Книга, заявленная как марокканский травелог, делится на две равные части; причём, первая приходится на подготовку путешествия и виртуальное его переживание-проживание.
Она, кстати, написана более общо, без важных описательных заусенец и крючочков, удающихся Гиберу лучше всего, когда одна проходная фраза (или у Гибера всё важно?) откидывает тебя на пару минут в сторону [как в прошлое или как в горячий песок], хотя точно так же разделена верстовыми столбиками дней на отдельные главы дневника.
Приятель Б., которого Гибер
точно так же не называет, как Лоллобриджиду или Фуко, но который оказывается известным фотографом Бернаром Фоконом, помимо прочего, ценным для истории искусства использованием манекенов, разыгрывающих в его работах многофигурные сценки
(так вот, оказывается, откуда у Эрве Гибера этот кукольный лейтмотив! Вот так, таким же макаром, готов всё про себя, между делом, в жанра самодоноса выболтать), позвал в путешествие вместе с двумя детьми, ну, то есть, двое на двое, мальчик и ещё один мальчик vs двое взрослых дядь.
Воображение у Гибера разыгралось настолько, что решив упорядочить видения (в основном, плотско-страдательные, превращающие его внутреннее пространство в какую-то перманентно совершаемую мистерию со страстями по Святому Себастьяну, в роли которого, разумеется, выступает сам Э. Г.) он начинает их записывать как чреду бредовых [или близких к этому состояний], весьма цепко переданных фантазмов, хотя и не таких качественно чётких, как описание реальной работы органов чувств.
Именно разворот в сторону реальности автоматически [на автомате] меняет тональность письма.
"Я засыпаю, превознося удовольствия, которые вызывают во мне ресницы жирафа..."
Ещё раз вернёмся в исходную точку текста: самое важное здесь не педофелийка, о которой чуть ниже, но умозрение, опережающее постоянно приближающееся событие, которое, наконец, состоялось и было не столь ярким, как представлялось раньше.
Хотя Гибер не делает из этой разницы между тем, что мнилось и тем, что намаялось и намялось никаких выводов или, тем паче, морали - он, вообще, весь какой-то безнадёжно безоценочный (ещё бы он расставлял акценты внутри книги про путешествие с неполовозрелыми проститутами!), он просто меланхолически, отстранённо рассказывает, что видит.
Точно описывает ряд фотографий или слайдов.
Точно всё это не с ним.
Важно, что Гибер лишает имени не только своего взрослого приятеля (в повествовании он так и обозначается - "взрослый", тогда как мальчики величаются как "дети"), но и действительно анонимных ребятишек, личности которых менее важны, чем их тела, точнее, анатомические подробности их тел, вызывающе привлекательных, плещущихся в бассейне или играющих в подростковые игры.
Детей двое. Так как взрослый Б. был инициатором поездки и оплачивал поездку детей в Африку, он и взял себе мальчика, которого Гибер называет то "красивым", а то "привлекательным".
Или "Милым".
Или "очаровательным".
Второй малец попал в поездку нагрузкой к очаровашке, который тупо навязал своему спонсору своего некрасивого друга.
Отказался ехать без него [поскольку друг милый из тинейджерского профсоюза куда во всех смыслах ближе любого даже самого богатого и любвеобильного дядьки], так, собственно, и возник двадцатишестилетний Гибер, грезящий наяву и с открытыми глазами рядом с человечком, обозначенным как "злой" и "уродливый" (ближе к финалу он превращается в "невинного").
Да, дети и поездка описываются как данность [да и кто он такой, чтобы раздавать оценки действиям, своим или чужим], как некий, стихийно сложившийся контекст, тогда как подтекст убран с поверхности дневника и как бы даже и не подозревается.
Данность такая - двое взрослых и двое детей вместе ездят по стране, развлекаясь заурядными туристическими аттракционами, переезжают из отеля в отель (нарочитая или же нет отсылка к "Лолите"?) и со стороны похожие на семью, на братьев или на гомосексуальную семью вместе со своими единоутробными воспитанниками...
...тем более, что ни похоти, ни одержимости в этих связях и связках нет, она практически отсутствует, подменённая меланхолией и общей североафриканской негой, расслабленностью [кто не был, тот будет, кто был не забудет], мол, если хочешь, будешь любовником, а не хочешь - будешь братом мне названным.
Раскольниковская дрожь (осуществится намерение или нет) отсутствует напрочь, подменённая сытой самоуверенностью, что если нет, то и не очень-то и хотелось; что воля, что неволя всё равно.
И даже если куст встаёт, особенно рябина, то тоже неважно; да и откуда, простите мне полуцитату, в Африке может появиться рябина?!
Этот зазор между непроговариваемой "правдой жизни" (купили богатые дядьки двух непотасканных ещё потаскух) и необязательностью выдернутых из реальности деталей (коль всё описать и передать в дневнике невозможно) составляет <лично для меня> главное драматургическое натяжение текста во всём прочем лишённого разворачивания и развития - ведь, как это обычно у Гибера принято, вся его проза автобиографична и, именно поэтому [или, в том числе поэтому] лишена как начала, так и финала.
Просто куски жизни [и из жизни], отвалившиеся, подобно чешуйкам кожи.
Просто описания, лишённые какой бы то ни было морали (итоговой или нравоописательной).
Уже немного зная манеру Гибера, понимаешь, что выдумывать он не такой уж и особенный мастер; скорее всего, им описывается только то, что было.
Хотя после затянувшегося вступления, никак не могу отделаться от ощущения, что и вторая, собственно африканская часть достроена им всё из того же вещества, что и наши сны.
Так, кстати, даже проще справиться с очередным выпуском в книжной серии "Сосуд беззаконий", призывающей к имморальности восприятия окружающей действительности.
Но нет, тест на текст показывает, что я недостаточно продвинут ("ночью запрещено купаться, можно заполучить лунный удар, который болезненнее, чем солнечный...") и педофилия может быть мне интересной только как метафора взаимоотношений с действительностью и с фантазмами.
Их переходом друг в друга.
И тогда очень просто понять отчего никто в этом тексте не имеет имён собственных (один раз упомянутые почти в финале Алексис и Венсан не считаются, так как Гибер делает это демонстративно; почти ритуально), а один из мальчиков уродлив и некрасив, тогда как другой такой милый и бесконечно привлекательный.
Тем более, что как говорится на стр. 56 "взрослые красивее детей", ведь зрелая красота кажется рассказчику более подлинной.
"...На двадцать шестом году жизни прийти к такому вот заключению: никогда больше не путешествовать, оставаться в своей квартире, в своей стране, на своей улице, у себя дома. Это не слабоволие, просто благоразумие..." (75)
Другое мнение о книге:
http://sredamadeinest.livejournal.com/15336.html