"Многих они людей замучили, но придет и им конец"
"После 1905 г. разыгравшаяся самодержавная реакция жестоко расправлялась с революционерами. Все тюрьмы Российской империи были переполнены, а поэтому некоторые пустующие дома переделывали в тюрьмы для политзаключенных. Вследствие скученности и плохого питания (с 1899 г. всякие передачи с "воли" были запрещены) в домах заключения свирепствовал брюшной тиф.
Курск тоже не избежал общей участи. К тому же врач местной тюрьмы, отъявленный черносотенец, ненавидел политических и не считал нужным обращать внимание на больных революционеров. Больные же лежали в камере вместе со здоровыми, причем в камерах находилось по 25 человек.
Когда здоровые начинали настаивать, чтобы больным товарищам была оказана медицинская помощь и чтобы их перевели в больницу, врач грубо отвечал: "Чем больше вас перемрет, тем лучше и покойнее будет для России".
Ни протесты, ни просьбы, ни голодовки ни к чему не привели. В результате среди заключенных оказался большой процент смертности. Тогда в одном из корпусов губернской больницы наделали решеток в окнах и устроили тифозное отделение для арестантов. Тифозных привозили в это отделение целыми возами, как бревна. Люди лежали без сознания, закованные в кандалы, в кандалах и умирали.
Протесты медицинского персонала губернской больницы против такого издевательства над больными и умирающими влияния не имели. Над заключенными была власть только тюремной администрации и тюремного врача.
Для женского персонала тюрьмы был взят старый пустующий дом с заброшенными и темными подвалами и погребами. В этих последних ничего нельзя было хранить, так как они постоянно заливались водой и там образовывалось вечное болото.
В этом доме устроили толстые решетки и около дома поставили будку для часовых. Погреба же превратили в карцеры для заключенных. Новая тюрьма представляла собой нечто ужасное: камеры маленькие, потолки низкие, стены покрыты плесенью и грибами, окна маленькие и узкие, переплетенные частыми решетками.
Камеры всегда на замке с открытой и переполненной парашей. Койки и нары отсутствовали, поэтому заключенные спали на грязном полу. Обычно тюремные прогулки не разрешались, поэтому приходилось в этих застенках сидеть до отправки на этап месяц, а то и больше.
Такова была женская пересыльная тюрьма. Уголовные и политические содержались вместе. Со мной в одной камере помещалось 20 человек, из которых 9 человек тифозных валялись на грязном полу в бессознательном состоянии.
Из них - две женщины пребывали в предсмертной агонии, две других - с грудными детьми. За больными не было никакого ухода. Больные испражнялись под себя, и эти испражнения текли под здоровых - вследствие тесноты арестантки лежали очень близко друг к другу.
Попав в этот ад, увидев весь этот ужас, я подняла вопрос о том, чтобы немедленно потребовать изоляции больных из камеры, а также о том, чтобы предать гласности, как относится тюремный врач к заключенным и как он позорит звание врача.
Поговорив с товарищами, мы решили вызвать прокурора и указать ему на "порядки" тюрьмы. Затем я решила оскорбить должностное лицо при исполнении служебных обязанностей. Это считалось большим преступлением, за это меня должны были судить.
Я рассчитывала, что на суде смогу нарисовать полную картину положения политзаключенных и обнародовать возмутительное бесчеловечное отношение к ним тюремного врача.
Однако после поданных заявлений к нам в камеру явился не прокурор, а все тот же тюремный врач со стражей. Когда он вошел в камеру, я указала ему на умирающих, плюнула в лицо и назвала негодяем.
Он зарычал на меня: "Вы за это поплатитесь!" Обращаясь к страже, врач завопил: "Вы видите, слышите, как меня оскорбляют? С ней нужно немедленно разделаться, заковать в кандалы, заморозить в карцере!"
Но стража, пораженная предсмертными судорогами и хрипами умирающих, стояла молча, потупив глаза. Врач видел, что его возгласы не произвели желательного эффекта. Никто не бросился разделываться со мной, бить меня, в кандалы заковывать... Врач, еще раз крикнув на меня, удалился.
Через час после его ухода я была отправлена в темный подвал, именуемый карцером. Мне было объявлено, что я буду сидеть там до отправки по этапу. Я ожидала, что меня предадут суду. Однако ожидания не оправдались. Видно, боялись разоблачений того кошмара, который поразил стражу. Ведь она должна была выступать на суде в качестве свидетелей моего преступления.
Когда закрылась дверь подвала, я перестала разбираться во времени, не знала, когда заканчивалась ночь и наступал день... Позже товарищи сообщили мне, что в карцере я провела неделю. А еще я узнала, что мой поступок имел положительные последствия. Больных все же отправили в больницу. Что касается меня, то я действительно поплатилась.
Пробыв неделю в яме, наполненной жидкой грязью, я перестала владеть ногами, заработав страшный ревматизм. Когда за мной пришли конвойные, чтобы взять меня на этап, то им пришлось вытаскивать меня из карцера на руках, так как мои ноги представляли из себя плети: они совершенно не действовали.
Конвойные отказывались брать меня в этап, приговаривая при этом: "Куда мы возьмем эту старуху? Она в дороге у нас помрет!!!" Тогда наши часовые стали уговаривать конвойных, чтобы они взяли меня:
"Возьмите ее в этап, это она так одряхлела в карцере, в дороге отойдет. Да и не старая она вовсе, ей только 40 лет. А если не возьмете - мы ее опять должны будем запереть в карцере".
Однако, невзирая на уговоры часовых, конвойные отказывались меня брать. Тогда все арестанты зашумели и заявили, что никто не сдвинется с места и не пойдет в этап, пока меня не возьмут вместе с ними.
Шумный протест арестованных и уговоры наших часовых подействовали на конвойных, и они, наконец, согласились взять меня с собой. Только с условием, что врач выдаст свидетельство о моей физической возможности следовать этапом. Такое свидетельство я получила.
Этапным порядком я была оправлена в Архангельскую губернию в начале августа 1908 г. Положение мое было скверное. Средства к существованию я зарабатывала личным трудом (я акушерка), имущества у меня не было никакого. Став безногой арестанткой, инвалидом, я была лишена возможности работать.
Тогда я решила использовать этап в виде живой наглядной пропаганды среди конвойных и на этапных остановках, когда меня выносили из вагона и где часто собирались рабочие. По прибытии на место ссылки я решила покончить с собой, так как я считала, что ни на что не гожусь.
Измученная долгим сидением в темном карцере и попав в арестантский вагон с открытыми окнами, через решетки я наслаждалась светом и воздухом. Когда наш этап прибыл в Москву и нас стали выгружать из вагона для отправки в Бутырскую тюрьму, произошел интересный случай.
Конвойные вынесли меня из вагона на руках. На станции собралась толпа рабочих. Они смотрели с удивлением на происходящее, стараясь подойти ближе к нам. Конвойные же их не подпускали.
Когда меня посадили на телегу для вещей и повезли по платформе, рабочие пошли за мной вслед, расспрашивая меня об аресте. А когда я стала отвечать им, то и конвойные прислушались.
Видно мои слова произвели сильное впечатление, потому что один из конвойных, выносивший меня из вагона на руках, шепнул мне: "Многих они людей замучили, но придет и им конец". Слова молодого солдата порадовали и подбодрили меня."
ГАКО. Ф. 722. Оп. 1. Д. 2. Л. 1 - 53. Подлинник. Автограф.
Из воспоминаний "бабушки" курских революционеров Паулины Наполеоновны Шавердо. Расстреляна в 1937-м. Ей было уже 76 лет.
Группа политических ссыльных в Архангельске. 2-й ряд 5-я справа - П. Н. Шавердо 1909 г.
Курск тоже не избежал общей участи. К тому же врач местной тюрьмы, отъявленный черносотенец, ненавидел политических и не считал нужным обращать внимание на больных революционеров. Больные же лежали в камере вместе со здоровыми, причем в камерах находилось по 25 человек.
Когда здоровые начинали настаивать, чтобы больным товарищам была оказана медицинская помощь и чтобы их перевели в больницу, врач грубо отвечал: "Чем больше вас перемрет, тем лучше и покойнее будет для России".
Ни протесты, ни просьбы, ни голодовки ни к чему не привели. В результате среди заключенных оказался большой процент смертности. Тогда в одном из корпусов губернской больницы наделали решеток в окнах и устроили тифозное отделение для арестантов. Тифозных привозили в это отделение целыми возами, как бревна. Люди лежали без сознания, закованные в кандалы, в кандалах и умирали.
Протесты медицинского персонала губернской больницы против такого издевательства над больными и умирающими влияния не имели. Над заключенными была власть только тюремной администрации и тюремного врача.
Для женского персонала тюрьмы был взят старый пустующий дом с заброшенными и темными подвалами и погребами. В этих последних ничего нельзя было хранить, так как они постоянно заливались водой и там образовывалось вечное болото.
В этом доме устроили толстые решетки и около дома поставили будку для часовых. Погреба же превратили в карцеры для заключенных. Новая тюрьма представляла собой нечто ужасное: камеры маленькие, потолки низкие, стены покрыты плесенью и грибами, окна маленькие и узкие, переплетенные частыми решетками.
Камеры всегда на замке с открытой и переполненной парашей. Койки и нары отсутствовали, поэтому заключенные спали на грязном полу. Обычно тюремные прогулки не разрешались, поэтому приходилось в этих застенках сидеть до отправки на этап месяц, а то и больше.
Такова была женская пересыльная тюрьма. Уголовные и политические содержались вместе. Со мной в одной камере помещалось 20 человек, из которых 9 человек тифозных валялись на грязном полу в бессознательном состоянии.
Из них - две женщины пребывали в предсмертной агонии, две других - с грудными детьми. За больными не было никакого ухода. Больные испражнялись под себя, и эти испражнения текли под здоровых - вследствие тесноты арестантки лежали очень близко друг к другу.
Попав в этот ад, увидев весь этот ужас, я подняла вопрос о том, чтобы немедленно потребовать изоляции больных из камеры, а также о том, чтобы предать гласности, как относится тюремный врач к заключенным и как он позорит звание врача.
Поговорив с товарищами, мы решили вызвать прокурора и указать ему на "порядки" тюрьмы. Затем я решила оскорбить должностное лицо при исполнении служебных обязанностей. Это считалось большим преступлением, за это меня должны были судить.
Я рассчитывала, что на суде смогу нарисовать полную картину положения политзаключенных и обнародовать возмутительное бесчеловечное отношение к ним тюремного врача.
Однако после поданных заявлений к нам в камеру явился не прокурор, а все тот же тюремный врач со стражей. Когда он вошел в камеру, я указала ему на умирающих, плюнула в лицо и назвала негодяем.
Он зарычал на меня: "Вы за это поплатитесь!" Обращаясь к страже, врач завопил: "Вы видите, слышите, как меня оскорбляют? С ней нужно немедленно разделаться, заковать в кандалы, заморозить в карцере!"
Но стража, пораженная предсмертными судорогами и хрипами умирающих, стояла молча, потупив глаза. Врач видел, что его возгласы не произвели желательного эффекта. Никто не бросился разделываться со мной, бить меня, в кандалы заковывать... Врач, еще раз крикнув на меня, удалился.
Через час после его ухода я была отправлена в темный подвал, именуемый карцером. Мне было объявлено, что я буду сидеть там до отправки по этапу. Я ожидала, что меня предадут суду. Однако ожидания не оправдались. Видно, боялись разоблачений того кошмара, который поразил стражу. Ведь она должна была выступать на суде в качестве свидетелей моего преступления.
Когда закрылась дверь подвала, я перестала разбираться во времени, не знала, когда заканчивалась ночь и наступал день... Позже товарищи сообщили мне, что в карцере я провела неделю. А еще я узнала, что мой поступок имел положительные последствия. Больных все же отправили в больницу. Что касается меня, то я действительно поплатилась.
Пробыв неделю в яме, наполненной жидкой грязью, я перестала владеть ногами, заработав страшный ревматизм. Когда за мной пришли конвойные, чтобы взять меня на этап, то им пришлось вытаскивать меня из карцера на руках, так как мои ноги представляли из себя плети: они совершенно не действовали.
Конвойные отказывались брать меня в этап, приговаривая при этом: "Куда мы возьмем эту старуху? Она в дороге у нас помрет!!!" Тогда наши часовые стали уговаривать конвойных, чтобы они взяли меня:
"Возьмите ее в этап, это она так одряхлела в карцере, в дороге отойдет. Да и не старая она вовсе, ей только 40 лет. А если не возьмете - мы ее опять должны будем запереть в карцере".
Однако, невзирая на уговоры часовых, конвойные отказывались меня брать. Тогда все арестанты зашумели и заявили, что никто не сдвинется с места и не пойдет в этап, пока меня не возьмут вместе с ними.
Шумный протест арестованных и уговоры наших часовых подействовали на конвойных, и они, наконец, согласились взять меня с собой. Только с условием, что врач выдаст свидетельство о моей физической возможности следовать этапом. Такое свидетельство я получила.
Этапным порядком я была оправлена в Архангельскую губернию в начале августа 1908 г. Положение мое было скверное. Средства к существованию я зарабатывала личным трудом (я акушерка), имущества у меня не было никакого. Став безногой арестанткой, инвалидом, я была лишена возможности работать.
Тогда я решила использовать этап в виде живой наглядной пропаганды среди конвойных и на этапных остановках, когда меня выносили из вагона и где часто собирались рабочие. По прибытии на место ссылки я решила покончить с собой, так как я считала, что ни на что не гожусь.
Измученная долгим сидением в темном карцере и попав в арестантский вагон с открытыми окнами, через решетки я наслаждалась светом и воздухом. Когда наш этап прибыл в Москву и нас стали выгружать из вагона для отправки в Бутырскую тюрьму, произошел интересный случай.
Конвойные вынесли меня из вагона на руках. На станции собралась толпа рабочих. Они смотрели с удивлением на происходящее, стараясь подойти ближе к нам. Конвойные же их не подпускали.
Когда меня посадили на телегу для вещей и повезли по платформе, рабочие пошли за мной вслед, расспрашивая меня об аресте. А когда я стала отвечать им, то и конвойные прислушались.
Видно мои слова произвели сильное впечатление, потому что один из конвойных, выносивший меня из вагона на руках, шепнул мне: "Многих они людей замучили, но придет и им конец". Слова молодого солдата порадовали и подбодрили меня."
ГАКО. Ф. 722. Оп. 1. Д. 2. Л. 1 - 53. Подлинник. Автограф.
Из воспоминаний "бабушки" курских революционеров Паулины Наполеоновны Шавердо. Расстреляна в 1937-м. Ей было уже 76 лет.
Группа политических ссыльных в Архангельске. 2-й ряд 5-я справа - П. Н. Шавердо 1909 г.