптомами, институтами и психиатрическими заповедниками, как путешествовало и развивалось само понятие «безумия» (которого, как хочет показать Фуко до XIX не существовало) или откуда растёт идея «лишения свободы» как ограничения пространства, тебе важно втянуться в какой-то свой собственный процесс, параллельный написанному.
Это как под капельницей физраствор по венам прогоняешь, освободив некоторые интеллектуальные нервы от защемлений: тем более, что Фуко в своих па непредсказуем.
Так реальное время твоей жизни и совпадает с разворачиванием текста, вплетаясь в него, раздваивая его и даже расстраивая.
Моя собственная мысль (какой бы она ни была) занимается виндсерфингом внутри синтаксиса Фуко.
Это как мослы обсасывать, думая о чём-то непроявленном, своём; тупо уставясь в одну точку.
Для такой выключенности <из бытового дискурса>, кстати, и нужны музеи, выставочные и концертные залы - музыка или пластические искусства оказываются ширмой, обращающей нас к себе, к своим собственным мыслям. Книги, в силу их большей интерактивности и меньшей дистанции между объектом и субъектом, в такой роли выступают намного реже.
Оттого и выходит, что путанная, так как «Историей безумия» ты обрамляешь свои собственные мыслительные стенограммы, напоминающие то, как те или иные слова докладчика служат толчком твоим автономным размышлизмам.
Вот буквальный пример: отвлекаясь от текста и записывая фразы про неявную-явную структуру, я опускаю глаза на следующий абзац и, как это бывает в гадании по книге, получаю комментарий ко всему его методу и стилю:
«Между ближайшими причинами и их следствиями устанавливается нечто вроде прямого, непрерывного и неопосредованного качественного сообщения; формируется такая система, в которой каждое явление присутствует одновременно в двух измерениях: с точки зрения следствия оно - чувственно воспринимаемое качество, а с точки зрения причины - незримый образ. Циркуляция между этими двумя измерениями происходит совершенно свободно: образ выводится на основании близких и привычных для восприятия особенностей, а их симптоматика, отличающая данного больного, описывается исходя из физических свойств, которыми наделяется казуальный образ. В действительности система ближайших причин - это всего лишь изнанка эмпирического узнавания симптомов, нечто вроде казуального значения, приписываемого качественным свойствам болезни…»
(стр. 224 - 225; на всякий случай фиксирую, что речь тут идёт о том как «мания» per se воспринималась в XVII - XVIII веках)
«История безумия» напоминает стихию запротоколированной устной речи в духе мамардашвилевских «Лекций о Прусте», правда, с той разницей, что «Лекции о Прусте» и были такими лекциями, тогда как «История безумия» хотя и создавалась на базе лекционного курса, но писалась как отдельное (законченное, необычайно художественное [и эта неразделимость лирики и «прагмы» принципиальна]) произведение.
Все эти мгновенные перепады заставляют читать медленно и вдумчиво, даже дотошно - как мелкоскопическую гравюру разглядывать.
А ещё это на снег похоже, в смысле, на снегопад - когда вот он падает, падает, пока окончательно не меняет рисунок местности; так и здесь - читая фрагментами книгу около трех месяцев, я пробовал возвращаться в уже прочитанное (ибо какая вообще разница с какого места нырять, если книга, подобно стихам метаметафористов, сама себя зачёркивает и забывает вводом нового обильного материала), но это не проканало.
Уже прочитанное (при том, что ощущение его структурности утрачивалось) было уже прочитанным, то есть освоенным, хотя пока и без следа, осевшим на стенках интеллектуального организма или отмеченным [отметившимся] на внутреннем спидометре.
«История безумия» - это такая карта, на которой не все точки актуализированы; читаешь, думая о своём, и, время от времени, едва ли не насильно притягивая себя за тоненький волосок внимания, растущий из левой ноздри, к совпадению с текстом, пока смысл пройденного текстуального пространства сам не образуется внутри колодца чтения.
Тромбы примеров и связанных между собой нарративных кусков, которые как бы упрощают чтение и делают его более быстрым, плавают в лапше закрученных рассуждений, за которыми нужен натруженный глаз да глаз.
Точно идёшь ты даже не по машинописи, но по рукописи и слышишь живой голос мёртвого человека, который (так уж эта книжка устроена) невольно сливается с твоим собственным, хотя бы и внутренним.
Особенно это отчётливо когда ты встречаешь у Фуко, меж прочих ненужных сведений, которые сыплются на тебя градом и тут же забываются, как те весенние снежинки, обмылки собственных представлений и верований (забота о себе как первейшее средство против невроза), осознавая, наконец, откуда и почему в тебе это «взялося».
