Леонид Соболев. Капитальный ремонт. Глава 16
Материалы третьей части романа, не вошедшие в основное издание.
В приоткрытый иллюминатор тянуло острой свежестью взморья, покрывшегося уже первым льдом. Это значительно умеряло сухой, расслабляющий жар, которым дурацкое усердие береговой кочегарки наполняло каюту. На зависть прочим офицерам эскадренного миноносца «Лейтенант Казарский» Юрию ценой ряда опытов удалось наконец установить гармоническое взаимодействие иллюминатора и грелки (она неукротимо клокотала под умывальником, несмотря на перекрытие клапана) и добиться того, чтобы не просыпаться среди ночи, обливаясь потом или, наоборот, стуча зубами. Поэтому нынче спалось отлично. Какие-то приятные, хотя и совершенно бессвязные видения, которые обычно возникают под утро, начали уже сниться, как почти над самой головой оглушительно грохнул гулкий орудийный залп, за ним другой, третий. Не раскрывая глаз, Юрий привычно ругнулся. Вот уже пятое утро мастеровые устраивают веселенькую побудку своей проклятой клепкой на баке. Значит, восьмой час, и - хочешь не хочешь - надо вставать, хотя доспать свои скромные двадцать минут было бы совсем неплохо: вчера были гости с соседних достраивающихся кораблей, и в кают-компании получился неожиданный «на лужайке детский крик».
Грохот прекратился, по Ливнтин отлично знал, что это обман: стоит закрыть глаза, как клепальщики продолжат свою канонаду так же внезапно, как ее оборвали. Оставалось одно: долежать. Ибо, как правильно утверждает Пал Фаныч, горизонтальное положение никому не может причинить вреда, кроме, конечно, откупоренной бутылки... Юрий сердито повернулся на спину и протянул руку за папиросой - поваляться можно было еще с добрых полчаса, но не более: Дон-Кихот нынче ночует на корабле, а он неукоснительно требует, чтобы господа офицеры, несмотря на стоянку у заводской стенки, присутствовали на подъеме флага и притом чисто выбритыми. Вот чертова службишка!.. Верно говорит тот же Пал Фаныч: дела нет, а служим много...
Пал Фаныч - лейтенант Павел Иванович Мейк, артиллерийский офицер эскадронного миноносца «Лейтенант Казарский», веселый, не по летам полный, удивительно располагающий к себе человек, - был последним увлечением Юрия. В Пал Фаныче ему нравилось решительно все: и добродушный его характер, невозмутимость, уютная барская лень; и несколько медлительный, но всегда остроумный прибалтийский юмор (Мейк был из династии ревельских мореходов, знавших, кажется, самого Петра); и точный в расчетах артиллерийский ум, который неожиданно проявлял себя даже при игре в покер или бридж, где Мейк неизменно выигрывал, иронически объясняя это правильным применением теории вероятности; и поразительная способность допивать до дна всякую стеклянную посуду, оставленную на столе, «кроме, конечно, случая, когда в ней керосин или серная кислота», как скромно говаривал он сам. Поэтому Юрий с удовольствием просиживал вечера у него в каюте, с завистью наблюдая, как, осторожно смешивая акварель, Мейк, мурлыкая под нос: «Далеко нам до Гельсингфорса, до прелестных наших дам» - флотскую переделку модной английской песенки «Типерери» - и потягивая очередную рюмку хереса, заполнял оборотную сторону старых штурманских карт романтическими видениями штормующих парусников или дымчатых перламутровых закатов родного Финского залива.
Что касается Мейка, то, отлично видя эту повышенную восторженность, льстившую его самолюбию, он относился к Ливитнну с благожелательным любопытством, снисходительно позволял восхищаться собой и даже несколько театральничал, кокетничая перед ним наиболее выигрышными своими свойствами. Знакомство их началось с первого же дня Юрия на «Казароком», два месяца тому назад: до его прибытия лейтенант Мейк ввиду нехватки офицеров был вынужден нести (или делать вид, что несет) обязанности ревизора (вдобавок к своим собственным) и теперь с нескрываемым удовольствием приступил к сдаче дел. Поэтому ли или потому, что, согласно боевому расписанию, «фендрик» (как сразу стал называть юношу Мейк) вступал в благородный бомбардирский цех в звании командира кормового плутонга, а может быть, из сочувствия к бедняге мичманку, которого с ходу безжалостно ввергли в Дантов ад денежных сумм и корабельной переписки, лейтенант добровольно взял на себя роль Виргилия и вскоре покорил Юрия одним необычайно ценным советом.
Произошло это через неделю-полторы после того, как Юрий принял от Мейка «книги, колокола и церковные дела» и с ужасом обнаружил, что в Морском корпусе учили совсем не тому. Ассигновки, накладные, денежные требования, раздаточные ведомости, непонятные «параграфы» окрасочных хозяйственных и каких-то «переходящих» сумм, приказы по Морскому ведомству и циркуляры Главного морского штаба, переплетенные в увесистые кубические кирпичи, переписка с ГУКом, АРТОГУКом, портом, заводом, артистически подшитая в разноцветных пухлых папках с устрашающими лиловыми штампами «конфиденциально», «секретно», «совершенно секретно», столбцы цифр, сумма которых в сотни раз превышает его жалкое жалованье, - вся эта неизвестная ему закулисная сторона жизни блестящего боевого корабля выказала ему всю свою будничную, скаредную, хлопотливую сущность, безмерно далекую от того, что представлялось в корпусе. К счастью, первая выдача жалованья офицерам и матросам была подготовлена в документах еще до его прихода, и он, храбро подписав раздаточную ведомость, только помаргивал, поглядывая на пухлые уверенные пальцы баталера 1-й статьи Любивого, ловко отсчитывающие кредитки и серебро. Так же храбро через два-три дня он понес на подпись командиру заготовленные в канцелярии совершенно непонятные бумажки, адресованные в правление Путиловского завода, в портовую контору, начальнику Морского госпиталя и приставу 23-го участка Петрограда. Впрочем, последняя была единственно понятной: в ней заключалась просьба разрешить получение в аптеке, согласно заключению дивизионного врача, английской горькой, нежинской рябиновки, зубровки и доппель-кюммеля № 24 завода Смирнова для нужд корабельного лазарета - по 20 бутылок каждого наименования, а также коньяку и ликеров любой марки в том же количестве. Слезница эта была вызвана тревогой, с какой вчера в кают-компании прочитали в газете оповещение петроградского градоначальника, и поскольку рябиновка, английская горькая, запеканка и подобные им напитки не могут заменить собой для медицинской надобности алкоголь, участковым приставам с 1 октября 1916 года запрещается выдавать разрешение на их продажу по рецептам врачей (о коньяке и ликерах Юрий добавил по приказанию Дон-Кихота, который выразил опасение, как бы, черт его знает, не случилось бы с ними такой же неприятности). И в этот же вечер Ливитин, не без помощи Пал Фаныча, занялся своей первой финансовой операцией: сложным расчетом вычетов из жалованья офицеров за октябрь месяц для выкупа всего этого медицинского запаса.
Но когда на очередном утреннем докладе Дон-Кихот неохотно протянул ему плотную, крупным министерским шрифтом напечатанную бумагу, сказав: «Разберитесь, ревизор, ответить надо поехиднее, кого черта они пристают, мы уже дважды отписывались», - Юрий, два часа просидев в каюте над этой бумагой, с тоской почувствовал, что не только ехидного, но и самого смиренного ответа сочинить не может. Насколько он мог понять, тут с множеством запятых и единственной точкой говорилось о том, что АРТОГУК ожидает просимого ранее заключения судового состава об обнаруженных во время испытательных стрельб эскадренного миноносца «Лейтенант Казарский» некоторых существенных дефектов приборов УАО и поскольку таковые не отвечают условиям § 34 и 39 контракта, заключенного ГУКом через Особое совещание при Совете министров с фирмой «Эриксон и Ком», то по распоряжению Главного морского штаба надлежит незамедлительно переслать неоднократно просимый акт в АРТОГУК для представления в Главный морской штаб с целью последующего сообщения Особому совещанию при Совете министров или, в случае возможности состоявшегося представления такового в какой-либо другой адрес, уведомить АРТОГУК, в каковой именно и когда таковой представлен. В десятый раз перевернув листок, Юрий с горечью подумал, что на линкоре в должности скромного помощника командира роты, вроде Гудкова, он чувствовал бы себя у Христа за пазухой.
В этом состоянии, близком к отчаянию, и застал его Мейк, пришедший справиться, не подгадил ли пристав с английской горькой. Раз дело шло о приборах УАО, Юрий показал ему бумагу и спросил, что делать. Пал Фаныч минуту-полторы изучал документ, потом положил на стол его и сказал:
- Нет, фендрик, нам с вами сюда лучше не соваться. Это же хлюстом написано.
- Каким хлюстом? - не понял Юрий.
- Простым. А отвечать надо обязательно двойным, иначе никак от них не отбиться.
- Ничего не понимаю... Какой двойной хлюст?
- Надо, фендрик, свою кляузную специальность изучать, - поучительно сказал Пал Фаныч, и по складке полных его губ Юрий понял, что готовится очередное откровение. - Со времен Акакия Акакиевича в служебной переписке существует письмо хлюстом: это когда тот, кто пишет, понимает, в чем дело, а те, кому пишут, понять не могут. Впрочем, понимать они и не должны, в этом вся суть хлюста. И как бы они там ни отписывались - им опять хлюстом. И так до бесчувствия. А спасение одно - двойной хлюст: это когда мы сами не понимаем, о чем пишем, а те, кому пишут, уже и подавно...
Юрий рассмеялся и, входя в игру, сказал:
- Я хоть бы и тройным хлюстом ответил, если б знал как... Научите, Пал Фаныч!
- Чего же проще: Степан Перфильичу дайте. Он такое завернет, что сама Адмиралтейств-коллегия не разберется.
- Какому Степану Перфильевичу? - удивился Юрий.
- Гутен абенд, танте Анна! - в свою очередь, удивился Мейк. - Жаль, телесные наказания для дворян отменены: вас пороть надо, фендрик... Степан Перфильнч!.. Адмиралы его знают, а ревизор не знает! Вся минная дивизия нам завидует, а ревизор о нем и не слыхал!.. Степан Перфильнч таких цыплят, как вы, из петли вытаскивал, командиров из беды выручал, Дон-Кихот насмерть переругался в штабе, чтобы его с собой сюда перетащить, а ревизору ничего не известно!.. Баталер это ваш собственный, вот кто!
Юрий поднял брови:
- Любивый!
Пал Фаныч с сожалением на него посмотрел.
- Вот пока он для вас Любивый, вы и будете пузыри пускать, - наставительно сказал он. - А когда поймете, что Степан Перфильнч во всех ваших ревизорских делах, в том числе и в переписке, - царь, бог, артист, тогда день и ночь Николу Мирликийского благодарить начнете, что на первом же корабле у вас баталером министр...
У Юрия как бы раскрылись глаза, и он, наконец, догадался сделать то, что поколения юных ревизоров парусного, паропарусного и парового флота делали, вступив в эту должность: он позвал баталера в каюту, впервые назвал его по имени-отчеству, попросил сочинить ответ на каверзную бумагу и дал понять, что все денежные дела и переписка будут в полном его ведении, как до сих пор и были.
Баталер первой статьи Любивый принял это как нечто само собой разумеющееся, подивившись только про себя, как долго - почти две недели - мичманок пытался что-то решать своим умом. Теперь все стало на место, и Любивый вновь почувствовал себя хозяином всех корабельных богатств, для офицеров бесполезных, но кое в чем весьма годных и баталерам, и боцману, и подшкиперу, и всем трем содержателям минного и машинного имущества, словом, «баковой аристократии», близкой к хозяйственным делам миноносца. Девять лет стоит у этого дела Степан Перфильич с пользой для корабля, для других и для себя, а также для господ офицеров, которые за ним - как за каменной стеной... Недаром его с «Забайкальца» капитан второго ранга с собой взял, скоро, надо думать, пойдет разговор о производстве в кондукторы - вот и чин, и уважение, и большое хозяйство крейсера, может, и линкора, а там и домик под Ревелем или под Питером, только не в Финляндии - ну их (...), с ними дела не сделаешь: и язык не наш, и порядки не наши...
На утреннем докладе мичман Ливитин положил перед командиром отлично отпечатанное письмо в АРТОГУК, которое к подъему флага принес ему в готовом виде Степан Перфильич и которого Юрий, прочтя его с жадным любопытством, понять никак не мог. В свою очередь, и Дон-Кихот, деловито забрав в ладонь свою эспаньолку, перечитал его трижды, потом значительно промычал: «М-да, хитро...» и с удовольствием подписал, примолвив: «Пусть теперь хоть что-нибудь ответят».
После этого случая Ливитин уже совершенно очаровался Пал Фанычем и привязался к нему еще крепче. Конечно, их взаимоотношения никак нельзя было назвать дружбой - слишком уж большая разница была между мичманом-первогодком и лейтенантом по третьему году, окончившим офицерский артиллерийский класс, но Юрий все чаще признавался себе, что, не будь на «Казарском» Пал Фаныча, он совсем бы «зафатигел» в этой проклятой стоянке на верфи где-то на самой окраине Петрограда, тогда как товарищи его по выпуску всю осень были в походах (а кое-кто даже в бою), а теперь роскошествуют в благословенном Гельсингфорсе или в скромном, но гостеприимном Ревеле.
В самом деле, с назначением на «Казарского» неожиданным образом получилось из рук вон плохо, хотя поначалу все как будто соответствовало новым замыслам на будущее, возникшим прошлым летом, когда по условиям военного времени младшая гардемаринская рота была отправлена для плавания на Дальний Восток. Первую половину лета Юрий провел на небольших стареньких миноносцах, лениво изучая мало интересующую его специальность и совершенно разделяя ироническое ее определение в известной песенке: «Странное дело - это минное дело, весьма непонятная вещь...» Потом его смена была переведена на товаро-пассажирский пароход Добровольного флота, снабженный по мобилизации четырьмя орудиями среднего калибра, из которых гардемарины стреляли по щиту, выполняя программу учебных стрельб, а в промежутках между ними «вспомогательный крейсер» трудолюбиво таскал будущих офицеров по Тихому океану для практики в вахтенной службе, астрономии и навигации. И в этих походах Юрию постепенно открылось, что, кроме корабельной артиллерии, которая под влиянием Николая с детства казалась самой важной и самой умной из всех морских специальностей, существует другая, не менее важная и умная, хотя почему-то бывшая на парусном дореформенном флоте в таком незаслуженном пренебрежении, что офицеры ее не имели даже флотских чинов и именовались «прапорщиками, поручиками (и так далее) корпуса флотских штурманов».
Причиной такого резкого поворота образа мыслей были, по-видимому, долгие ночные вахты в океане лицом к лицу с далекими звездами и планетами. До этого они не очень привлекали внимание Юрия: их таинственный ход по глубинам Вселенной, превращенный в условные обозначения градусов дуги и минут времени, давно уже был занесен в звездные атласы, астрономические альманахи и мореходные таблицы и служил лишь для решения порядком поднадоевших задач. Но оказалось, за этим было нечто другое, поразившее его воображение.
Стройный и бесшумный мир карт и картушек, пеленгов и азимутов, компасов и секстанов, нарушаемый лишь тиканьем трех никогда не останавливающихся хронометров, которые в сети тончайших поправок хранят на корабле звездное или солнечное время; плавание по дуге большого круга - по той умозрительной кривой, которой не существует ни на воде, ни на карте, но сокращает путь между материками; плавание в узкостях, требующее хирургической точности определений по приметным местам близкого и опасного берега, плавание по счислению - по кропотливой летописи приборов, особенно трудное в тумане, когда судьба корабля зависит столько же от исправности этих приборов, сколько от шестого - штурманского - чувства пространства; постоянная и неразрывная связь корабля с Солнцем, с Полярной звездой, с альфами и бетами созвездий, с магнитным полюсом Земли, с Луной, прокатывающей по земному шару гигантскую приливную волну, тоже уловленную в таблице приливов и отливов; торжественная алтарная тишина штурманской рубки, где быстрое взаимное колдовство прозрачных транспортиров, тяжелых параллельных линеек; отточенных карандашей и осторожно шагающих голенастых циркулей рождает на плотном ватмане карты изящный крестик пересечения пеленгов или сомнеровых линий, означающий точное место корабля в океане, на земном шаре, во Вселенной, вся удивительная романтика древнейшей морской профессии, тысячи лет назад рожденной умами моряков на ладьях и галерах, на каравеллах и кораблях, в обсерваториях и академиях, охватила Юрия побеждающей логикой, торжеством разума, опыта, мастерства. И хотя в корпусе он с пренебрежением относился к астрономии, навигации, теории девиации как к познаниям второстепенным, просто даже необязательным для настоящего морского офицера, дело которого - воевать, теперь он не пропускал ни одной возможности поймать в пеленгатор последнюю точку заходящего солнца для определения поправки компаса или покачать секстан над линией видимого горизонта, совмещая в поле зрения оба солнца - истинное и отраженное, чтобы потом, расчислив время и градусы по формулам, осточертевшим всей роте, с замиранием сердца провести на карте две тонкие линии, снять координаты и - величайшее торжество! - удостовериться, что они почти не расходятся с результатами старшего штурманского офицера...
Примерно так выразил Юрий свои чувства в длиннейшем письме Николаю, умолчав, впрочем, до личного свидания о том, что этой восторженной одой внезапный роман с богиней мореходства не только не закончился, но, наоборот, вынуждает его изменить так страстно обожаемой до сего богине дальних стрельб.
В самом деле, Юрий, к собственному удивлению, начал весьма всерьез подумывать о пересмотре той своей жизненной программы, которая давно была принята но обоюдному соглашению братьев и по которой он, чтобы совершенствоваться в артиллерийском искусстве и, кстати, быть ближе к Николаю, должен был выйти из корпуса на бригаду линкоров (понятно, не на «Генералиссимус» - ни одна кают-компания не согласилась бы иметь в своем составе двух родных братьев, ибо это, как известно, грозит кораблю верной неприятностью вплоть до его гибели). Намечавшийся переход в штурманскую веру полностью ломал эту программу: что хорошо для будущего артиллериста, для штурмана совсем не годилось. Во-первых, похода тут жди не дождешься - линкоры с начала войны почти все время стояли на гельсингфорсском рейде, изредка переползая в Ланвик, передовую шхерную базу; во-вторых, на линкоре - два штурмана, старший и младший, которым никакого помощника не требовалось, а мечтать о должности младшего штурманского офицера линейного корабля мичману до окончания специального класса было просто смешно.
Другое дело - минная дивизия: там походы непрерывны - дозоры, разведка, постановки минных заграждений у немецких берегов, а на миноносце - один-единственный штурманский офицер, который только и ждет, чтобы на корабле появился какой ни на есть «штурманский мальчик», кого можно приучить к делу во время утомительных и беспокойных походов. Через годик такой школы, глядишь, можно будет проситься в штурманский класс и таким образом лечь на желаемый курс флотской службы...
Следовательно, выйти нужно было обязательно на минную дивизию. Но тут возникло весьма серьезное соображение. Если с полной уверенностью можно было рассчитывать выйти на бригаду линкоров, то за минную дивизию приходилось драться не на шутку: желающих было множество, так как преимущества плавания на миноносцах - и частые походы, и боевые действия, и не такая строгая службистика, и большая самостоятельность - были известны всем. А если добавить что в строй начали вступать новейшие быстроходные эскадренные миноносцы типа «Новик» - предмет мечтаний всего выпуска, то тут спасти могло только одно: окончить корпус в числе первых тридцати. Эти тридцать в воздаяние отличных успехов в науке и службе получали драгоценное право не только выбрать флот - Балтийский или Черноморский (о прочих никто и не думал), но и выразить желание плавать на том или ином роде кораблей, с чем в штабах обоих флотов при назначении также считались. Всем же прочим полагалось тянуть жребий и независимо от старшинства по среднему баллу выбирать себе море в очередности вытянутого номера и получать назначение на корабли, согласно предначертаниям штаба данного флота, порой совершенно вразрез собственному желанию.
Все это Юрий продумал не раз во время ночных океанских вахт и осенью вернулся в корпус с готовым решением. Так как по военному времени курс Морского корпуса был сокращен до двух лет, то ему, чтобы оказаться в заветном числе первых тридцати, предстояло за эту последнюю зиму, по точным подсчетам своего среднего балла, обогнать не менее чем двадцать - двадцать пять гардемаринов. Это напоминало парусные гонки, а уж где-где, а тут Юрий знал толк, недаром дважды брал призы. Его тактика заключалась в том, чтобы со скупостью скряги ловить в паруса малейший порыв ветра, ничтожнейший шквалик, но вместе с этим не бояться заложить рискованный длиннейший галс, опаснейшим образом уводящий далеко в сторону от всей колонны, чтобы потом, верно угадав момент поворота, полным ветром спуститься не нее и эффектно, с ходу, обежать тех, кому свой осторожный курс круто к ветру казался кратчайшим. И с первого же дня занятий он начал подбирать в свои паруса решительно все, что давало им ход. Так, например, за успехи в фехтовании, в плавании и гимнастике, а также за унтер-офнцерские нашивки полагались добавочные баллы к выпуску. Не очень-то склонный до этого к «циркачеству», Юрий начал яростно драться на эспадронах, самозабвенно кидаться с вышки в бассейне и до одури вертеться на турнике. Одновременно он заложил длинный, точно рассчитанный галс, навалившись на весь комплекс штурманских наук, для чего порой даже отказывался от отпуска в город. Зато к финишу - к циклу репетиций, завершавшему первую учебную четверть, он вышел полным ветрам и сумел набрать по двенадцати баллов там, где конкуренты едва вытянули по девятке, десятке - по навигации, астрономии, лоции, морской описи. Но неожиданным и для него самого триумфом оказался балл по теории девиации компасов. Преподававший ее «компасный бог», капитан первого ранга, основоположник русской теории девиации, автор единственного учебника, погоняв Юрия у доски и у нактоузов в компасном классе, долго раздумывал, держа на весу перо, и наконец поставил против его фамилии невероятное «11». Невероятное потому, что любимым его присловьем было: «На двенадцать баллов теорию девиации знает только господь бог, снабдивший земной шар магнетизмом, на одиннадцать - я, а гардемарин может рассчитывать только на десять баллов».
Короче говоря, в конце второй четверти, когда подводились итоги полугодия, фамилия Юрия Ливитина красовалась в приказе, где директор Морского корпуса объявлял благодарность гардемаринам, закончившим полугодие со средним баллом выше одиннадцати. Это могло означать и нашивки на погончики - звание младшего (конечно, не старшего) унтер-офицера, что также давало добавочные баллы. Однако нашивки проплыли мимо: причиной тому был легкомысленный нрав Юрия Ливитина, вовлекавший его в различные проделки «братьев свободного племени финикиян», как именовали себя веселые и изобретательные четверо гардемаринов, то и дело подстраивающих каверзы по начальству, вроде, например, завязывания «сухарей» - то есть мертвых узлов - на рубашке дежурного по корпусу ротного командира, спавшего, согласно приказу, в своей комнате у Звериного коридора.
Однако усилия Юрия привели к желанной победе: он оказался по старшинству двадцать восьмым и поэтому выразил желание выйти на Балтийский флот, точнее - на минную дивизию, еще точнее - на один из миноносцев типа «Новик». Судьба и тут расстелилась перед ним...