Жемчужина Урала. Эпилог
Сегодня за завтраком, в ожидании Шуры Шостаковского, спросил у девятилетней (юбилей через пару дней) Полины хочет ли она домой.
Разумеется, нет, - был ответ с набитым ртом (загружаясь едой, Поля впадает в сонное оцепенение и держит, ничего не пережёвывая, еду, пока, вдруг, не очнётся и вернётся откуда-то обратно на землю).
Она бы ещё тут осталась на столько и пол столько, уже сейчас заказывая бабушке поездку сюда на следующий год, причём, желательно, одной неделей не обойтись.
Что же тебе здесь понравилось? - спрашиваю; игры и развлечения, - отвечает, вызывая приступ зависти: вот бы мне такую открытость и приспособляемость, безоглядность в увлечениях и мгновенную непрерывность дружб!
Наблюдая за Полей на пляже в Тель-Авиве и на всех спортивных и детских площадках в Рамат-Гане, в пятичасовом перелёте или вот здесь, в недельной обездвиженности на турнике Тургояка, каждый раз поражаюсь тому, как сближение может быть просто.
И сколь простой и очевидной может быть разлука - особенно после нескольких часов или даже дней концентрированного общения; но с глаз долой - из сердца вон; прощай, любить не обязуйся, помнить тоже.
Без какой бы то ни было механистичности, люди уподобляются гаджетом с определённым и непредсказуемым (у каждого свои, персональные) набором функций, что принимается по умолчанию.
И с такой же лёгкостью навсегда удаляемых.
Мальчишки, с которыми в самолёте провозилась всю дорогу, играя то в игрушечные карты, то смакуя мультики в ноуте, потянулись было на прощание обменяться адресами «В контакте», но не встретили никакого внимания и понимания - впереди у Полины новые впечатления, в аэропорту её ждут любящие люди, которые проведут с ней какое-то количество времени, чтобы сдать на поруки другим любящим, возвернув жемчужину обратно.
На Тургояке, вошедшем в историю советского искусства съёмочной площадкой фильма «У озера», снятого уроженцем этих мест (по дороге, по федеральной трассе проезжаешь указатель с поворотом на Кундравы, в которых есть дом-музей Сергея Герасимова), я не был с пионерских времён; тех самых, когда отдыхал здесь в лагере детей медработников «Лесная сказка» и тогда мне казалось, что озеро находится в непроходимой тайге, по которой мы долго пробирались по сумрачным, даже в солнечный полдень, дорогам.
Не то «ФонГрад», расположившийся почти сразу за городским пляжем города Миасса, который, в свою очередь, конечно, тоже весьма затянут и протяжён - одна дорога от вокзала до Машгородка чего стоит - но не на столько же!
По улице имени Восьмого июля мы ехали дольше, чем от края города до края курорта, вот ведь как память меняет расстояния.
Сколько раз с этим сталкиваюсь - в детстве всё оказывалось плотнее, глубже и объёмнее, чем теперь; точно многолетняя война с реальностью на вылет проредила многие впечатления, оставив лишь остов, самые что ни на есть существенные, несущие детали…
…Комары закончились только к утру, точно к утру я перебил все экземпляры, имевшиеся в наличие (кровососущие тревожили нас лишь в последние два дня, до этого сухой жар изничтожил их ничтожество до основания).
Сразу после рассвета шёл дождь (осадки здесь, совсем как в Дании, оккупируют небо ночью, выпадают под утро, с наступлением солнечного дня приводя исподнее в порядок, позволяя загорать и жариться всем желающим-нежелающим).
Температура в комнате за ночь упала всего на два деления; главное, что требует запоминания - проницательное свечение Тургояка за деревьями. Когда кажется, что там пустота обрыва, ан нет, всё это непроницаемая водная гладь, загримированная под прибалтийский берег, песчаный и пустой.
Выходишь ночью на балкон, а оно там, слегка в отдалении, светится. И огни на том берегу; может быть, даже того самого пионерского лагеря (кто знает?!), до которого, вот, значит, почему добирались так выматывающе продолжительно - точно по лесным кишкам куском глины на автобусе (?) путешествовали; то вверх, то вниз.
К утру проголодался, поэтому вплоть до завтрака много читал и пил пустой чай без сахара: местное расписание, как уже было доложено, не приспособлено для индивидуальных отличий - кормят не для того, чтобы накормить, но чтобы избыть ритуал.
К обеду температура за бортом вернулась к вчерашнему, позавчерашнему горизонту; и хотя снаружи всего + 25 и никак не выше + 30, надо переждать (лучше сном) сиесту, окончание которой совпадает с закатом; ну, а пока не прошла, терпеть её и потеть в вежливой лихорадке.
Сразу после обеда облачность выдаёт аванс отдалёнными раскатами; гроза надвигается тучами и сверканием, хотя внизу, ниже оперения у сосен всё тихо, ничего не шелохнется.
Гроза проходит мимо.
Солнце, куском сливочного масла из недр каши, овсяной или пшённой, выплывает, обмётывая губы жадным жаром. Мгновенно становится жарко и (в помещении) душно (а на берегу свежо, но скучно).
Наконец-то, со второй попытки, таки, накрыло. Закапало. И молнии бьют прямо в воду (видно).
Даже музыка в пляжном кафе (относительно отдалённом, из-за чего шум лишён обычной навязчивости) заткнулась - а тишина на курорте и есть первый признак пасмурности или, там, похолодания; точно, ставни сезона (одного маленького заезда внутри большого лета) закрылись и всё кончается как исполненный кружевного благородства Четвёртый Танеевский квартет.
Мы уедем, все уедут, останется одна Таня - огромный, опухший от водянки, точно творение Ботеро, валун; дольмен, лежащий на боку и положивший ручки под щёчки; буян будет продолжать поглощать молнии и осадки, окружённый амфитеатром, в котором остались только стоячие места, превращающие смешанный лес в одну сплошную галёрку.
Театр, изменчивый со скоростью аминокислот, как дети в каждом миге; театр, строением похожий на череп (зал «Глобус»), в котором, если смотреть со стороны, никогда ничего не происходит.
